Николай Асанов - Электрический остров
Как вообще живут одинокие женщины? О чем они думают, вернувшись домой, где никто их не ждет, ничей голос не приветствует, нет ни сердитого взгляда за опоздание, ни радости оттого, что она пришла? Что они делают в течение тех шестнадцати часов, о которых Улыбышев сказал, что они предназначены для радости? Ах, какой он все-таки болван! Своими руками начисто разрушил тот интерес, который был у Нины к нему! «Да, зачем же пришла Марина?» Глядя на нее, Нина всегда думала, как это могло случиться, что такая красивая, сильная, привлекающая к себе взгляды мужчин девушка осталась одинокой? Или, может быть, у нее есть своя тайна? Трагический роман, какой-нибудь женатый мужчина или еще что-нибудь в этом роде? Однако на ее гладко выточенном лице нет никакого следа страстей, а говорят, что именно страсти и оставляют самые разрушительные следы. Интересно, что мог бы оставить на лице Нины роман с Улыбышевым, если бы он состоялся? Морщину? Опущенные уголки губ? Фу, гадость!
— Зажечь свет? — спросила наконец Нина, пытливо разглядывая в темноте неясные очертания гостьи. Чередниченко сидела так, словно безумно устала и уже не может избрать позу для отдыха. Просто сидеть и все — вот чего она хотела… Но ответила она привычно звучным и ясным голосом:
— Как хотите…
Нина встала и простучала по террасе каблучками. Вспыхнул свет. Потом она прошла к двери и притворила ее.
— Комары налетят, — пояснила она, возвращаясь. Хотя Нина и догадывалась о том, что привлекает Марину в их дом, чувствовала она себя с ней свободно. Нет, пожалуй, это не точно. Можно ли чувствовать себя свободно или не свободно в присутствии колонны из мрамора? Сегодня на Марине было серое с мягкими, более светлыми пятнами платье. Колонну можно замечать или не замечать. Она находится в поле зрения или отсутствует. Да, Андрей правильно охарактеризовал Марину.
— Почему вы изменяете мужу? — вдруг тихо спросила Марина.
Нина остановилась среди террасы, словно ее ударили в грудь. Лицо ее потемнело от бешенства и странного страха. Она стояла и смотрела на Марину, сидевшую все в той же позе безмерной усталости, с тусклым, невыразительным лицом. И то, что лицо гостьи было так тускло, то, что Марина сказала эти слова без гнева или презрения и не вопросительно, а так утвердительно, будто сама была свидетельницей измены, на мгновение ошеломило Нину до такой степени, что она почти поверила, будто это случилось. Только вытолкнув воздух, застрявший в груди от почти физического ощущения удара, она спохватилась и вскрикнула:
— Как вы смеете?
Марина улыбнулась, но какая это была улыбка! Было так, словно она боялась заплакать и морщила губы, чтобы остановить слезы. Нине стало даже жалко ее, но возмущение взяло верх, и она снова, еще злее, закричала:
— Зачем вы это придумали? Как вам не стыдно!
Она хотела повернуться и уйти, но случайно встретилась глазами со взглядом Марины и остановилась. Редко видела она такие говорящие глаза. В них был какой-то страх, и она поняла, что это страх за нее, Нину, и за Андрея. В них была боль, и Нине было ясно, что это боль за них. В них была мольба, и Нина поняла, что не может уйти, пока не ответит на эту мольбу. Она подошла к креслу и, повернув его, села так, чтобы видеть кричащие глаза гостьи.
— Откуда вы взяли такое? — строго, но спокойно спросила Нина.
— Я вижу, — бесстрастным голосом, не соответствующим голосу глаз, ответила Марина. — И это видят все, кто знает Андрея Игнатьевича и вас…
— Но чем я подала повод думать обо мне так отвратительно? — Теперь Нина уже понимала, что от обвинения нельзя отвернуться, что на него необходимо ответить.
— А разве это не правда? — глухо спросила Марина. — Вы присмотритесь к Андрею Игнатьевичу. Он занят очень трудным и очень опасным делом, И он вынужден думать не только о том, включен ли ток, но и о том, где вы и с кем вы. А Улыбышев победоносно усмехается, когда речь заходит о вас, а Райчилин, его друг и приятель, держит пари о том, что у нас на острове назревает семейная драма, и все понимают, на кого он намекает…
— Я тоже все понимаю!— срывающимся от злобы голосом воскликнула Нина. — Вы всех ревнуете ко мне! Да, да! Не перебивайте! — вскрикнула она, заметив, как Марина, потеряв свою каменную неподвижность, дернулась, желая встать. — Ревнуете! Ревнуете! — она повторила это так, как капризничающий ребенок швыряет на пол посуду, крича: «Вот вам! Вот вам!» — Вы ревнуете меня к Улыбышеву и к моему мужу! Да! Да! Разве я не вижу, как вы смотрите на Андрея? Разве я не вижу, зачем вы приходите сюда каждый вечер? Что вы вытаращили на меня глаза? — вдруг испуганно спросила она, взглянув на Чередниченко. Та по-прежнему была неподвижна, как статуя, только грудь судорожно колебалась. — Да что с вами? — пронзительно вскрикнула Нина и бросилась в комнату, чтобы принести воды.
Чередниченко явно задыхалась. Подавая ей воду дрожащими руками, Нина облила мраморное платье, но Марина не видела этого. Выпив воду, она откинулась на спинку кресла с мертвенно-бледным лицом и несколько минут дышала прерывисто, с таким шумом, словно легкие были пробиты теми ударами, что нанесла ей Нина. Потом она тихо сказала:
— Приступ астмы. Сейчас пройдет. Лекарство в сумочке… — и снова закрыла глаза.
Нина открыла ее сумочку и нашла стеклянную пробирку. Положив ее в руку Чередниченко, она следила за тем, как Марина трудным движением открыла пробирку и приложила белую от порошка пробку к губам.
Теперь, когда глаза ее были закрыты и голос их не звучал, Нина со страхом подумала о том, что она сделала. Она сама открыла Марине ее тайну, она первая крикнула на палубе корабля: «Земля!» — и теперь Чередниченко поступит, как всякий капитан, она направит корабль к пристани, к Андрею! И если у нее хватило смелости или, лучше сказать, наглости, чтобы прийти к Нине со своими наветами, то ли еще она может сделать, чтобы смутить покой Андрея? Нине хотелось бы думать, что Чередниченко притворяется, что это никакой не приступ болезни, а тот дамский обморок, которым легче всего прикрыть свое поражение. Но Марина полулежала в кресле, как мертвая, и на нее было страшно смотреть. Так вот почему она так спокойна и малоподвижна! Значит, она знает, чем ей угрожает каждое резкое движение и волнение, значит, она боится за свою жизнь каждое мгновение и обманывает всех, что счастлива, красива и здорова! Притворщица! И она будет притворяться и дальше красивой и здоровой, чтобы завладеть Андреем. Она еще попробует теперь найти свое счастье, и Нина сама указала ей путь, о котором она, возможно, не знала…
«Но что же такое она говорила о нас, обо мне и Андрее?» Ага, значит, она имела в виду не измену, а то странное чувство холодка между Ниной и Андреем, который, не будем этого отрицать, появился между ними за последние недели. Кто виноват в появлении этого холодка, сам ли Андрей, или Нина, или явное ухаживание Улыбышева, не важно! Но холодок может превратиться в абсолютный нуль — она почему-то стала тщательно вспоминать, сколько же это градусов, как будто решала школьную задачу по физике; вспомнила — минус двести семьдесят три, — и вот тогда Чередниченко победит в борьбе. Но Нина не допустит этого! Нет, никогда!
Нина сидела неподвижно, со страхом глядя на Марину, лицо которой оставалось все таким же бледным, и с боязливой надеждой прислушивалась, не зашуршат ли в саду шаги мужа или кого-нибудь из знакомых. Ей было так страшно, как если бы она присутствовала при умирании, хотелось бежать, и в то же время она знала, что не в силах сделать ни одного движения.
Она вскочила на ноги, как только услышала шаги Андрея. Он шел не один. В полосу света попала Вера Велигина. Не обращая на нее внимания, Нина бросилась к мужу и обняла его, пряча лицо на его груди.
— Мне так страшно, так страшно! — задыхаясь, сказала она.
Орленов взглянул на Чередниченко, тело которой как бы утратило присущие ему твердые формы, вызывавшие представление о камне, увидел залитое водой платье и, удерживая одной рукой Нину возле себя, спросил:
— Что с ней?
— Приступ. Астма или грудная жаба, я не поняла,— сказала Нина и вдруг поймала себя на том, что говорит это со злорадным удовольствием, думая: «Вот тебе! Вот тебе! Ты всю жизнь скрывала свою болезнь, ты пришла сюда, чтобы устроить мне скандал, а попалась сама! Я выдала твой секрет и не огорчаюсь, наоборот, я рада. Теперь ты будешь знать, как обижать других…»
И еще одно доставило ей успокоение: муж не бросился к Марине, не вскрикнул, не проявил особенного беспокойства, которое могло бы означать бог знает что. Нет, он деловито усадил жену, обернулся к Велигиной и спросил:
— Чем ей можно помочь? Врач на острове есть?
— У нее это часто бывает, — спокойно, как говорят о привычном, ответила Велигина. — Обыкновенно припадок проходит через две-три минуты. — И, обращаясь к Нине так строго, будто подозревала ее в том, что она виновата в припадке, спросила:
