Мария Глушко - Год активного солнца
Может быть, ничего этого нет — ошибка, недоразумение, он не мог, даже если бы весь свет перевернулся, все равно он не мог.
Она понимала, что это правда и никакой ошибки нет. Его молчание, равнодушие и как он постоянно избегал ее, отгораживался тетрадями, планами, телевизором, и как приходил нетрезвым — так точно и плотно пригонялось все к единственному объяснению, волоска не протащишь…
— Кира, а дождик из чего?
Зачем она здесь? Зачем все люди? Где поплакать? Не на кладбище же идти. Он говорил: «Плакать лучше в одиночку». Откуда знает, как лучше плакать?
— Из воды.
— И нет! Дождик сделанный из тучек!
В автобусе она сняла меховую шапочку, с которой текло, отжала ладонью воду. Мокро блестел заглаженный мех, она положила шапочку на сиденье, рядом. Ленка пристроилась напротив, зубами стащила мокрые варежки. Посмотрела на Киру Сергеевну, и вдруг у нее задрожали губы.
— Кира, у тебя сделалось маленькое лицо.
Кира Сергеевна отвернулась к окну.
— Это от дождя. Посмотри, какие ручьи бегут.
Она удивилась, какой у нее тонкий, больной голос.
Ленка сидела боком в своей шубке, прильнув к окну, царапала стекло ногтем.
В центре Кира Сергеевна хотела поймать такси, но их не было, на стоянку идти не хотелось — далеко. Они сели в троллейбус.
Она сидела, отвернувшись к окну — чтоб никто не узнал ее. Опять возвращалась к мысли: он не мог. Умный, честный человек. Немолодой уже. Если ему не верить, кому же тогда?..
В салопе пахло теплой сырой кожей, и Кира Сергеевна сглатывала подступавшую тошноту. Смотрела в окно, там уже кончился дождь, шли с покупками люди, перешагивая через лужи, двое мальчишек тащили за собой санки по голому асфальту, маленькая девочка несла разноцветные воздушные шарики, они отлетали назад, мягко ударялись друг о друга. Все выглядело обычным, и это придавало уверенность: ничего не могло случиться, если жизнь вокруг не изменилась.
Она вспомнила давний сон. Рассекая густую нарядную толпу, бежит страшный, весь черный человек и кричит страшное слово «война!» Кроме нее, его никто не слышит и не замечает. А она думает: не надо бояться, это неправда, война уже была, тогда плакали женщины, и мать плакала, и все куда-то спешили, а теперь вой гуляют нарядные люди, смоются дети, значит, ничего не случилось.
Ее все-таки узнали, подошел мужчина в синтетическом пальто с толсто раздутой сеткой.
— Здравствуйте, Кира Сергеевна! Где вы так колоссально промокли?
Сперва она никак не могла сообразить, кто это. Потом узнала его — инспектор гороно.
— Новую школу видели? Колоссально! Там будет школа полного дня — даже комната отдыха есть! Если Василий Васильевич уйдет из гороно, надо его туда директором!
Зачем он так громко говорит? — думала Кира Сергеевна. Она испугалась, что сейчас закричит.
— А это ваша внучка? Такая большая? Колоссально!
Он чуть не прозевал остановку, качнувшись на ногах, побежал к дверям. Ленка состроила рожицу, передразнила:
— Колоссально! Колоссально!
Кира Сергеевна смотрела на нее. Ленка спросила:
— А что такое — колоссально?
Они вышли из троллейбуса, Кира Сергеевна постояла, держась за столб, ждала, когда пройдет слабость в коленях. Потоки воды смывали с обочин последние островки снега.
— Я забыла там зонтик! — крикнула Ленка и обернулась назад. Но троллейбус уже ушел.
— Пустяки, — сказала Кира Сергеевна. Она старалась представить встречу с мужем. Если он дома.
Он был дома. Когда они вошли, выглянул в прихожую, испугался:
— С ума спятили бабоньки!
Схватил Ленку, раздел, стащил сапожки, мокрые до колен колготки. Принес из холодильника водку. Присев на корточки, долго растирал Ленкины ноги, грел в ладонях, дышал на них.
Кира Сергеевна одетая сидела в кресле, смотрела, как ходят его плечи. Показалось, в прихожей пахнет чужими духами. Вспомнила: и тогда, когда он пришел с выпускного вечера, от него пахло чужими духами.
Он почувствовал ее взгляд и обернулся.
— Тоже промокла? Снимай, сейчас разотру. Напою вас горячим молоком, раз вы такие дурочки…
Даже странно, что он говорит самые обыкновенные слова. И лицо у него обыкновенное. Как будто ничего не случилось.
Кира Сергеевна все так же сидела, свесив руки.
— Что с тобой?
— Устала.
Хорошо бы прямо сейчас спросить. Если б не Ленка. Зачем я взяла ее? Это же мука — ждать, когда она уснет.
Он натягивал на Ленкины ножки свои шерстяные носки. Она хохотала, каталась по дивану, задирала ноги — ей было щекотно.
Медленно разделась, пошла в ванную. Развесила на батарее свои и Ленкины мокрые вещи. Потом пили на кухне горячее молоко, и Ленка рассказывала про дядьку с толстой авоськой — как он на весь троллейбус кричал «колоссально!» и про забытый зонтик.
Может, сегодня вообще не заводить разговор, думала Кира Сергеевна. Все-таки Ленка… Завтра отвезу ее, и тогда… Но тут же подумала: ведь это трусость, я просто боюсь.
Ленка носилась но комнатам, разыскивала свои старые, забытые здесь игрушки, визжала от радости. Забегала на кухню:
— Дед, пожарную машинку починим? А подъемный кран?
Пятки дедовых носков смешно мотались на ее тонких икрах.
— А где я буду спать, ведь кроватки здесь нет?
— Со мной, — сказала Кира Сергеевна.
Александр Степанович поймал Ленку за руку, притянул к себе:
— Можно и со мной.
— С дедом! Буду спать с дедом! — Ленка зацеловала деда. — Про войну, расскажешь, да? Как фашистов победил…
— Прекрати! — крикнула Кира Сергеевна. — Ты слышала: спать будешь только со мной!
Она сама удивилась, как жестко и грубо прозвучало это. У Ленки затряслись губы, она закрыла ладошками глаза и убежала в свою комнату. Бывшую свою.
— Зачем ты так, — тихо сказал Александр Степанович.
Она с ненавистью взглянула на него и вышла.
Ленка стояла в углу за шкафом, ковыряла пальцем стену и тоненько поскуливала. Кира Сергеевна обняла ее, взяла на руки.
— Извини, я была не права.
Хотелось заплакать от жалости к Ленке, к себе и к нему — если все это правда, как же тогда тяжело ему жить!
— Я не хотела…
Ленка — добрая душа — растерла кулачками слезы, сказала:
— Ладно, я извиняю тебя, только разреши мне спать с дедом, а с тобой я лягу в другую субботу, ладно?
Боже мой, так можно сойти с ума. Если не поговорю сегодня, сейчас же, сойду с ума. Надо знать. Надо знать.
Унесла Ленку в свою комнату, усадила за стол. Дала бумагу, отыскала огрызки цветных карандашей.
— Нарисуй Новый год… В подарок деду… И чтоб красиво…
Чинила карандаши, а они ломались — так тряслись руки.
— Лучше Восьмое марта, Новый год уже прошел.
— Ладно, Восьмое марта. Только долго рисуй, чтоб красиво…
Надо знать.
Вышла, прикрыв дверь. На кухне Александр Степанович хлопотал над чайником.
— Чайку, а? Горяченького, — сказал он и посмотрел на нее из-за плеча. Так обыкновенно посмотрел, что она опять подумала: может, это неправда.
— Ты больна? — спросил он.
— Нет, ничего, здорова. Ты сядь.
Наверно, в ее голосе было что-то такое, что он сразу послушался. Сел, сложил на коленях руки.
Ну вот, сейчас. Она почувствовала, как все в ней отвердело.
— Саша, ты не станешь мне врать, я знаю. У тебя есть женщина?
Он мог и не отвечать. Медленно отвел глаза, они сделались прозрачными, стеклянными.
— Разве ты не знаешь?
У нее заболели плечи. Так напряженно стояла она перед ним.
— Сейчас знаю. Но сказать мне должен был ты.
Он глотнул раз, другой. Посмотрел на свои руки.
— Я считал, ты знаешь. Исходя из наших отношений…
«Исходя» — как в протоколе. Не сказал «да», но это все равно. Мог бы вообще не отвечать. Слова не имели сейчас никакого значения.
Он мял свои крупные смуглые руки, смотрел в пол.
— Я ведь давно не нужен тебе, Кириллица.
Он сидел, опустив плечи, как жалкий виноватый подросток. Ей невыносимо было видеть его таким, она отвернулась к окну.
— Так тихо предать…
Он вздохнул.
— Ты предала меня раньше, ты давно вычеркнула меня из своей жизни.
На высохшей асфальтовой площадке мальчишки пластмассовыми клюшками гоняли маленький мяч. Женщина развешивала на проволоке белье, часто грела под мышками руки. От белья шел жиденький пар.
Она устала, хотелось сесть, еще лучше — лечь, заплакать, завыть в голос, по-бабьи: — Нет, неправда, я не предавала, это нечестно, ты обманывал меня, а теперь ищешь оправданий! — Но она знала, что не будет ни плакать, ни упрекать. Надо перемолчать это горе.
— И давно тянется? — спросила она.
— Какое это имеет значение?
Он прав — никакого. Случилось ли это сто лет назад или вчера — все равно. Предательство не стареет.
— Я потому спросила, что… Когда мы отдыхали в пансионате, это уже было?
