Георгий Суфтин - След голубого песца
За стенкой палатки захрустел снег. Поэтическое настроение Лёвы нарушилось. Приехал Куроптев. Он еле пролез в дверку, плечистый, бородатый, с рыжими лохмами, торчащими из-под шапки. Не впервые он приезжает в палатку. Бывал и раньше. Привозил сводки о ходе заготовок пушнины. Лёва рад приехавшему. С облегчением засунув тетрадку под матрац, он захлопотал около печки, загремел чайником.
— Долго-то я у вас сидеть не могу, на факторию спешить надо. Хвостов десяток ещё удалось собрать, так свезу. Премию нельзя ли, думаю, заработать, — говорил Куроптев, дымя цигаркой.
Лёва потчует гостя оладьями собственного производства, потупя глаза, ждет похвал. Куроптев уплетает оладьи за обе щеки, благоговейно прихлебывает из блюдечка чай. Лёва всё подкладывает и подкладывает горячих оладий. Он доволен приездом человека и старается задержать его подольше. Говорит и говорит:
— Нынче далеко откочевали ненцы, редко стали заезжать ко мне. Сижу всё один. Когда тихая погода, так ещё ничего. А метель подымется, что делается! Палатку трясет так, что думаешь унесет и вместе с машиной. Такой случай был. Погода разыгралась — спасу нет. Вязки оборвало, палатку сдернуло и машину на бок повалило. Перепугался страшно. Еле-еле укрепил брезент да так до утра под ним и отсиживался.
В честь гостя Семечкин зажигает иллюминацию — полдесятка стеариновых свечей.
— Редактор меня всё ругает, что много свечей жгу, неэкономно. Велит сразу же, как только кончу набор, все свечи тушить, оставлять одну. А я хочу почитать при ярком свете. Имею же я право культурно отдохнуть? Как вы думаете?
— Со свечами лучше сидеть... это верно, — отвечает Куроптев. Он изображает мужичка-простачка, истово крестится, поворачивает чашку вверх дном, кладет на донышко огрызок сахара и благодарит Лёву за угощенье.
— Приезжал-то я к вам по делу, — говорит он. — Письмо редактору надо бы передать. У вас можно оставить?
— Чего же, оставляйте.
— Очень важное. Со слов ненца написано. Передайте обязательно. А чтоб я был спокоен, распишитесь, что получили...
— Расписаться? — Семечкин удивился такой просьбе, но расписку дал. — Можно и расписаться, коли надо... Отчего не расписаться...
Куроптев поблагодарил за угощенье ещё раз и уехал. Лёва вертел полученную корреспонденцию в руках и раздумывал, прочитать или не читать. А почему бы и не прочитать? Ведь он, Лев Семечкин, не сторонний человек в редакции, хоть и простой аборщик. Прочитаю. Лёва пробежал глазами страницу и растерянно пожал плечами, прочитал другую — застыл в изумлении.
Когда приехал Голубков, Лёва не дал ему раздеться, подал письмо Куроптева.
— Корреспонденция, Михайло Степанович, ошеломляющая.
— М-м-да, — промычал Голубков и посмотрел на Семечкина. — Ты понимаешь?
Тот развел руками.
— Уму непостижимо.
— Пожалуй, постижимо, Лёва. Но канители, кажется, будет...
Заметка представляла собой жалобу Юрбея на неправильные действия Ясовея. Учитель обвинялся в противодействии колхозному строительству, в стремлении сорвать организацию нового товарищества по совместному выпасу оленей. И подкреплялось это тем, что Ясовей — зять крупного кулака, оленщика Сядей-Ига.
Голубков немедленно поехал вдогонку за Куроптевым. Он настиг его у самой фактории. Остановил.
— Вы, товарищ Куроптев, сами-то верите во всё это? — прямо в лоб спросил Голубков.
— Да ведь как сказать, товарищ редактор, — ответил тот, разглаживая пышные усы, — кабы не факты... Тут факты. Что против них сробишь...
8
Последний посетитель уехал, бумаги все подписаны и уложены в лукошко, дневные хлопоты улеглись, можно и отдохнуть. Тирсяда подбрасывает в костер поленьев, поправляет уже закипевший чайник, говорит мужу:
— Оленей-то, пожалуй, отпусти с вязки, никуда, наверно, не поеду сегодня. Отдохну...
— Отдохнешь так отдохни, — соглашается Тудако, натягивает малицу, шарит рукой по оленьим шкурам, прикрывающим пол, — табакерка где-то запропастилась — и не спеша направляется к выходу. Ему явно не хочется выходить из теплого чума на мороз. Он топчется у полога, бурчит про себя, потом возвращается и садится на старое место. Тирсяда вопросительно смотрит на него. Он, занятый табакеркой, молчит. Насладившись доброй понюшкой, снимает малицу и уютно устраивается на мягкой подстилке, протянув ноги к костру.
— Оленей-то отпустить бы, — напоминает Тирсяда.
Тудако лениво поднимает успевшие отяжелеть веки.
— Понадобятся — опять иди в стадо, — недовольно откликается он.
— Спать пора, куда ещё понадобятся...
У Тирсяды глаза тоже слипаются, она кладет шитье, которым хотела было заняться. Преодолевая дремоту, вынимает из ларя чашки, заваривает чай.
— Отпусти оленей да выпьем перед сном по чашке для тепла...
Чай пьет Тудако всегда с удовольствием; он оживляется.
— Пусть олени постоят ещё, — говорит он вопросительно, — пусть постоят. Вот чашку выпью, отпущу. Не умрут.
Они едят рыбу и пьют чай с таким особым вкусом, как умеют это делать только в тундре. Над блюдечками вьются и тают белые облачки пара. Тирсяда дует на блюдце и отпивает чай маленькими глоточками, Тудако хлебает большими глотками, морщится от удовольствия, перекатывает сахар во рту из стороны в сторону и, наконец, с хрустом разгрызает его.
— Сегодня опять у Голубкова большой переклад делали, — говорит Тудако, наполняя новое блюдце.
— Какой переклад?
— Ты простого дела не понимаешь, Тирсяда, отсталая какая, — важно замечает он и поясняет, — переклад с русского на ненецкий, полный подвал...
Он торжествующе взглядывает на жену левым глазом, защурив правый, вот, дескать, какими мы мудреными делами занимаемся. Она, к его удовольствию, и в самом деле изумлена.
— Подвал? Чего вы перекладывали в подвал? Русские слова?..
Тудако раскатисто хохочет, он страшно доволен, что так ошеломил жену.
— Статья называется подвалом, — растолковывает он и не упускает случая снова уколоть супругу, — ты хоть и председатель, да многого не знаешь. Очерк не знаешь, фельетон не знаешь, даже клише и то не знаешь...
— Не знаю, Тудако, где же мне знать, — примирительно говорит Тирсяда. — Клише — это, наверное, что-то очень сложное...
Тудако помирает от смеху.
— Вот видишь! И председателю не всё понятно. А клише нисколько и не сложное, клише — это простая картинка...
Довольный, что жена с любопытством слушает его, Тудако выкладывает все свои познания в газетном деле. Говорит с апломбом, щеголяет специальными терминами, подражая Лёве Семечкину. Под конец сообщает, что Голубков получил письмо про Ясовея.
— Ядовитое, учителю не поздоровится, надо быть...
— Что такое? — встревожилась Тирсяда, — что за письмо? Ты читал?
Тудако хотелось сказать, что читал, но он сдержался всё же, сообразив, что это хвастовство легко может быть разоблачено.
— Читал, не читал, а знаю, — ловко вывернулся он. — Если напечатают — Ясовею жизни не будет в тундре.
— Да что ты такое плетешь! — рассердилась Тирсяда.
— Ха! Плету. И ничего не плету. Хоть Лёву спроси, хоть самого Голубкова, мужу не веришь если...
Не зря Тудако не отпустил оленей — пригодились. Тирсяда сердцем почувствовала, что муж не просто болтает, видно, что-то есть. От её глаза не укрывалось и раньше, что недоброжелателей у Ясовея немало. Кто знает, какую напасть они на него обрушили. Надо без задержки выяснить. Тирсяда встала, надела старую мужнину малицу, закуталась шалью.
— Чашки-то вымой, не мытые в ларь не складывай, — наказала она мужу.
9
Голубков прочитал письмо Тирсяде. Она долго сидела, перебирая край шали. Голубков посматривал, стараясь угадать, о чём она думает. Наконец, Тирсяда провела ладонью по лбу, будто расправляя морщины, и спросила:
— Ты что, Михайло Степанович, печатать будешь?
Он уклонился от прямого ответа.
— Факты в письмо все правильные. Так ведь?
— Факты... правильные...
Тирсяда дважды повторила эти слова, резким движением скинула шаль на плечи, придвинулась к ящику, заменявшему Голубкову письменный стол.
— Ты бы, редактор, смотрел не только на факты. Оленевод, если будет смотреть на снежный наст и не поймет, что под ним, оставит оленей голодными. Так и твои факты. Они будто правильные... А что за ними? Ты на человека смотри, а не на факты.
— Надо смотреть и на факты и на человека, Тирсяда. Всё проверить следует, дело серьезное, — ответил Голубков.
И тут раздался из переднего угла палатки голос Лёвы Семечкина.
— Да чего там проверять, Михайло Степанович, всё и так ясно. Поклёп, явный поклеп на Ясовея. Ведь вы же его знаете...
— Я тоже знаю, — подхватила Тирсяда, почувствовав поддержку, — на моих глазах мальчишка рос, комсомольцем стал, в партию вступил, учителем сделался. Как осенний лед на озере, насквозь его видно. Черное слово на него говорят по злобе...
— Может, по злобе, а может, и того хуже, — раздумчиво произнес Голубков. Он сунул папку с письмом в ящик. — Разобраться надо по-настоящему...
