Иван Свистунов - Все равно будет май
— Немцы!
Аза, прижав к себе сына, тряслась, как припадочная. Черные глаза на бескровном лице стали большими, дикими.
Медленно потянулись дни, наполненные страхами, тревогами, слухами. Правда, гитлеровцы в Троицком больше не появлялись. Но об их делах здесь знали хорошо. Прибегали перепуганные соседки, приходил из кузницы мрачный Федор Кузьмич — и каждый день новость, одна страшнее другой. Председателя сельсовета Солодова, которому удалось на машине через заболоченный луг проскочить на шоссе, гитлеровцы догнали уже за Сеймом. В кабине под сиденьем нашли старый, еще с гражданской войны оставшийся у Солодова наган и тут же на обочине расстреляли его, жену и двух сыновей-школьников.
В райцентре на базарной площади против универмага повесили парнишку лет семнадцати. На фанерном листе чернела надпись: «Поджигатель».
Парнишка висел целую неделю. Целую неделю в стороне — подходить близко гитлеровцы не разрешали — на коленях стояла женщина. Говорили, что его мать.
По шоссе на Фатеж ежедневно гнали советских военнопленных. Бабы из Троицкого бегали смотреть, авось встретится кто из своих. Возвращались зареванные, с причитаниями. Рассказывали: пленных гонят голодных, оборванных, в кровавых бинтах. Почти на каждой версте валяются трупы: конвоиры пристреливают отстающих.
Как-то утром в избу Хворостовых приковылял на скрипучем протезе (еще на КВЖД отхватило ногу) Егор Матрехин. До войны он работал в потребкооперации. По причине растраты — подвели дружки-выпивохи — угодил Егор под суд и на казенный счет был отправлен в Сибирь на перековку. В начале войны снова появился в Троицком: учли инвалидность.
Егор хмуро сообщил, что немецкие власти назначили его старостой и что получено распоряжение: всех баб погнать грузить на машины картошку. Егор сидел тусклый, как пылью притрушенный. Чувствовалось, что не очень обрадован оказанной ему честью. А может быть, и хитрил, на всякий случай хотел показать, что в старосты его определили — как зайца в воеводы — силком и он тяготится своими обязанностями.
— У тебя, Федор, одна баба. Пусть пойдет хоть на полдня, — скорее просил, чем приказывал Егор. Об Азе даже не упомянул, вроде ее и нет в избе.
Федор Кузьмич и Анна Ивановна переглянулись, обрадованные такой деликатной забывчивостью старосты. Видно, не всю совесть залил самогоном.
— Пойду, пойду, Егор Петрович, — поспешно согласилась Анна Ивановна. Услужливо предложила: — Может, перекусишь чем бог послал?
— Какая теперь закуска! — И ушел со двора мутный, удрученный.
Глава седьмая
КРИК
Кассир кирпичного завода выплатил всем рабочим заработную плату за полмесяца и еще выходное пособие тоже за две недели, как и положено по закону. Вот и все.
Петр Петрович Зингер вышел из заводских ворот с тягостным чувством неустроенности и ненужности. В последний раз посмотрел на зарой, где проработал столько лет. Вспомнились и Сема Карайбог, и Серега Полуяров, и Назар…
Хотя все последние дни только и было разговоров, что о приближении немцев, ему не верилось, чтобы на город, где он родился и прожил больше полувека, обрушилась такая беда. Читая в газетах и слушая по радио сухие и неопределенные сводки Совинформбюро: «Идут ожесточенные бои на всех направлениях» (понимал: сохраняют военную тайну), он считал, что сражения с наступающим противником происходят еще возле Минска или на худой конец под Смоленском. Только несознательные бабы разводят панику.
Но сегодня, когда остановился завод и всем рабочим дали полный расчет, приуныл: дела на фронте и вправду шли наперекосяк.
На обочине шоссе, где вывешена московская «Правда», Петр Петрович увидел заводского партийного секретаря товарища Ласточкина. Тот курил, заглядывая в распластанные на щите газетные полосы.
Петру Петровичу показалось, что Ласточкин задержался у газетной витрины совсем не ради чтения — газеты у секретаря в кабинете есть, — а верно, кого-то поджидает. Чтобы не мешать начальству, прошел мимо.
Но Ласточкин догнал его, зашагал рядом:
— Как житуха, Петр Петрович? Как настроение?
— Какое может быть теперь настроение! Хреновина собачья получается.
— Да, дела! — протянул Ласточкин и оглянулся. Видно было, что секретарь озабочен, даже встревожен.
— Ты, Петр Петрович, домой?
— Домой!
— Пошли вместе. Нам по дороге.
По булыжному, сухой листвой притрушенному шоссе тянулись грузовики, укрытые брезентом. И брезент, и кузова машин в густой многодневной пыли.
Ласточкин шагал молча, хмуро поглядывая на пыльную колонну. Вздохнул, как бы про себя опять протянул:
— Дела!
Петр Петрович понимал, что Ласточкин не случайно пошел вместе с ним. Есть у партийного секретаря к нему дело.
И не ошибся. У Московских ворот Ласточкин заговорил вполголоса:
— Петр Петрович! Зайди завтра в горком партии, к первому секретарю.
— Так я ж… — Петр Петрович хотел напомнить запамятовавшему (в такие дни и немудрено!) Ласточкину, что он беспартийный и никаких дел у секретаря горкома к нему быть не может.
— Знаю, знаю, — перебил Ласточкин. И, помолчав, как бы отвечая на какие-то свои мысли, добавил: — Время такое…
Остановился, начал прощаться.
— Так ты пораньше сходи, Петрович. Часам к восьми. Ну, бувай! — и свернул в первый проулок, — может быть, не хотел идти с ним по городу.
Весь остаток дня и даже ночью Петр Петрович думал о неожиданном поручении. Зачем понадобился он такому большому начальнику, каким представлял себе секретаря горкома партии?
Нюра, всегда поражавшая его своим необыкновенным, необъяснимым чутьем, сразу догадалась, что муж чем-то обеспокоен.
— Что стряслось, Петруша?
— Спи, спи, ничего! — и в темноте погладил жену по голове, как ребенка. — Все в порядке. Спи!
Но Нюра твердо знала: не все в порядке. За тридцать лет совместной жизни она, слава богу, хорошо изучила все повадки и привычки мужа. Но расспрашивать не стала, только сделала вид, что спит, а сама все думала и думала: что с Петрушей?
С тех страшных дней, когда она попала в котельной в аварию и ослепла, Петр стал для нее всем огромным и темным окружающим миром, ее глазами. Могла ли она быть спокойна, когда неспокойно ему!
Еще не было восьми утра, когда Петр Петрович вошел в подъезд старого здания с колоннами, где помещались горком партии и горисполком. Милиционер, стоявший у лестницы, ведущей на второй этаж, заглянул в бумажку, лежавшую на столике, внимательно посмотрел на паспорт, козырнул:
— Второй этаж, направо. Комната шестая.
Хотя рабочий день в горкоме начинался в девять, здесь уже было шумно и людно: хлопали двери, стучали пишущие машинки. Человек шесть мужчин возились на лестничной площадке с толстым, как кабан, сейфом.
Моложавая женщина в синем ладном костюме, с седыми волосами и озабоченным лицом сказала приветливо:
— Товарищ Зингер! Проходите! Николай Федорович у себя, — и открыла массивную, черным дерматином обитую дверь.
Навстречу Зингеру из-за широкого письменного стола поднялся плотный бритоголовый мужчина в защитной военного покроя гимнастерке, подпоясанный широким новеньким, тоже военным ремнем. На груди у него приколот значок или, может быть, орден.
— Петр Петрович! Здравствуйте! Проходите, садитесь.
То, что секретарь горкома назвал его по имени-отчеству и, как видно, ждал, совсем смутило Петра Петровича. Ему даже показалось, что произошла ошибка, недоразумение, что ждали здесь совсем другого человека, а не его, беспартийного землекопа, разнорабочего, заройщика.
Осторожно сел в широкое кожаное кресло. Кресло оказалось очень мягким и очень глубоким, и сидеть в нем было неудобно.
Секретарь горкома внимательно смотрел на сидящего перед ним Петра Петровича, словно лично хотел удостовериться, что перед ним тот самый, нужный ему человек.
— Петр Петрович! Я буду говорить прямо, без лишних слов. И времени сейчас мало, да и не к чему дипломатию разводить. Нам нужна ваша помощь!
И замолчал. Словно давал возможность Петру Петровичу обдумать услышанное.
Неожиданные слова секретаря горкома партии совсем смутили Петра Петровича. Чем он может помочь горкому? Беспартийный, старый, малограмотный рабочий человек.
А секретарь продолжал:
— Вы, конечно, уже знаете, что, возможно, наш город будет сдан врагу…
То, что сам секретарь горкома вот так просто и откровенно сказал о том, что до сих пор говорилось лишь шепотом да по секрету, словно в грудь ударило: значит, правда!
Секретарь смотрел пытливо, видимо, хотел понять, что творится в душе собеседника.
— Вы эвакуироваться из города не собираетесь?
— Жена у меня… инвалид, — начал Петр Петрович, словно признавался в нехорошем, о чем не следует говорить в таком месте, как горком партии.
