Александр Виноградов - В конце аллеи...
Александр Виноградов - В конце аллеи... краткое содержание
В конце аллеи...
В КОНЦЕ АЛЛЕИ…
Светлой памяти моей матери — Василисы Ильиничны — посвящаю…
1
Приноровиться к новым деньгам бабка Матрена так и не сумела. С годами вроде уяснила суть перемены — десять к одному, но стоило ей зайти в лавку, как все вылетало из головы и брало старуху опасение, что хроменькая Нюрка непременно ее облапошит, потому что много зим проходила в школу и цифры лузгала словно семечки. Прежние деньги помнились Матрене лихими: и цифрами и бумажками — сколько поотдавала на займы и налоги, — а новые, хоть и не уступали отмененным в покупательной силе, смотрелись какими-то куцыми, торопливыми — так легко выпархивали они из старушечьих рук.
Дед Ипполит, трескучий пустобрех и скорый на всякие затеи, каждую бумажку нарек птичьими кличками — непонятно, с какой стати взбрело это ему в голову, но сам он утверждал, что все ложится в цвет: рубль — воробей, пятерка — синица, червонец — снегирь. И пользовался только этими дурацкими прозвищами, еще больше запутывая бабку, подбавляя смущения и неловкости, — поди запомни, какую бумажку как кличут и сколько стоит она на самом деле.
Бабка Матрена решилась на обнову, благо Нюрка приехала из сельпо и, верно, новый ситчик привезла. Уж совсем неприглядно повытерся старый сарафан…
И пенсию Ипполит принес кстати. До чего же бедовый старик! Сколько ни урезониваешь его, все равно чудит, словно малое дитя. Считать пенсию — дело ответственное, денежное, а он и в таком разе умудряется к любой бумажке свою кличку прилепить.
Бабка Матрена пошарила на божнице, нащупала холстинную тряпицу. В нее завернула деньги от зорких глаз Ипполита. Начнет цыганить на выпивку — не отвяжешься! Какая-то бумажка приклеилась к тряпке. Разгладила желтый листочек, потянулась за очками. И враз сникла, пригорюнилась бабка Матрена — из таких печальных времен вынырнул этот листочек, продуктовая карточка января сорок второго года…
Какую же нелепицу они с Петром сотворили в жизни! Крестьянствовали в колхозе, ребят поднимали, а потом втемяшилось мужу — в город, и все тут! Она, насквозь деревенская, противилась, отговаривала Петра — уж так страшилась городской жизни, будто чуяла что… Недолгие городские годы листались сейчас в ее памяти печальными страницами. Точно недобрый голос подсказал уехать в Ленинград незадолго до войны, чтобы подчистую растерять всю семью, угодить в самое пекло людских страданий…
В лавке старуха долго возилась с булавкой, которой всегда закалывала карман, — подальше положишь, поближе возьмешь — и все не могла расстегнуть. Желтый листочек блокадной поры с утра омрачил ее, тяжелая грусть сбила с привычного ритма — все сегодня выходило нескладно, будто у ленивой неумехи и записной бездельницы.
Нюрка, дочка неверного Прокопа, который после войны пригрелся в дальних землях у какой-то молодухи, прыскала в ладошку, перемигивалась с подружками, выразительно постукивала пальцами по пустой своей головенке. Надо было бы срезать вихрастую пустозвонку, как следует ее одернуть, но уж больно не хотелось Матрене затевать на людях звонкую брань, да и Нюрка, девка легкая, богом обиженная, по натуре незлая, а просто непутевая, как и весь их порхающий род.
Минуту-другую Нюрка еще выламывалась, корчила рожицы спелым, кругленьким личиком, но, уткнувшись прыгучими глазками в желтые гневные губы Матрены, перескочила на беззлобный и шутовской тон:
— Забудь про прежние деньги, бабуся. В бумажках сила теперь другая, и мелочью не швыряйся. В церкви гривенники раздаривай с оглядкой…
Запас веселости у Нюрки был невелик: это на людях она выкидывала дурацкие фортели, а по ночам ревела белугой — не больно-то льнули к ней мужики. Стыдились ее колченогости, а если кто и жаждал попить нерастраченной и бескорыстной ласки, то норовил обделать это тишком, воровато и впопыхах, чтобы до людного рассвета замести греховные следы и как ни в чем не бывало днем не откликаться на ее тоскующий и кричащий зов. Оттого и не гневалась бабка Матрена на пустячные слова, в которых застывшая обида на свою убогость и нахальных мужиков, а не беззаботная радость красавицы невесты. И, жалея хромоножку, бабка Матрена придерживала свой колючий, непрощающий язык.
Наконец она управилась с карманом и, присмотрев ситчик в горошек — уже давно она подумывала о новом сарафане, — подозвала Нюрку:
— Почем торгуешь сегодня?
— Как всегда, дешево, — забыв о недавней дурашливости, продавщица сердечно подалась словом к Матрене. — Два с половиной за глаза хватит. — И готовно предложила: — Хочешь, вечерком раскрою?
— Спасибо, доченька. С шитьем-то мне и вправду не совладать. Слабеют глаза, шов, как подогретый мужик, петляет…
— Так это поправимо. Долго ли мне на машинке?.. Вечерком и прострочу.
От такого поворота сразу растаяло угрюмое настроение у Матрены. Она оставила ситец Нюрке и торопливо засеменила к своей покосившейся избе, которую долгие годы скрючили от стропил до нижних венцов и кособоко вогнали в землю. Она спешила домой с радостной надеждой — посулил наведаться Ипполит, а его приход всегда высвечивает сумрачную и одинокую избенку. Поговоришь с ним — и зачем тебе газеты, радио: дед нашпигован новостями, сообщениями, цифрами, пересудами. Он сыплет ими как из дырявого мешка и щедро засевает слухами деревенскую улицу. А уж как любит приврать, переиначить все на свой лад, но разговор выходит у него и складный и веселый.
Ипполит входил в дом торжественно и громогласно, как священник на пасху. Только божественное совсем выдуло из старика, он все святое растранжирил на балагурство, о боге не думал, а если ненароком и поминал его, то делал это озорно и неуважительно.
Присказки посыпались уже в темных сенях, где подслеповатый Ипполит наткнулся на ведра, и ржаво загремели они вперемежку с его причитаниями:
— Хлам в божий, храм, а невесту под венец, не бывать мне в раю. Отворяй ворота — жених косяком пошел. — В дверной проем вплывала слинявшая пограничная фуражка. — Вдовья получка привалила, пенсия, стало быть. Спроворь магарыч, Матрена. Что есть в печи — на стол мечи.
— Да уймись ты, нехристь, не к ночи будь помянут. Болтаешь — весь язык стесал.
— Для разговоров и даден богом…
— Угомониться пора. Старый ты, Ипполит, тишина тебе нужна.
— На погосте намолчусь, там покалякать не с кем.
— Не богохуль, — остудила его Матрена. — Обоснуешься за оградкой, дружкам доложиться должен. Что и как на белом свете… Как остатние дни на трепотню переводишь…
Осенила себя крестным знамением, печально поглядела на старика.
Ипполит взъерепенился, зашелся петухом:
— Захребетником не живу. В трудах мои дни бегут. Сидите по печкам, как старые вороны, пенсию дожидаетесь. А кто побежит за деньгами, кому версты считать? — Все еще кипел Ипполит, но жар уже спадал с голоса: — Молодые что, ухмыляются. Сумка не по их плечу. Да и платят… Курам на смех… — Зашелся в булькающем кашле.
— Оно, знамо, так, — теплела, приглаживала разговор Матрена. — В город лыжи вострят молодые, к казенному молоку и мясу припасть. А здесь кому работу ладить?
— О том и речь, — нежился в кухонном тепле Ипполит. — Прихворнул по весне, так сельсоветские в ножки: «Выручай, старик. Почта должна ходить…»
— Только балаболь поменьше. Язык нескладный у тебя, да и глупый ты по нонешним временам. В умные разговоры встреваешь, к начальству, как репейник, цепляешься. Мало ли злых людей… — Отклеила липкий, ищущий взгляд старика от кухонного шкафчика: — Не шарь, не шарь, говорю. Вчера последний шкалик Колька вылакал. Понапрасну зыркаешь…
— За какие-такие ему доблести? — взвился Ипполит.
— Крышу Колька поправил. Течет, как решето, прямо потоп в избе… И ведра и тазы подставляю…
— Кликнула б меня… Эко дело — раз плюнуть…
— Поздно тебе по крышам шастать. В такой высотности проворность нужна. Языком чесать — это одно…
Куда-то сбивался разговор, и старик мигом откатился от проигрышной темы. Досадливо поскреб лысину и подступился к Матрене с другой стороны:
— Сказывают, Листопадов по облигации кучу денег выиграл.
— Не нам считать чужие капиталы, — неприязненно отмахнулась Матрена. Выждала минуту-другую, но унять себя не смогла: — И так нахапал всего… Черту на печку не вскинуть. — Испуганно перекрестилась, помолчала в раздумье. — То-то сегодня Ирина, не к ночи будь помянута, павой проплыла мимо. Ни здравствуй тебе, ни прощай…
— Большое дело замыслили, где уж тут поклоны отвешивать, — увлекал ее в нужное русло разговора Ипполит.
Старик сглатывал слюну, последними словами корил себя, взывая к примолкнувшей своей совести, и приказывал трепливому языку молчать, присохнуть к нёбу. Старик чуял, что выложи он сейчас Матрене все начистоту, и непременно найдется для него русско-горькая, но чутким своим сердцем тревожился — еще рано трезвонить попусту, не разузнав все до корня, нельзя оглушать Матрену сомнительными слухами, ибо сразу подорвет он струну, за которую только и держится старуха в своей жизни.
