Виктор Устьянцев - Крутая волна
— Ладно, ты, — примирительно сказала Люська и спросила Гордея: — Еще‑то зайдешь?
— В воскресенье приеду. После обедни митинг будет.
Они уже вышли на окраину станицы, и Гордей попрощался. Люська теперь протянула руку и тихо, как тогда, сказала:
— Ты заходи.
Всю дорогу Гордей думал о ней, вспоминал, как они тогда подрались, как сидели в снегу и она гладила его щеку. Вспомнил и Наталью и невольно сравнил их. Верно, в них есть что‑то общее. Наталья, пожалуй, красивее и, конечно, образованнее. Но Люська чем‑то ближе. Чем?
Потом ему вдруг стало стыдно, что он все время думает об этом, вместо того чтобы думать о деле. Его послали сюда для важной работы, а он… А ведь не зря послали, здесь все осталось, как было, как будто и не произошло ника кой революции. «МоЖет, это везде так? Интересно, что делается в Шумовке?»
Дорога вынырнула из колка, и Гордей увидел темный угор и три или четыре печальных огонька на нем. Кто‑то в деревне еще не спал.
Гордей ускорил шаг,
2Его посадили в передний угол, рядом сидела мать, гладила, его руку и, заглядывая в глаза, все повторяла:
— Мужик, прямо мужик стал!
Она совсем усохла и сейчас походила на девочку, рука у нее была маленькая и костлявая.
— Ты ешь, ешь, поди, там с едой‑то худо. Что же не упредил? Я бы шанежек испекла.
Отец сидел по другую руку, искоса поглядывая на Гордея и одобрительно говорил:
— Весь в деда удался. Плечи‑то вон в двери не пролезут.
Шурка, Настя и Сашка смотрели на Гордея с завистью. Сашка опять вздыхал:
— Это надо же!
В зыбке, висевшей под полатями, запищал ребенок. Настя встала из‑за стола, вынула его из зыбки и показала Гордею:
— Вот, племянник твой.
Судя по тому, как отец неопределенно хмыкнул, а мать начала поспешно переставлять миски, племянника Настя нагуляла. Она и сама сейчас смутилась, ушла за угол и там дала ребенку грудь. За столом установилось неловкое молчание, слышно было только, как в кути сопел и чмокал ребенок.
В это время ворвалась Нюрка — кто‑то уже успел сбегать за ней. Видно, что она только с постели: волосы растрепаны, на одной щеке красные полосы — отлежала.
— Батюшки, гостенек‑то какой! — воскликнула она и бросилась к Гордею. Она обнимала его, целовала в губы, в глаза, в нос, не обращая внимания на то, что совсем придавила своим раздобревшим телом мать. Степанида едва выпросталась из‑под нее, хлопнула по спине:*
— Будя уж тебе, лошадь эдакая!
Нюрка села на место матери и вдруг всхлипнула:
— А мово‑то Гриньку убили.
Об этом Гордей тоже не слышал, — должно быть убили недавно. Он не знал, как утешить сестру, и только сказал:
— Что поделаешь — война.
Степанида стала рассказывать, сколько народу поубивало на этой войне. Выходило, что в деревне целых мужиков‑то осталось немного: отец, Васька Клюев, дьякон Серафим, Василий Редька, да трое еще с войны вернулись калеками.
— Дед Ефим и тот помер, царство ему небесное. Ганька вон без правой руки пришел, а куды он без правой‑то? А Пашка Кабан дак и вовсе без ног… — И озабоченно спросила: — Ты‑то насовсем али как?
— Нет, на побывку. Всего на месяц.
— Хоть бы война к этому времю кончилась!
Спать улеглись уже после вторых петухов. Гор — Дей попросил постелить ему в сенях. Едва он разделся, как пришел отец, присел на нары, закурил.
— Ну, что там у вас делается?
Гордей стал рассказывать. Отец слушал внимательно, только изредка вставлял вопросы, и даже по этим вопросам Гордей догадался, что отца интересует не столько его личная жизнь, сколько события в Петрограде, положение на фронтах и соотношение сил между партиями.
— Говорят, Ленин теперь в Петрограде?
— Да, я его видел.
— Ну как он? Какой?
Гордей рассказал о встрече с Лениным, о его поручении, показал подписанное им удостоверение. Егор при свете спички прочитал его, бережно свернул.
— Вот оно как! Значит, и ты теперь большевик?
— Выходит, так.
— Это хорошо. Только здесь тебе не Петроград, здесь трудно придется.
Поговорили о том, что делается в деревнях. Выходит, что тут почти ничего не изменилось, если не считать, что богатые мужики еще большую силу заимели.
— Здесь и царя‑то не очень жаловали, а Временное правительство и вообще за правительство не считают. Вопрос о войне — вот сейчас главный вопрос для мужика. Весна, а в поле работать некому. Слышал, сколько в деревне мужиков‑то? Теперь и у нас поняли, что Временное правительство хочет продолжать войну, поэтому здесь оно поддержки не найдет. В станице сложнее. Там казаки, там оборонческие настроения сильны, там и влияние меньшевиков, а особенно эсеров сильнее. Стариков‑то в эсеровской партии теперь состоит. Ты с ним поосторожнее…
Мать пошла доить корову, прикрикнула на отца:
— Дал бы ты ему поспать с дороги. Успеешь еще наговориться.
Отец собрался уходить, но Гордей удержал. Ему было интересно слушать отца. В его рассуждениях чувствовалось не только знание обстановки, но и политически осмысленный план действий. Должно быть, отец тоже много читал, он раза два или три ссылался на высказывания Ленина и даже использовал пример из «Капитала» Маркса. Это было для Гордея совсем неожиданно.
«Вот бы кого надо в агитаторы‑то», — подумал он. И опять беспокойно забилась мысль: «Справлюсь ли?»
3Они приехали в станицу рано, обедня еще не началась. Народ валом валил в церковь, все были одеты празднично и настроены довольно весело. С паперти Косторезов звал после обедни всех на митинг. Губарев стоял у двери и тоже приглашал, но больше всех старался Юрка Вицин. Его рыжая голова мелькала то тут, то там, он бойко кричал:
— После обедни не расходитесь! Вести из Петрограда!
Наверное, его научил так Пашнин. Сам Федор стоял возле свежепокрашенной трибуны и беседовал с приехавшими из деревень мужиками. Их наехало немало: у коновязи стояли ходки, брички и просто оседланные лошади. Вероятно, большинство приехавших было из зажиточных мужиков.
А люди все шли и шли в церковь. Кое‑кто и не доходил до нее: одни задерживались возле Федора Пашнина, другие — возле бойкой бабы в зеленом сарафане, торговавшей брагой. Вот прошла жена Губарева — высокая, крепкая, возле нее семенил маленький мужичок, хорошо одетый, с напомаженными волосами, — наверное, ее двоюродный брат. В ответ на приветствие Гордея Губарева наклонила голову и заговорщически подмигнула.
А вот и тетка Любава и Люська. На Люське темное старенькое платье и сапожки, туго обтягивающие ее крепкие ноги. Гордей заметил, что каблуки сильно стоптаны, — может быть, эти сапожки в молодости носила Любава. Пока Любава разговаривала с отцом, Гордей спрашивал Люську:
— Ты что, тоже в бога веруешь?
— Нет, но там интересно.
— Чем?
— За душу берет. Не веришь, а так красиво, что слеза прошибает. Это правда, что ты речь говорить будешь?
— Правда.
— Чудно! Ты — и вдруг речь.
— Приходи, послушаешь.
— Да уж приду.
А вот и сам атаман Стариков — при форме, с шашкой, вышагивает важно, как петух. За ним идет Сашка, ведет под руку мать — толстую и рыхлую, как квашня.
Кажется, именно прихода атамана и ждали, и, едва он вошел в церковь, обедня началась.
А на площади тем временем разыгралось представление: отвязался гнедой жеребец и его ловили. Он метался то в одну, то в другую сторону, ему везде загораживали дорогу. Отпрянув назад, жеребец мчался в другой конец площади, но и там на его пути вставали люди. Один раз какой- то казак успел ухватиться за оборванный повод, но жеребец мотнул головой, и казак отлетел далеко в сторону.
Но вот из толпы выскочил маленький мужичонка в красной рубахе, как молния метнулся к коню и повис у него на шее. Жеребец взвился на дыбы, и толпа дружно ахнула. Но мужичок удержался, он мотался на шее лошади, как пламя на ветру. Конь протащил его еще немного и вдруг остановился. Мужик соскочил на землю, схватился за недоуздок и повел коня к привязи. Жеребец покорно шел за ним. Навстречу им вышел бородатый мужик, должно быть хозяин. Он принял коня и стал его привязывать. Наверное, мужик в красной рубахе потребовал угощения, потому что они с хозяином направились к торговке брагой, за ними двинулась и кучка любопытных.
Отец куда‑то пропал, и Гордей пошел к Федору. Тот стоял под трибуной, вокруг него сгрудилось десятка полтора мужиков и баб.
— Вот я и говорю, что две власти получилось: Временное правительство и Советы, — рассказывал он.
— Какая же это власть — Советы? — возразил кривой мужик с бельмом на левом глазу. — Губарев разве власть? Верх‑то обратно же Старикова.
Увидев Гордея, мужики расступились, пропустили на середину. Тот же кривой спросил:
