Михаил Стельмах - Над Черемошем
На занесенном снегом гребне горы стоит, приложив руку к глазам, дед Степан. Вслушиваясь в робкое пение жаворонка, старик тихо мурлычет старинную песню.
На горах-то снег лежит,
А в долинах вода шумит.
— Дедушка, кого ждете? — окликают его подбежавшие стайкой правнучата.
— Весну, детки, высматриваю.
— А идет она?
— Уже в долины спускается, — старик смотрит вдаль, словно видит, как в долины шагает весна. — Еще день-два — и пойдем пахать. Хлеб сеять будем.
— Дедушка, — зовет старика внучка, молодая женщина с запеленатым ребенком на руках, — обедать идите.
— Обедать, говоришь? Да я, верно, не пойду.
— Почему же?
— Пойду в долину. Поговорить хочу с людьми, оттаявшую землю потрогать.
И он отправился в путь, спускаясь с горы на гору, все ближе к весне. С каждым шагом все теплее становилось старику, и теплело в горах, на левадах, в долинах.
Под вечер над лесом укладываются на покой белые табуны туч, но солнце не перестает отпирать своими светлыми ключами поля и воды. Весенний шум катится с самых Карпат, гудит и оплетает долины синими лентами ручейков, расцвечивает луга озерками первоцвета, наполняет их чистым пением жаворонка.
Ко двору Сайнюка медленно подходит дед Степан.
У плетня, опершись на заворотницу[24], стоят Савва Сайнюк и Юстин Рымарь. С улицы с ними переговаривается Лесь Побережник.
— А похоже, что завтра и впрямь начнем пахать. Земля уже выгоняет из себя холод.
— А меня что-то все знобит да знобит, — вздыхает дед Савва.
— Уж не от моргов ли вас знобит? — хмыкает Лесь.
— Может, и от них. Так и стоят перед глазами.
— Стало быть, не раскрылись еще как следует глаза ваши? За тремя моргами не видят всей земли?
— Мало видят, туманятся…
— Пережиток! — отрезает Побережник.
— Что? Что?! — Сайнюк наставил измятое ухо и даже приложил к нему ладонь.
— Это такой хвост, по-книжному — пережиток не то капитализма, не то монархизма, скорей всего — монархизма, он еще от цесарской монархии тянется.
Рымарь глубокомысленно кивнул и спросил:
— Лесь, я вот часто на собраниях слышу, а все не пойму, что такое монархизм, а что капитализм. Ты теперь заглядываешь в книги, газеты получаешь из Москвы, из Киева. Может, растолкуешь?
— Отчего же! — Лесь задумался. — Как вам получше рассказать?.. И то падаль и другое падаль. Только одно постарше и уже в могиле лежит, а капитализм тоже, почитай, лежит, однако его еще не закидали землею. Понятно?
— Ясно! — твердо ответил Рымарь. — Пошли, Лесь, в конюшню! Перед севом не мешает еще раз проверить скотинку.
— Пошли. Там не Юра ли по воде шлепает? — Лесь приложил руку к глазам.
— И впрямь он!
В низину, где разлились три пруда, из горных ручьев прибывает вода. И сердце Юрия Заринчука радуется. Он, как журавль, высоко задирая ноги, бродит по трясине, направляя движение потоков.
— Юра, рыбка скоро будет? — окликают его женщины, хлопочущие на парниках.
— Не рано ли вас на рыбку потянуло? Погодите малость, будет и рыбка.
— По дороге рядом с телегой, нагруженной молодыми липами, степенно шагает Роман Петращук. Заринчук глянул на подводу и не поверил своим глазам.
— Роман, что у тебя?
— Липы!
— Сам вижу, что липы. Куда везешь?
— Вам. Целый день копал. Хоть и ругали вы меня тогда, на собрании, как кнутом стегали. Говорите, где будем сажать. А то на моей голове не примутся и не зацветут.
— Спасибо, Романко! — растроганно проговорил Заринчук. — Ну стоит ли сердиться за старые слова, когда уже весна идет?
— И впрямь идет! Слышите?
И оба прислушались к едва различимому шуму тракторов.
* * *У конюшни Рымарь играл с маленьким шаловливым жеребенком. Вдруг стригунок поднял уши, отпрянул назад.
— Не бойся, глупенький. Это тракторы, машины идут. На наши поля. — Старик всматривается туда, где на дорогу выезжают тракторы. Тонконогий жеребенок настороженно косится на них.
Посреди улицы трактористов с хлебом-солью встречает звено Ксени Дзвиняч.
— Спасибо за хлеб святой, — торжественно произносит тракторист Павло Гритчук. — Да взойдет наша дружба славным урожаем!
— Пусть по-новому, без единой слезинки, растет наш хлеб! — говорит, подавшись вперед, Ксеня Дзвиняч.
* * *На берегу Черемоша звено Марии Сайнюк рассыпает известь на приозерной низинке. Летит по ветру перемешанная с землей известь. И летит по ветру девичья песня:
Вьется лента Черемоша,
Вьется меж горами.
Позовем девчат хороших —
Запевайте с нами!
Подымай трембиту выше!
Путь гуцульский светел.
Нашу песню пусть услышат
На всем белом свете!
Пусть услышат, пусть узнают, —
Как же не узнать им?
Косов, Куты запевают,
Станислав, Делятин.
— Мариечка, а ведь и вправду — такая пора наступила, что все горы поют! — радостно говорит Катерника.
— И горы и долины.
— «Философия», — сказал бы Василь Букачук.
— «Посевная», — сказал бы товарищ агроном.
— Все посевная да посевная, и хоть бы словечко еще… — вздохнула Катеринка.
— Не просил больше, чтоб поцеловала?
— Где там! Только напомнил, что после уборки ему следует аванс. И будет ждать до самой уборки. А какой он славный, Мариечка! Говорит самые обыкновенные слова, а кажется — рассказывает сказку о том, как вся земля уберется в цветы да в колосья. Такой у нас агроном, что просто ой, ну до того, что прямо ох!
— Уж прямо и «ой» и «ох»! — засмеялась Мариечка.
— А что ты думаешь? Так и есть! — Катерина вздохнула, но сразу же встрепенулась, лукаво огляделась и подмигнула подруге. — Я, чтоб больше уродилось, еще заговор скажу! — Она стала у озерка, оглянулась на четыре стороны: и зашептала: — Кислоты, кислоты, ступайте в чащи, в болота, на стоячие воды, на гнилые колоды, где звери не бродят, где люди не ходят, где не растут всходы! Тьфу, тьфу, тьфу! Кислота провались, а нам золотая кукурузка уродись…
Катерина не заметила, как подошел Нестеренко и остановился, с любовью следя за каждым движением веселой непоседы.
— Ну, где соединились наука и заговор, там высокий урожай обеспечен!
— Ой, что вы, товарищ агроном! — девушка смутилась. — Не сердитесь. Наука у меня в сердце, а заговор на самом что ни на есть кончике языка, вот и срывается.
Закончив известкование, девушки пошли в село. Переходя через ручеек, Мария на мостках столкнулась лицом к лицу с Василем.
— «Когда повстречаются двое и, за руки взявшись, идут…» — запела Катеринка и, обращаясь уже к подругам, добавила: — Пойдемте, сестрички, скорее, а то ночи теперь короткие, а разговоры кое у кого длинные.
— И все научные, агрономические, — отрезал Василь. И тихо шепнул Мариечке: — А у меня и в самом деле разговор с тобой.
— Какой?
— Незаконченный. Мариечка, так любишь?
— Немножечко.
— Это я и зимой слыхал, а ты что-нибудь весеннее скажи.
— Весеннее?
— Ну да, весеннее.
— Тогда слушай, Василько, — она прильнула к любимому. — Люблю тебя больше себя. Без тебя солнце не солнце, и звезды не так светят, и соловей поет не тем голосом. Потому что в душе у меня ты, твой голос. И его я слышу даже когда ты далеко от меня. Он будит меня среди ночи и на рассвете, и великая радость носить его с собой, как надежду. Так я хочу прожить всю жизнь, чтоб не обмануться в тебе, и ты чтоб не обманулся во мне. Я обыкновенная девушка, а чувствую, что становлюсь с тобою все лучше. Пусть всегда будет так.
— Мариечка… Ты необыкновенная… Ты лучше всех…
Неподалеку хлюпнула вода, прервав поцелуй влюбленных. Василь посмотрел в ту сторону и возмутился:
— Мариечка, опять дед Савва! Должно быть, ищет нас.
— Нет, Василько, он скорей всего ищет новую глину. Видишь, с мешком.
И каково же было их удивление, когда дед Савва положил в мешок какой-то камень и, пригнувшись, направился на поле. Влюбленные украдкой последовали за ним. Вот он дошел до границы своей земли, вытряхнул из мешка камень и лопату и принялся копать. Потом кинул в яму камень, бросил на него горсть земли, задумался.
— Прощается дед со своими моргами, — Мариечка с улыбкой посмотрела на Василя, а тот и сам кусал губы, чтоб не рассмеяться.
— Мариечка, он всегда распугивал нас, может разок мы его спугнем?
— Ой, не надо! Еще заболеет со страху да со стыда. Пойдем, пусть старик погрустит…
— Мариечка, я тебе хочу еще словечко оказать… Отступись ты от участка у озерка. Меньше будут люди смеяться.
— Василь, не поминай мне об этом озерке, а то опять поссоримся!
— И в кого ты, любушка, такая упрямая?
— В тебя, миленький!
