Александр Виноградов - В конце аллеи...
— Ну, вот и хорошо, — откликнулся Родион, — значит, встретимся со Штейнгофом.
— Конечно, можно и так, — согласилась Эрна, — но судья мудрее рассудил. Позиции у вас бездоказательные. Чем, например, убедишь ты? Мыльный пузырь из процесса может получиться. Судья допускает, что не возводишь ты напраслину на Штейнгофа. Тот намекнул судье, что готов удовлетворить твой иск… Не в суде, понятно, а как человек дела…
— Иуда за тридцать… Во сколько же оценили вы меня?!
Машина зарыскала по автобану. Эрна вскрикнула, Родион успел утопить тормозную колодку, и автомобиль дернулся у самой обочины…
Пластался под колеса нагретый асфальт Невского, вплывали в широкие автобусные окна дворцы один наряднее другого, гуляли по проспекту улыбчивые люди — и все это жгуче кололо Родиона как уже не принадлежащее ему.
Он помолодел и обновился, этот великий город, не ощутивший пропажу своего неверного жителя. Никаких проблесков узнавания не выказывал ему. Он считал его обычным туристом, каких привык принимать тысячами. Людские взгляды скользили мимо: ни любви, ни отвращения, ни жалости — абсолютно ничего по отношению к Родиону. В тысячных толпах большой город не приметил чужеземного земляка. Как и всем иностранным гостям, явил свою дивную красоту и Родиону, но не удостоил его ни укором, ни родственной обидой.
Город был слишком сильным и слишком прекрасным, чтобы опуститься до мелкой мстительности. Он не желал в уличной толчее выслушивать исповедь своего потерявшегося мальчика. Великий город, видимо, боялся потревожить вечный сон своих истинных сынов и дочерей…
Нарядный Невский опрокинул память Родиона в чуть отогретую, капельную, но все же стылую весну сорок второго. Мертвая зима, душившая город в ледяных объятиях, цепко хоронилась в застуженных квартирах и, отступая из опустевших жилищ, волокла за собой последние жертвы. Горы грязного льда громоздились на улицах, во дворах, и первые весенние лучи только скользили по неподатливым, закаменевшим глыбам.
Но солнце все круче взбиралось над горизонтом. Больше голода страшились ленинградцы жаркой весны — растают снежные наросты, вспыхнут эпидемии, которые оставят город безлюдным. Из закопченных квартир-нор выползали обессилевшие живые, брались за ломы и заступы.
С тяжелой пешней пытался поладить и Родька, но скалывал только ледяные брызги — не было силенок разворотить ледяной монолит. Но на людях работалось весело, и всех подбодрял разлетевшийся еще утром слух — вот-вот по очищенным рельсам пойдет первый трамвай. Говорили, что вчера видели настоящего вагоновожатого, в служебной форме и с маленьким ломиком для перевода стрелок. Кто-то высмотрел, как красноармейцы вытаскивали из вагона мужчину, который застыл там еще по зиме…
Дребезжащий звонок раскатился на притихшей улице перед самым обедом, повергнув всех работавших в жиденький восторг. Отчаянно гремел отогревшийся трамвай на заржавевших рельсах, озорно названивал кондуктор, вагон скрипел, стонал возвращенным к жизни деревом, неумолимо катился к Адмиралтейству…
Теперь Родион шел той же улицей. Рельсов не было, маслянистая асфальтовая лента укрывала проезжую часть. Тяжко вздыхая, по мостовой катились неповоротливые троллейбусы. Родион шел к своим истокам, которые пересохли для него. Разъедала горькая мысль, что он сам замутил родники детства. Родник лежал совсем рядом, исцелит ли теперь он его?
И чем ближе подходил Родион к старому ленинградскому дому, тем тоскливее и безысходнее сжималось сердце в неописуемой жалости к себе. Куда идет он, неприкаянный странник, ушедший от своей земли, но так и не прижившийся на чужбине? Что хочет увидеть в отцовском очаге, когда уже навсегда вычерчены линии жизни, что хочет обрести он на закатные, остаточные годы, прикоснувшись к родным стенам? Неумолимо тянуло к истокам…
Этот дом стороной обошла лихорадка обновления: приземистый, вросший в каменную твердь на века, старый дом открылся знакомым фасадом — та же лобастая низенькая арка, те же стрельчатые запыленные окна. Екнуло, заколотилось сердце Родиона, заслезились глаза. В какой-то наивной надежде захотелось Родиону: пусть хоть один человек бросится к нему навстречу…
Он шагнул под арку, и на него выплеснулся шумный залп ребячьих криков. К ногам подскочил футбольный мяч, и звонкий мальчишеский голос потребовал: «Дядя, пни сюда!» Носком лакированного ботинка Родион скользнул по мячу и тут же услышал: «Мазила, а еще в шляпе!»
Он несколько раз нажал трескучий звонок, прежде чем в квартире зашевелились. Гулкие шлепанцы приближались к двери, а Родиона заливала волна необратимой тоски — какой же смысл стучаться во вчерашнюю жизнь и что спрашивать о ней у жизни сегодняшней? Вскинутый с постели настойчивым звонком белобрысый парень бесцветно глядел на Родиона. Но дверь не захлопывал, ждал вопроса. Сглотнув комок, Родион просительно заговорил:
— Извините, что побеспокоил. До войны тут жили Козловы…
— Когда, когда? — зевнул парень.
— До войны, говорю. Вы о судьбе их ничего не знаете?
Любопытство прогнало равнодушие с лица парня:
— Мы здесь недавно живем. Приезжие мы, по лимиту, на стройку. А вы сами откуда?..
…Беззащитно-растерянный брел Родион по родной улице, брел вслепую, не зная, куда и зачем идет. Где радость от свидания с отчим домом? В опустошенной голове не было ни желаний, ни воли к действиям. Родиона не пустили в день вчерашний, никто не зазывал его и в день завтрашний.
Еще в самолете грезилось Родиону, что едва ступит он на родную землю, как большой город изменит свой ритм, кинется навстречу незваному пришельцу — сочувствовать, понимать, переубеждать. Но был город глух и нем к Родиону; разогретый июльским солнцем, изнуренный рабочей трудовой сменой, входил город в прохладу легких сумерек, наливаясь уверенным смехом хорошо поработавших людей, настраиваясь на концерты, спектакли, музыку…
Начинало смеркаться, синее небо темнело, чуть розовея высокими перистыми облаками. Один за другим зажигались огни на улицах, в палатках торговали мороженым и цветами, на Неве встревоженно гудели буксиры, обрызгивали набережные веселыми мелодиями речные трамваи.
На открытой эстраде Летнего сада морской оркестр встретил Родиона русскими песнями — звонкими и печальными, заливистыми и протяжными. С чувством играли моряки, благоговейно и вдумчиво. Бережно брали каждую ноту, и думалось Родиону, что в сердцах оркестрантов мелодия давно перепета, пережита и обласкана. Неизлечимое ощущение одиночества, щемящая грусть сдавили его сердце. Бесповоротно вычеркнула его судьба из этой жизни. Большой и добрый город не узнавал пилигрима… Стало страшно и обидно за жизнь, которая прошла, до боли он завидовал жизни, что плескалась на этих спокойных улицах.
Родиону легко и без всяких проволочек пошли навстречу. После Ленинграда ему разрешили изменить маршрут и побывать в родной деревне.
…Даже серое покрывало, сеявшее мелкий дождь над холмистым Пореченском, не сумело пригасить дивную красоту древнего городка, взметнувшего позолоченные купола в низкое небо. Он открылся подкрашенными голубыми ставнями, резными наличниками, сонным покоем заплутавших в траве улиц, обдал Родиона давними запахами утраченной и невоскресимой юности.
Распознав в пожилом мужчине заезжего отступника, городок обидчиво взъерошился, памятливо нахмурился, он потребовал с Родиона особую плату, которую никакой конвертируемой валютой не покроешь, — он потребовал объяснить свою вину перед доверчивой землей, намаявшейся, настрадавшейся, у которой еще ныли незажившие рубцы войны, искупить ее. Пореченск обошелся с Родионом и фамильярнее и круче; он меньше, чем Ленинград, был приучен великодушно молчать, маленький городок памятливее признал невозвращенца, да и военные раны заживали в Пореченске дольше, чем на теле большого города.
Пореченск дохнул на Родиона из дальней дали смутным эхом: ржавой гарью развороченных домов, кислым запахом шипевшего пожара — полыхал тогда кожевенный завод, и кожи скрючивались, пузырились, лопались дегтярной вонью. Заскрипел, содрогнулся, закачался провинциальный городок, не моливший о пощаде, плевавший в темное небо защитным свинцом зениток, стегавший небо трассирующими очередями…
…Они со Степаном так умаялись, что приладились спать на ходу. Убаюкивала, поскрипывала давно не мазанная телега, тараканьим шагом тащился меланхоличный мерин, хлюпала бурая жижа в раскисших колеях. Телега горбилась мешками — там было негде примоститься. В лад с колыхающейся поступью мерина на оглобле раскачивался фонарь — темень облепила, хоть глаз выколи, выхватывая тусклым светом закопченного стекла иззябшие, застеганные осенним дождем хмурые елки. Чавкающая дорога плыла нескончаемым туманным болотом, сон обволакивал дурманящим беспамятством, останавливал тяжелые ноги. Родька цеплялся за приподнятую спинку телеги, механически передвигая ногами, окунался в скоротечный сон. Заведенный шаг через минуту разлаживался, но крепкие руки дяди Ипполита подхватывали парня.
