Мария Глушко - Год активного солнца
— Я потому спросила, что… Когда мы отдыхали в пансионате, это уже было?
— Да.
Боже мой, какая грязь, какая грязь!
— Ты должен был мне сказать, — повторила она.
Вбежала Ленка, сунула деду рисунок.
— Смотри, Восьмое марта: это Кира, это мама, это я.
— Где же я? — рассеянно спросил он.
— Тебя нет, ты пошел за цветами!
33
Время от времени эти три женщины начинали кричать, крики ударялись о стены маленького кабинета, отдавались болью в висках. Она пыталась утихомирить их, они затихали ненадолго, но потом опять голоса взвивались к потолку, круто перемешивались в тесной комнатке, и Кира Сергеевна чувствовала, как стучит в виски тонкое, острое.
Они не ссорились, просто разговаривали, спорили, каждая доказывала свое и старалась перекричать всех. Тон, конечно, задавала заведующая горздравом, маленькая старушка с девчоночьей челкой. Вопила грубым, прокуренным басом:
— Кира Сергеевна, миленькая, у меня нет сынков-пасынков, для меня все равны, но отдавать помещение онкологии — как голому манишка! Онкологию не спасет, зато свяжет нам руки!
— А абортировать где? Где? — вопрошала главврач роддома тонким, режущим голосом.
Главврач онкологического диспансера, приложив к глазам платочек, вставляла междометия на рыдающей ноте — она потеряла надежду перекричать собеседниц.
Кира Сергеевна слушала, болезненно сдвинув брови, а когда от криков становилось невмоготу, просила:
— Тише… Ради бога, тише…
Роддому строили гинекологический корпус, и теперь шла торговля за помещение, которое освободится. Кира Сергеевна вспомнила тесные, забитые кроватями палаты, перегороженный коридор, крошечный приемный покой — только от великой нужды можно вот так кричать и ломать копья из-за этого флигелька. Они и кричали от нужды.
Ей невыносимо было сегодня, сейчас слушать эти возгласы и что-то решать, перед глазами все еще стояло вчерашнее — каким несчастным, смятенным сидел он перед ней и как спросил: «Разве ты не знаешь?» Не по-мужски трусливо отводил глаза, пытался свою вину переложить на нее — «ты предала раньше!» Сказал бы проще: «Ты не пускаешь в свою постель!» Грубо, зато честно. Да, не пускаю. Потому что устаю, всю жизнь везла два воза — домашний и служебный, не знала выходных, жила на нервах, а ведь уже далеко не молодая — разве тут до нежностей? Неужели он не мог этого понять? В ней поднималась ненависть к человеку, который предал молча, обдуманно. Словно ударил из-за угла ножом — после стольких длинных, трудных лет. Уж лучше бы он умер. Я бы оплакала его и потом все оставшиеся годы любила бы память о нем.
Опять на нее катился густой ком голосов, хотелось зажать уши, крикнуть самой: «Молчите! Во мне все болит, нет живой клетки, а вы пришли сюда мучить меня какой-то ерундой!»
Но то, с чем пришли эти женщины, не было ерундой. Это тоже жизнь, и надо вмешиваться, решать, отодвинув личное, как отодвинули все свое личное эти немолодые женщины.
Кира Сергеевна смотрела на них и думала: как они прожили свою жизнь? Разрывались между работой и домом, рожали и растили детей, мыли, стирали, варили, бежали на работу, которой они нужны были отдохнувшими, сильными, свободными от всех прочих забот и тревог. Как они могли и успевали все? А если не могли, то чем жертвовали? Кира Сергеевна знала их анкетные данные: у всех семьи, мужья, дети — сейчас, конечно, уже взрослые. Знала, что в делах они не уступят мужчинам, в хозяйствах у них образцовый порядок, что каждая при нужде может сутки торчать на работе, что они выносливее мужчин — только темперамент и крикливость выдает в них женщин. Но счастливы ли они? Этого она не знала. Некогда было узнавать. И незачем.
Нас возвысили над буднями быта. Мы стали командирами жизни. Мы стали слаще есть, мягче спать. Но стали ли мы счастливее?
Нет. Нет.
— Почему же «нет», Кира Сергеевна, миленькая?
Батюшки-светы, наверно, я схожу с ума — уже думаю вслух.
— Если отдадим помещение онкологии, — продолжала заведующая горздравом, дирижируя себе тонкой, сухой рукой, — тем самым потеряем право ставить вопрос о строительстве нового онкологического корпуса! Нам скажут: «У вас есть!»
Все три замерли, распахнув глаза. Ждали ответа.
Милые мои бабоньки, вам-то надо бы знать, что решаю не я. Решает жизнь. И вы знаете это. Ваши крики — «на всякий случай».
— А потому «нет», — вздохнула Кира Сергеевна, — что в онкологии больные, а в абортарии — здоровые. Беременность — это здоровье. Пусть ради больных потеснятся здоровые женщины, которые отказываются от своего здоровья… Если уж вы не убедили их рожать… А больных надо лечить.
Сразу стало тихо. Все поняли: спорить больше не о чем.
За окном мчались машины, слышался утробный вой двигателей, ветер качал провода, мотал голые верхушки тополей, сухая снежная крупка мелко и быстро била в стекла.
— Попробуй убеди их рожать, — пробурчала главврач роддома. — Нас у матери было шестеро, а теперь одного не хотят.
Заведующая горздравом тряхнула своей челкой:
— Ах, оставьте! Ваша мать, наверно, сидела дома и знала только детей. Современной женщине этого мало, ей нужна полноценная жизнь!
Главврач усмехнулась.
— При этой «полноценной» жизни человечество само по себе, без войн и нейтронных бомб, сойдет с лица земли.
Скоро ли они уйдут? — подумала Кира Сергеевна. И встала.
— А новый корпус пробьем. Я обещаю.
Они ушли. Кира Сергеевна выдвинула ящик стола, достала сигареты. Хотела закурить, не успела, расплакалась вдруг. Весь день держалась, работала, принимала людей, выслушивала, что-то говорила, старалась перетерпеть — и вот…
Это ужасно, нельзя так, сюда могут войти, что со мной? Она удерживала слезы, они сыпались на крышку стола, странные лающие звуки забивали рот, ей стало страшно: неужели ничего нельзя с собой сделать?
И в это время вошла Шурочка. Кира Сергеевна закрыла ладонями лицо.
Шурочка не позволила себе ни удивиться, ни вообще заметить ее состояние.
— Там из театра пришли, но если вы не возражаете, я перенесу на завтра, вы ведь не обедали…
Кира Сергеевна всхлипнула, разжала ладони.
— Страшно болит зуб… Нет ли чего…
Шурочка, конечно, не поверила. Когда она вышла, Кира Сергеевна кинулась к сифону. Пытаясь задавить короткие, похожие на икоту рыдания, глотала острую, режущую небо воду.
Шурочка внесла поднос, толчком ноги закрыла дверь. Опустила поднос на маленький столик, разложила на тарелке бутерброды и удалилась.
Между бутербродами и маленьким кофейником лежала пачка анальгина, стоял флакон с валерьянкой. Значит, и правда — не поверила.
Милая моя, умная моя, хоть бы ты меня пожалела. Все считают: сильным жалость не нужна. А жалость нужна всем.
Она приняла таблетку — больно кололо в висках — а валерьянку пить не стала — потом долго будет пахнуть от рук.
Стыдно, что не удержалась, расплакалась. И как вообще теперь сидеть здесь с таким лицом… Посторонних Шурочка не пустит, но могут зайти свои, исполкомовские…
Она посмотрела на часы — скорее бы кончался этот тяжелый день. Хорошо бы сейчас уйти, но как миновать приемную и длинный коридор, где обязательно кого-нибудь встретишь. Да и куда уйти? Дома пусто и тихо, там молчит беда. Нет голосов, нет людей, стоят вещи-враги.
Она курила у окна. На улице все так же бесновался ветер, блестели ледяные лужицы, и не верилось, что вчера после дождя в скверах зеленела трава, дымился под солнцем асфальт и пахло весной. Сегодня — опять зима. Странный год.
На площади, на ледяном пятачке ветром развернуло машину, занесло за осевую, а там мчался троллейбус, сейчас он врежется в машину. Кира Сергеевна свела плечи и сжалась вся, напрягая руки. Троллейбус ткнулся в бровку, остановился. Она перевела дыхание. Было такое ощущение, что это она помогла остановить троллейбус.
Стало темнеть, она включила свет. Вызвала Шурочку, велела убрать поднос с нетронутыми бутербродами и идти домой. А сама села за бумаги. Горели заплаканные глаза, их заволакивало мутной пленкой. Кира Сергеевна без конца протирала очки, прикладывала к глазам мокрый холодный платок.
Долго перебирала планы, протоколы, заявки, письма. Домой идти не хотелось, так бы и сидела тут, но ведь надо где-то спать.
Вдруг подумала: как же мы теперь — двое чужих под одной крышей, в одной квартире? Но тут же отогнала эту мысль, чтоб опять не расплакаться.
Шурочка вошла, встала у дверей, потупив глаза.
— Кира Сергеевна, может, вы все-таки поедите?
Кира Сергеевна посмотрела на нее, потом на часы.
— Почему вы не ушли?
Шурочка вздохнула.
— Вы ведь тоже не ушли…
Кира Сергеевна закрыла папку, дернула ящик стола и опять закрыла. Ей хотелось курить, но она стеснялась Шурочки.
— Моя зарплата раза в три больше вашей, разве мы должны одинаково работать?
