Евгений Евтушенко - Ардабиола (сборник)
В гастрономе она отстранила его руку с деньгами.
— Так не пойдет… Бензин ваш, шампанское — мое…
Только сели в машину, как у нее возникла новая идея:
— А вы любите арбузы? Говорят, на рынке арбузы появились. Вы их в этом году еще не пробовали? Значит, можно загадать что-нибудь… Поехали на рынок.
Она долго стучала по лоснящимся полосатым бокам арбузов, подносила к уху, сжимала, прислушивалась, извела продавщицу, но, наконец, выбрала:
— Вот этот… У него такая лысинка симпатичная. И хвостик поросячий.
Снова заплатила сама. Потом вдруг спохватилась:
— А чем же мы арбуз будем резать? У нас ножик есть? Есть? Прекрасно! А шампанское из чего пить будем? Пойдемте в хозяйственный…
Из полумрака хозяйственного магазина, пропахшего вонючими гвоздями, раздался пропитой голос:
— Стаканов нету.
Но ее глаза настойчиво шарили по полкам.
— А… пары вазочек каких-нибудь нет?
Обладатель пропитого голоса явил из полумрака свое такое же пропитое лицо, и откуда-то из красных жилок, бегающих по этому лицу, прохрипело с приватной доверительностью:
— Одна ваза имеется. Чешский хрусталь. Последняя. Для себя держал. Двести рублей. Только для вас, барышня.
Арбузные семечки весело запрыгали под ее бровями.
— Да нет, зачем же! А то вас жена ругать будет. Нам бы, понимаете, что-то, из чего шампанское можно пить.
В полумраке хозяйственного магазина неожиданно зароились предложения от разнообразных личностей, оказывается, в этом полумраке толпившихся с определенными и неопределенными целями.
— Под шампанское фужеры идут…
— Какие там фужеры, деревня… Слово есть даже такое особое — «шампанки»!
— Да, из горла шампанское не потянешь. В нос шибать будет…
— Стакан — самое милое дело. Из него что хошь пойдет… То-то их и не достанешь.
Но зоркие арбузные семечки ухватили расписанные белыми цветочками два темно-синих небольших сосуда с металлическими крышечками.
— А это что?
— Это, барышня, чтобы чай туда насыпать, — с неожиданным достоинством ответил пропитой голос, и лицо продавца оскорбленно отстранилось в полумрак.
— Да вы не стесняйтесь, покажите. — И вот уже маленькие пальчики занялись отвинчиванием крышечек. — Это же чудесные шампанки! А крышечки пригодятся, чтобы шампанское не выдыхалось! Сколько стоят?
— По два пятьдесят… — тяжело вздохнул пропитой голос. — Шутить изволите, барышня…
— А ну-ка, дай мне дюжину… — вдруг деловито раздалось за спиной космонавта, и неохватная баба в белом фартуке, забрызганном невинной телячьей кровью, полезла к себе за чулок, откуда возникла пачка денег, перехваченная ботиночным шнурком. — Барышня, видно, моду знает. А у меня дочкина свадьба на носу…
Когда дорогу их «жигуленку» пересекла черная задрипанная кошка, космонавт шутливо притормозил:
— Надо подождать следующей машины… А то нам пути не будет.
Девушка лукаво заглянула ему в глаза своими арбузными семечками:
— А если бы вам дорогу пересекла черная кошка с полными ведрами?
Он не нашелся что сказать, засмеялся.
Навсегда ему запомнился тот день, когда его «жигуленок» сквозь стада машин продирался на природу. Это был такой день, когда квасные цистерны облеплены женщинами с бидонами, а взмокшие от жары шоферы подбегают, просят дать им кружечку вне очереди без сдачи, жадно пьют под недовольное ворчанье окружающих, потом снова плюхаются на липкие сиденья в душные кабины, сладостно чувствуя, как рыжие капли, полуиспаряясь на лету, прыгают с подбородка под рубахи. Когда автоматы с газировкой, как сумасшедшие, выплевывают пузырьки, устраивающие секундный танец маленьких лебедей в граненых щербатых стаканах, а если автоматы только глотают монеты и обессилено чихают, то по их красным бокам колотят потные кулаки. Когда мороженое, только что вынутое из дымящихся голубых погребков на колесиках, начинает размягчаться, бурно таять в пальцах и, снова став молоком, подтекает под обручальные кольца, ремешки часов, льется на штапельные платья и джинсы. Когда огнедышащий асфальт проминается под подошвами, всасывая в себя со сладострастным безразличием босоножки с ваткой, подложенной под ремешок, марширующие в баню солдатские сапоги, как бы слепленные из черного морщинистого вара, который вот-вот растечется. Когда больно сверкающие луковки церквей покачиваются в знойном мареве, и кажется, что с них вот-вот начнет капать расплавленная позолота прямо на белые в горошину платки мелко крестящихся старушек. Когда открываешь водопроводный кран, тщетно ожидая, что вода похолодеет, ловишь струю губами, а она теплая-теплая, и открываешь холодильник, чертыхаясь, что забыл налить воду в пластмассовый судок для льда, и приходится отскребать ножом или ложкой мохнатый снег со стен морозилки и шлепать эту игольчатую кашу в стакан с водой, а вода все равно теплая, теплая, теплая. В такие дни все тело, все мысли придавлены жарой, как могильной плитой, и сам расползаешься и бессмысленно злишься на ближних и начальство, как будто оно мстительно придумало тебе в наказание за что-то это удушающее бездождье, и хочется сбежать от занудно щелкающих бухгалтерских костяшек, от электронных урчащих чудовищ, от завывающих станков, от расплавляющихся в глазах чертежей, от бумаг, ждущих подписи, от ошалело трезвонящих телефонов — сбежать, сбросить прилипшую одежду, залезть по горло в Москву-реку и сидеть в ней безвылазно целый день, а Москва-река тоже теплая, теплая, теплая, как квас в раскаленных цистернах… Тогда одно спасение — лес, который могущественно дарит свою спасительную тень, и где, несмотря на жару, как запоздалая благодарность за позавчерашний дождь по своим таинственным законам неслышно растут грибы.
Полупустая бутылка шампанского, врытая в ил, стояла в лесном ручейке, и о ее темно-зеленые бока торкались серебристые мальки. Было странно и хорошо пить из синих, расписанных цветочками сосудов с металлическими крышечками. Разваленный пополам ало искрящийся арбуз, несмотря на то что был почти горячий, создавал особое ощущение легкого морозца, а его влажные семечки по-родственному переглядывались с глазами девушки. Космонавт и девушка лежали на пиджаке, расстеленном на траве, неподалеку от «жигуленка», крышу которого чуть поглаживали качаемые ветром ветви орешника. Они глядели не друг на друга, а на облака, проплывающие над ними, и сами не смогли бы объяснить, о чем думали. Но эта необъяснимость соединяла их больше, чем все слова, которые могли быть сказаны, но не говорились.
Вдруг неподалеку, за стволами, раздались деловые голоса:
— Вить! Ты что ж под ноги не смотришь… Да вот он, подберезовик. Без червей, чистенький…
— Дались тебе эти грибы. Спину уже ломит, — тоскливо отвечал невидимый Витя. — Лучше бы я на футбол сходил…
— Не убежит твой футбол. Приедем домой, я такую жареху заделаю! Со сметаной, с луком. Я для такого случая бутылочку припасла… Не какой-нибудь — посольской…
Космонавт и девушка засмеялись глазами.
— А мне их жалко, грибников-активистов… — сказала девушка. — У них вся природа — для жарехи или засола. Я лес люблю просто так… — Вскочила, ударила рукой по взметнувшейся зазелененной юбке и пошла к «жигуленку», держа в руках беленькие босоножки. Сквозь крошечные пальцы ее ног проступали то травинки, то колокольчики. Вдруг она замерла: — Глядите, какой великан!
Прямо у ее ног стоял крепенький, как из мрамора выточенный, белый гриб.
— Дайте-ка мне ваш перочинный ножик… Ну вот… Ругала грибников, а сама…
Аккуратно срезала, оставив корешок в земле, с наслаждением приблизила гриб к лицу, вдышалась в него. Потом, сунув босоножки в руки космонавта, побежала к березе и, привстав на цыпочки, стала разламывать гриб на кусочки и нанизывать их на ветки.
— Зачем это? — спросил космонавт.
— Это для белочки… — простодушно ответила она, удивляясь тому, что он сразу не понял.
— Вы замуж за меня пойдете? — торопливо спросил космонавт, вытирая о листья перочинный нож, пахнущий грибом.
— Пойду, — ответила она, не задумываясь. — А знаете, вы первый человек, за которого я сразу захотела выйти замуж. Еще там, в электричке, когда я проснулась и увидела, как вы деретесь.
— А ваши артисты? — спросил он. — Вам никогда не хотелось выйти за кого-нибудь из них?
Она рассмеялась:
— Мои артисты? Они же — дети…
— Как это — дети?
— А так… Дети, они что делают? Играют… И артисты тоже.
— А вы знаете, меня могут не пустить в космос. За то, что подрался.
— Ну и что, разве вы от этого станете хуже? Если бы Пушкина не печатали, я бы его все равно любила.
Однажды космонавт приехал к ней в экспедицию под Калугу, где снимался фильм про татарское нашествие. Вместо цветов привез копченой колбасы. Рядом с шоссе, по которому проносились громыхающие грузовики с кирпичом и провисающими трубами, на лугу гарцевали калужские милиционеры, переодетые татарскими завоевателями, молодцевато одергивая кольчуги, сквозь которые, казалось, вот-вот проступят значки ГТО. Девушка-гримерша наносила своей нежной кисточкой кровавые ссадины на лбы босых русских пленников, один из которых, пока не включили кинокамеры, курил «Мальборо», выпускаемое, по американской лицензии, в Москве. Космонавт пытался подойти к гримерше со своей колбасой, застенчиво спрятанной в целлофановой сумке с эмблемой «Олимпиада-80», как вдруг его решительно схватили за плечи две толстые руки, густо обсыпанные рыжим волосом.
