Журнал современник - Журнал Наш Современник 2009 #2
Сам Сергей Дурылин считал себя прежде всего писателем. Прозаическое наследие его обширно - начиная от раннего цикла "Рассказов Сергея Раевского" (1915-1921), повестей "Хивинка", "Сударь кот" (1924, вторая редакция - 1939 год) до хроники "Колокола" (1928-1929, вторая редакция - 1951 год). Эти произведения, за исключением рассказа "Жалостник" из "Рассказов Сергея Раевского", вышедшего в 1917 году, не были и не могли быть опубликованы при жизни автора.
Пожалуй, одно из самых совершенных прозаических произведений С. Н. Дурылина - повесть "Сударь кот".
Мы представляем главы 1-3 повести по экземпляру из архивной коллекции Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве: Дурылин С. Н. Сударь кот. Семейная повесть. 1924 // МА ДМД. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/21. Машинописная рукопись с рукописной правкой автора (1939-1940 гг.). Рукопись сброшюрована. Черновой автограф находится в РГАЛИ: Дурылин С. Н. Сударь кот. Семейная повесть // РГАЛИ. Фонд 2980. Оп. 1. Ед. хр. 190. В архиве музея сохранились также различные варианты повести как 1924-го, так и 1939-1940 годов и заметки С. Н. Дурылина, поясняющие текст:
"…В Ирине-Иринее я слил черты трех дорогих мне людей: Бабушки Надежды Николаевны, Мамы и Ариши. Ее имя дал я и Ирише моей.
В прадеде есть черты моего отца, но это не мой кот.
Сударь кот - это челябинский желтый Васька, умерший в 1927, от разлуки и тоски ко мне.
Няня - это наша няня Пелагея Сергеевна.
Дом прадеда - это наш в Плетешках, наш же и сад.
Первая глава - поездка к бабушке внучат - это наша поездка к бабушке Надежде Николаевне, в день Ивана Предтечи, я - я, брат ‹-› Георгий, няня - Пелагея, мама ‹-› мать"*.
В настоящее время готовится к выходу Собрание сочинений С. Н. Дурыли-на. Но уже и первых глав повести достаточно, чтобы почувствовать силу и обаяние "открытого вновь" писателя.
* Мемориальный архив. Дом-музей С. Н. Дурылина в Болшеве. Фонд С. Н. Дурылина. КП-261/24.
/Г/ГУ/
СЕРГЕЙ ДУРЫЛИН
Семейная повесть
Михаилу Васильевичу Нестерову
1
К бабушке, к матери Ирине, в монастырь, мать ездила несколько раз в году на повиданье и на прощенье ее иноческих молитв всему нашему купеческому дому, но нас, детей, к ней брали не всегда, а непременно на Ивана Постного, двадцать девятого августа, на храмовый монастырский праздник. К этому дню готовились и мать, и мы. Мать вынимала из комода замшевую книжку с белым генералом** на скале, вышитым шелками, и сверялась, что наказывала ей привезти к празднику мать Иринея. Купленное она вычеркивала, а некупленное подчеркивала двумя чертами и ездила по лавкам все сама, чтобы все купленное шло в монастырь из собственных, из родных рук, с доброхотством, а не из чужих, из наемных: "из своей руки и то же яблочко - да наливней, и тот же мед - да сахарней". Покупки все складывались в диванной, что была возле спальной, но в эти дни, перед Иваном Постным, "диванной" не бывало. "Куда нести?" - спросит няню артельщик с кульком. "В матушкину комнату!" - и все понимали уж, что нести в диванную. Мать входила в "матушкину комнату" и, оглядывая зорко кульки, коробки и "штуки", справлялась с "белым генералом": все ли припасено к завтрашнему. Мы, брат и я, присутствовали при этом. Иногда мать обращалась ко мне:
* © Публикация Мемориального дома-музея С. Н. Дурылина в Болшеве.
** Речь идет о Михаиле Дмитриевиче Скобелеве (1843-1882), одном из самых ярких военачальников второй половины XIX в. Скобелев участвовал в подавлении польского восстания 1863 г., в присоединении Средней Азии, в русско-турецкой войне 18771878 гг. (во взятии Плевны). Воевал только в белом мундире и на белом коне.
- Сережа, не помнишь, - у тебя память помоложе, - в прошлый раз, как были мы у тетушки, отвозила я репсу на воздухи*? Что-то я запамятовала?
Репс - это шелковая материя, рубчиками, я его знал - у меня продавался он в игрушечной лавке. Мой репс был лоскуток от того, что отвезли в монастырь, и я твердо отвечал:
- Отвозили, - и ждал, что еще спросят, а брат, щуря глаза и заводя свои крупные карие кругляшки в сторону, что строго запрещалось, прибавлял:
- Еще кот бабушкин когтем тогда в шелку увяз!
Мать улыбалась на его слова, не отрываясь от книжки, но, заметив, куда ушли его карие кругляшки, - "вишенки! вишенки! Вася, дай съем твои вишенки?" - строго сдерживала его:
- Пойдешь в угол, если будешь глаза заводить! И не возьму к бабушке. Не смей!
В угол - было не страшно, не очень страшно, только бы не в зале, где пусто и в углах - зелень, сегрень и нечисть, - но "не возьму к бабушке" - это было так страшно, что брат сразу останавливал зрачки посередине, будто они застыли у него, и около "вишенок" делалось что-то мокро.
Но мама опять смотрела в книжку:
- Что не припомню, то не припомню: сколько тетушка просила шафрану*, фунт ли, два ли?
Шафран не продавался в моей лавке; я равнодушно молчал и подбрасывал, подхватывая в горсть, толстое и крепкое, как маленький арбуз, яблоко, которое мне подарили в фруктовой лавке.
- Переели сегодня яблок, - замечала мать. - Это не игрушка. Или убери на послезавтра, или съешь сегодня. А завтра нельзя есть.
- А почему? - спрашивал брат. Я знал, почему нельзя, но молчал, потому что мне хотелось еще раз услыхать все. От этого рассказа всегда возникала жалость на сердце, а жалеть так сладко, и так грустно замирает тогда сердце. Я уже знал эту сладость и грусть, хотя и не знал, что это называется сладостью и грустью.
- Завтра у бабушки спроси.
- Нет, мама, скажите.
- Бабушка лучше скажет. Я еще фрукты не проверила, - но брат уж охватывал ее лицо руками, и она сажала его на колени, а я садился у ее ног, на синий коверчик, и она рассказывала. Я не все помню из ее рассказа, но что помню - точно и ясно, как шахматные клеточки синего с желтым ко-верчика, на которые смотрел, когда слушал ее рассказ.
- …Ударили в бубны, пришли плясавицы, пляшут, а царь скучен. Пляшите веселей. Отвечают плясавицы: не можем плясать веселей. Пусть заиграют во свирели. Заиграли во свирели…
- Как пастух? - прерывает брат.
- Нет, не как пастух, а по-другому. Заиграли во свирели. Плясавицы пляшут, а царю скучно. Пляшите веселей. Не можем плясать веселей: забейте в барабаны!
- Как солдаты? - опять спрашивает брат.
- Нет, не так. Молчи; слушай. Забили в барабаны. Пошли плясавицы в пляску. А царь скучный. Почему царь скучный? Плясавицы, пляшите веселей! Не можем плясать веселей. Не знаем, подо что плясать.
- Под трубу! - отвечает брат.
- Тебя не спросили. Был пир не весел. Встает тут девица, Иродиадина дочь, говорит: "Буду я плясавицей. Развеселю царя". И стала девица пляса-вицей.
На этом прерывается моя память. Оживает на другом.
* Репс - шелковая или шерстяная рубчатая ткань. Воздухи: покровы на священные сосуды в алтаре.
** Шафран - растение, дает окраску желтого цвета. Использовалось также как пряность.
- …И приходят к царю и говорят: "не гневайся, царь. Нет в твоей казне блюда, что бы вместило Предтечеву голову. Все малы". "Ищите лучше", - отвечал царь. Искали слуги, не нашли блюда под Предтечеву главу. "Не нашли, царь, блюда: твои легки, не выдержат Предтечевой главы". Молчит царь в страхе. Встает плясавица, оком ярым на слуг посмотрела и говорит: "Найду я под ваши головы, под каждую, а под Иванову главу не далеко ходила - нашла. Вот вам мое блюдо", - и подает им блюдо золотое, что пред нею на столе, для яств, стояло. "Принесите мне на нем Иванову главу"…
Опять прерывает тут память мамин рассказ. А брат не прерывал его уже никакими вопросами. Он теснее прижимался к маме и хватался рукой за ее руку, и уже не отпускал ее, и жался к ее плечу.
- …Ангелы Предтечеву главу в землю скрыли, пустыня ее травою зеленой прикрыла и украсила алыми цветами. В Предтечев день алые цветы не рвут: кто сорвет, тому цветок алой кровью капнет. В Предтечев день круглого не вкушают; как принесли плясавице честную главу, пир в конце пира был: пред всеми гостями, на серебряных блюдах, плоды круглые лежали из царских садов наливные, а перед плясавицей, на пустом на золотом ее блюде, честную главу положили. Царь в пущем страхе сидит; гости молчат; остановился пир при самом конце. Говорит плясавица: "Что ж вы, гости, сладчайших плодов из царских садов не вкушаете? Аль не сладки?" А глянула: на блюдах у гостей не круглые плоды, а мертвые главы…
Тут молчали мы все трое.
Мама спускала брата с колен, целовала в лоб его и меня и говорила:
- Ну, идите в детскую, и не надо вам в нынешний день и завтрашний ссориться. День этот - страсти Предтечевой. Страшный это день. У бабушки будьте тихи. Бабушку не беспокойте.
Мы шли в детскую, а мать оставалась в "матушкиной комнате" и проверяла покупки. Отец приезжал вечером из городу и, перед всенощной, заходил в диванную вместе с матерью.
- Все в порядке? - спрашивал он.
- Кажется, что так, - а не поручусь, что чего не забыла.
- Ну уж, матушка, вспомни. Иван Постный один в году бывает.
