Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести
— Поедем сегодня за город? — предложил Володе Гуторов. — По лесу побродим, костер на поляне разведем…
Юноша и Герой Труда поняли друг друга по глазам. У Володи они светились счастьем. Он наконец нашел для себя настоящего друга, который ни в чем не подведет, с которого можно «делать» свою жизнь. Александр Гуторов тоже радовался. Не пропали его труды даром. Все муки в борьбе еще за одного «трудного» принесли самое дорогое — победу.
Когда Гуторов вернулся из загородной поездки, я спросил его, о чем они толковали с Володей.
— Рассказывал ему о своей жизни, поездке в Москву, столичных музеях, театрах, Ленинской библиотеке… Но больше всего говорили о заводе и доменном цехе. Завтра возьму его с собой на работу. Пусть посмотрит на наши дела. Такие, как Володя, придут выпускать чугун, варить сталь, управлять прокатными станами… Должен же парень посмотреть на свое будущее.
Череповецкий ордена Ленина металлургический завод называют «северной Магниткой», «флагманом советской металлургии»… Алексей Николаевич Косыгин это предприятие назвал «Интернациональным университетом». Глава Советского правительства, будучи на заводе, обошел все цехи, беседовал по душам с рабочими на жарких вахтах, после смен. Пришлось и Александру Гуторову посидеть у Председателя Совета Министров СССР за стаканом чаю.
— Сталь — это хлеб. Сталь — это мир, — говорил Алексей Николаевич. — Ваша четвертая домна даст стране еще один миллион восемьсот тысяч тонн чугуна. Это хорошо. Но надо больше. Понимаете, Александр Ильич, больше!
— Дадим, Алексей Николаевич, — заверил Гуторов. — Вы считаете только проектную мощность четвертой?
— Конечно. Один миллион восемьсот тысяч тонн.
— А мы по-другому. Четвертая даст два с половиной миллиона тонн чугуна в год.
— На семьсот тысяч тонн больше?! Отлично! Знаете, Александр Ильич, как легко разговаривать с капиталистами, когда чувствуешь мощь державы!
После встречи с главой Советского правительства Александр Гуторов пришел на смену и заявил бригаде:
— Будем расставаться, братцы.
— В начальство, значит, уходишь, Александр Ильич? — приуныл Петр Малышев. — Смотри не зазнавайся. Не забывай вкус «горячего хлеба».
— Могу и тебя в помощники взять. Давай пять!
Две рабочих руки соединились в крепком пожатии.
— Будешь у меня на четвертой первым подручным.
— На четвертой?! Опять все начнем с азов?
— Надо, Петя. Мы ее за год обласкаем. Бригады, опять же, по-нашенски спаяем. Новую технологию внедрим. Знаешь, сколько будем выпускать чугуна?
Бригада притихла. Петр Малышев сдвинул на затылок войлочную шляпу.
— Два с половиной миллиона тонн в год!
Сталь и песня
Оркестр умолк. И только скрипка тихо-тихо, точно боясь потревожить вечный сон русских солдат, пела о березовой роще под горою, горящем закате и о трех ребятах, которые грудью закрыли Родину-мать у незнакомого поселка, на безымянной высоте.
Песня скрипки замирала и замирала. А когда она стала еле слышной, многим показалось, что где-то рядом, совсем рядом, на березах лепечет листва и по росистой траве стелется пороховой дым.
Певец поднял голову, вздохнул полной грудью, и со сцены полилась песня:
Дымилась, падая, ракета,
Как догоревшая звезда.
Кто хоть однажды видел это,
Тот не забудет никогда…
Голос певца с каждой секундой набирал силу, становился удивительно красивым, берущим за сердце слушателей теплотой и свежестью.
Тот не забудет, не забудет
Атаки яростные те
У незнакомого поселка,
На безымянной высоте.
Оркестр снова умолк. Певец поклонился слушателям. Люди сидели как зачарованные. Святую тишину, рожденную песней, нарушили только детские шаги. Белокурая девочка лет восьми с букетиком красных гвоздик подошла к седому металлургу с тремя орденами Славы на груди и, вручив ему цветы, вернулась к отцу. Я слышал, как она, устроившись на отцовских коленях, тихо спросила:
— Эту песню про дедушку Ивана сложили, да?
— Про него, Аришка. Про него, милая…
Голос певца опять полонит слушателей, ведет их на далекую чужбину, где синеокий солдат печальными глазами провожает караваны птиц в сторону родную, милый сердцу край по имени Россия. Песня рассказывает, как солдату хочется полететь в родные места, где он рос, где любил до слез…
Сидящая в первом ряду старушка украдкой вытерла глаза. Ее морщинистое лицо окаменело, губы чуть-чуть вздрагивали. Она плакала молча, как только могут плакать матери, не дождавшиеся с войны сыновей.
Когда на сцене опустился занавес и металлурги стали расходиться по домам, Александр Гуторов спросил меня:
— Ну, как?
— В Москве такого певца не всегда послушаешь.
— Многие удивляются, почему Владимир Литвинов не захотел петь в театре. А я его понимаю…
В филармонию Владимир Литвинов пришел прямо из цеха, после областного фестиваля художественной самодеятельности. Сталевары радовались: пошел Володя в гору! На его концерты они приходили всем цехом. Владимир пел для друзей с великой радостью. В свои песни он вкладывал всю силу таланта и жар сердца. И был счастлив, когда заводские ребята приходили за кулисы и крепко жали ему руку.
Любовь металлургов к талантливому исполнителю русских народных песен росла с поразительной быстротой. Владимир каждый раз старался выступить чище, красотой и силой голоса донести до слушателей глубину песни. После каждого концерта, по установленному в театре закону, он обращался к режиссеру Симоне Хрусталинскому и просил того творчески разобрать выступление. Симона встряхивал седой шевелюрой и снисходительно замечал:
— Как вы стоите на сцене? Боже мой! Надо у микрофона быть богом! Вы должны стоять вот так!
Симона гордо поднимал львиную голову, бесцветными глазами смотрел куда-то вдаль, точно видел там что-то таинственное, доступное только ему одному, и, слегка покачивая правым плечом, насвистывал тюрюрюкающую песенку.
«Бог! Настоящий бог сцены! — завидовал Владимир. — Вот она, высшая школа! Эх, мне бы поучиться в консерватории!»
— Привыкайте, Вольдемар, работать на себя! — поучал Симона. — Зритель кто?.. Вы должны быть выше! Понимаете, Вольдемар, выше!
Владимиру не нравилось, как Хрусталинский произносит его имя, но он молчал. Ведь у всех актеров имена пошли какие-то заковыристые, не те, что были в первой половине двадцатого века.
— Стоп! Есть гениальная идэя, Вольдемар! Мы ее — в жизнь! В жизнь!
В костюмерной Владимиру сшили бостоновую робу сталевара, широкополую войлочную шляпу снеговой белизны, жаркого цвета сатиновую рубаху.
— Феномен! — увидя Владимира в этом одеянии, воскликнул Симона. — Надо позаботиться еще о прическе.
Юркий парикмахер русый чуб Владимира сделал ощетинившимся клубком, красивые усы на верхней губе вытянул мышиным хвостиком. Взглянул Владимир на себя в зеркало, и так муторно стало у него на душе, но деваться некуда. Симона ведь знает, что делает! Консерваторию в Киеве кончал!
Русскую народную песню «Есть на Волге утес» Владимиру пришлось готовить опять же под руководством Симоны. Красоту этой песни он познал еще в детстве, от матери. Она учила ее петь вольно, широко, с душой и гордым выражением лица. Симона, наоборот, в одном месте советовал песню исполнять в ускоренном темпе, в другом с легким надрывчиком, в третьем прислушиваться к саксофону и, подстроившись под него, проглатывать слова.
На сцену Владимир вышел в бостоновой робе сталевара, с белой войлочной шляпой в руке, которую Хрусталинский советовал все время поднимать над головой. Зал, переполненный зрителями, ему показался холодным и чужим.
— Русскую народную песню «Есть на Волге утес», — выкрикивая слова, объявил Симона, — исполнит бывший сталевар Вольдемар Литвин!
Шаркающие шаги Хрусталинского где-то затихли за спиной Владимира. Дирижер взмахнул палочкой. Скрипачи смычками тронули струны. Звуки слились в одну мелодию, но вместо широкой, зовущей в необозримые просторы музыки в зал полилась обескрыленная песня. Она то задыхалась, то падала и билась, как подстреленная птица, а когда в эту мелодию влился скулящий бездомным щенком саксофон, обида сдавила Владимиру горло.
Дирижер взмахивал палочкой, глазами съедал Владимира. В амфитеатре зашевелились зрители, кто-то хихикнул… Владимир бросил на сцену белую войлочную шляпу и, обливаясь холодным потом, убежал за кулисы.
— Скандал! Мировой скандал! — метал громы и молнии Хрусталинский. — Понимаете…
— Все понял! В театре не будет моей ноги! Лучше я буду петь в заводском клубе!..
