Илья Зверев - Второе апреля
Он, конечно, думал, этот художник Тютькин, что все только начинается и что теперь почти каждый день будет ему подаваться синяя машина с красной полоской и двумя громкоговорителями наверху. Но он зря так думал.
Уже на другое утро после появления в витрине центральной аптеки красочного стенда «Не проходите мимо» разразился скандал. Ужаснейший скандал, по сравнению с которым Колины и фонаревские скандалы были просто как детская опера «Морозко» в клубе швей-фабрики No 9 по сравнению с «Пиковой дамой» в Кремлевском Дворце съездов.
На стенде был изображен, между прочим, пьяный нарушитель, стоящий перед огромным грозным светофором. Так вот этот отрицательный пьяница, нарисованный просто, вообще для заголовка, нечаянно оказался похожим... Ну... совершенно в точности похожим на председателя родительского комитета школы — огромного мордастого общественника товарища Ферапонова (похоже, в самом деле выпивавшего).
Мы пожалеем художника Тютькина и не станем вникать в подробности этого громового скандала. Тем более громового, что товарищ Ферапонов орал в директорском кабинете несколько дней подряд, и почти столько же кричал дома товарищ Орлов — папа Тютькина. (Я, кажется, забыл вам сообщить, что художник Тютькин — это просто кличка, а на самом деле этого человека зовут Витя Орлов. Но боюсь, что теперь это уже не существенно).
— Просто какая-то вивисекция, — сказал Юра Фонарев, который простил Тютькина за тот давний рисунок, поскольку был человеком справедливым и понимал, что казнь уже сто раз перекрыла тютькинскую вину. — Действительно вивисекция.
— Нет, — саркастически заметил ученый мальчик Лева. — Вивисекция — это когда животных мучат. Она запрещена. А людей мучить — это не вивисекция, это можно...
— Но ведь ничего такого особенно страшного не произошло, — по обыкновению сказал Ряша в утешение художнику. — Подумаешь, папа не велел рисовать! Вот Тарасу Шевченко, я читал, нельзя было вообще писать и рисовать. А тебе еще ничего, писать ведь можно...
— Можно, — сказал Тютькин, но было похоже, что эта возможность не сильно его обрадовала.
Прошло еще три месяца. Довольно нормально прошло. Наш герой жил спокойной частной жизнью, не выделяясь из серой массы, а вернее сказать, из пестрой массы или даже, еще правильнее сказать, из яркой массы шестиклассников. И получил он по алгебре уже даже не четверку, а пятерку. И как-то незаметно стали его звать просто Тютькиным, без всякого «художника». И мне бы тут закончить рассказ. Но жизнь, которая не подчиняется, вдруг выкинула неожиданную и пренеприятную штуку.
Короче говоря, всеми забытый и всеми прощенный Тютькин был пойман Севой Первенцевым — членом совета дружины — за странным занятием. На заднем дворе, рядом со школьным гаражом, Тютькин малевал что-то мелом на кирпичной стене. Какие-то квадратики, кружки, треугольники и зигзаги.
— Абстракционизм? — испуганно спросила Кипушкина-Могушкина, которую Севка заставил бегом бежать из буфета, чтоб не дать Тютькину опомниться и стереть следы преступления. — Ты считаешь, это абстракционизм?
— Абстракционизм, конечно! — сказал Сева. — Что же это еще, по-твоему?
Ну и опять был скандал, который мне неохота и даже просто грустно описывать в подробностях. И опять наш Тютькин ушел в частную жизнь, однако больше уже ничего по лотерее не выигрывал и отметку по алгебре не улучшал (поскольку выше пятерки отметки пока не придумано).
Но, видно, не умел Тютькин как следует жить частной жизнью. Еще через два месяца, перед самыми летними каникулами, он, вспомнив, наверно, Тараса Шевченко, вдруг взял и сочинил стишок. Он его сочинил, прочитал про себя, потом прочитал себе еще раз, уже вслух. Потом отнес его в редакцию стенгазеты.
— Ну что это за стихи? — сказала Кипушкина. — «Наша Родина прекрасна, любим мы ее ужасно. Ходим в школу каждый день, заниматься нам не лень». Нет, перехвалили мы Тютькина: ах, талант, талант!...
И все члены редколлегии молча согласились с Кипушкиной, поскольку стишки были действительно неважные.
ЭТОТ БЕДНЯГА РЯША
— Ну куда? Куда лезешь? — спросил Коля, когда Вовка Ряшинцев — тощенький, головастенький, очкастенький — попытался взобраться на пьедестал.
Это была довольно высокая, сильно облупленная бетонная тумба с отбитым углом. Только самые старшие ребята знали, из-под кого этот пьедестал. А Ряша был не из самых старших — он был всего только шестиклассник. Но воображение у него работало хорошо. Так что он видел тут гипсового пограничника с собакой.
Коля удивился, почему это вдруг убрали пограничника с собакой и для чего тогда оставили бетонный пень. Ряша уверенно ответил, что скульптура была антихудожественная, вот и все.
Коля особенным воображением не обладал и поэтому мог сказать только: «Ага». Но зато Коли обладал исключительной физической силой (Ряша в мыслях подчеркивал это слово — «физической», поскольку ему самому оставалось надеяться только на силу духовную).
Но духовной силы, как она ни была велика, в данном случае оказалось недостаточно, чтобы взобраться на пьедестал (честно говоря, не такой уж страшно высокий). Ряша пытался и так и этак, один раз ему даже удалось подтянуться на руках и лечь пузом, то есть не пузом, а даже... непонятно, как это называется у тощих людей... Словом, он лег этим самым на щербатый холодный бетон и стал осторожно заводить ногу. Но сорвался, разодрав рубашку и немножко ободрав плечо. А Коля добродушно сказал:
— Эх ты, хитлик...
Было неясно, что, собственно, означает это слово. Вряд ли и сам Коля знал. Но что-то оно все-таки означало. Что-то, несомненно, обидное и огорчительно подходящее для Ряши. Хит-лик!
Коля подпрыгнул, схватился за края тумбы руками, сказал «хи-хек» и через мгновение уже стоял на пьедестале, расставив свои ножищи.
— Я памятник себе воздвиг нерукотворный, — проорал Коля, опустошив таким образом половину своих поэтических запасов. — К нему всегда идет народная толпа.
Даже такое грубое невежество Коли не утешило. Он хотел сказать: «Ясно, нерукотворный, потому что такого рукотворного памятника никто бы не позволил поставить». Но ничего такого он не сказал, потому что уже неоднократно бывал бит за остро развитое чувство юмора.
Нет, эти молодецкие утехи не для Ряши! Даже величайшие полководцы старались выбрать для своих сражений выгодную позицию (например, при Бородино: «и вот нашли большое поле, есть разгуляться где на воле, построили редут»).
С печальным вздохом Ряша решил последовать за великими предшественниками и пошел искать выгодную позицию.
Она, позиция, могла найтись только в интеллектуальных сферах. Там, где побеждают вольная игра ума, искрометное остроумие и всякое такое, на недостаток чего Ряша не может пожаловаться.
Интеллектуальная сфера вскоре нашлась. В лице Сашки Каменского — главного умника 6-го «Б». Сашка сидел в пустой, по майским обстоятельствам, раздевалке, свесив с барьера свои журавлиные ноги. Он сидел там и важно читал книгу «Развитие кустарных промыслов в древней Руси».
— Про что это? — спросил Ряша.
— Про развитие кустарных промыслов. На Руси. В древние времена.
— Ага, — сказал Ряша. — А я еще не успел прочесть.
— Ай-яй-яй, — сказал Сашка, ухмыляясь, — смотри не опоздай.
Сашке так понравилось собственное остроумие, что он даже смягчился. Ободряюще поглядев на Ряшу, он спросил:
— Ну, что слышно, Ряша? Какие сплетни в городе?
Ряше очень хотелось обидеться и как-нибудь отбрить этого нахального Сашку. Но, к своему ужасу, он вдруг проговорил искательным голосом двоечника, вымаливающего «ради маминого порока сердца» какую-нибудь троечку:
— Да так, Сашка. Ничего особенного... Говорят, приехал Роберт Рождественский.
— И ты считаешь его серьезным поэтом? — спросил Сашка, надменно подняв бровь.
— Нет, что ты! — поспешно сказал Ряша, окончательно теряясь. — Конечно нет! У него слабоватая рифма.
— Ты находишь? Ну-ну. — Сашка улыбнулся уголками губ, ровно настолько, сколько требуется для полного испепеления собеседника. — Интересная мысль.
Ряша запыхтел. Это выглядит очень странно, когда вдруг запыхтит не какой-нибудь толстяк, которому положено, а вот такой тощенький, пошкольному — «шкилявый» (то есть похожий на «шкилет»).
— Пф-ф, — пыхтел Ряша.
Каменскому это мелкое торжество почему-то доставило большое удовольствие. Я даже знаю почему. Не далее как вчера вечером, в беседе со своим двоюродным братом — студентом Митей, он сам испытал столь же тяжкое унижение. Он хотел поделиться с умным Митей некоторыми соображениями о путях технического прогресса. А Митя вежливо послушал с минуту и скривил губы (кажется, сейчас Сашке удалось скривиться так же убедительно).
Ну так вот, Митя чуть-чуть пошевелил своей улыбкой и сказал: «Что ж, Саня, я тебе пожелаю успехов, а истине пожелаю всегда соответствовать твоим рассказам».
