Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.
Ирочка отвернулась. Как дядя Дема ни был «коряв», старая деревня еще никогда так ярко в нем не проступала.
— Не знаю, для чего вы потратились. Меня больше интересует, для чего вы меня позвали?
Ничуть не смутившись, дядя Дема стал накладывать печенье в карманы пиджака.
— Для того и позвал…
— Для чего?
— Познакомиться.
Ирочка решила, что настало время вывести его на чистую воду.
— Дядя Дема, — настойчиво сказала она, — давайте поговорим по–хорошему. Для чего вы назначили мне свидание?
— Освободите! — почти простонал он вместо ответа и протянул Ирочке коробку с шоколадом.
— Хорошо, — согласилась Ирочка. — Мы с девушками. Скажу, ваш подарок.
Он тяжело задвигался.
— Это вы напрасно. Их давайте не мешать.
— Почему?
— Вредные.
— Ну что вы! Они? Ничуть!
— Они–то! Ого!.. — Он недобро смотрел вдаль, точно видел тех, о ком говорил. — Я давно бы от них отделался, кабы моя воля. Они… — с силой сказал он и не нашел нужных слов. Собственно, слова–то были, но для Ирочки не годились.
— А ведь когда–то, — смело начала Ирочка, — вы ухаживали за ними! За каждой из них по очереди.
Он оторопел.
— Сначала за Ксюшей, — продолжала Ирочка. — Затем за Клавой. Потом и к Римме в гости ходили. Что, неправда?
— Враки!
Ирочка тоже оторопела.
— Как?!
— За Ксенькой страдал. И то самую малость, временно. А насчет Клавки… Вот уж чистая небылица. Ни кожи, ни рожи. Ночью приснится — с койки полетишь! А к этой, как ее?.. К Зарницыной я по делу, мириться ходил. Разругались насмерть. Вот и вся обедня.
Ирочка сознательно пересолила. Сердясь на бригадира, девушки иногда говорили, что он ведет себя с ними непорядочно. В качестве примера они указывали на Ксюшу. Но сама Ксюша, между прочим, ничего дурного о нем не говорила.
— Не знаю, кому верить, — сказала Ирочка.
— За Ксюшкой страдал, — угрюмо повторил дядя Дема. — Как за вами.
Ирочка все время ждала объяснения в любви и, кажется, дождалась.
— Как за мной? — повторила она.
— Как за вами.
— Временно?
Он не ответил.
— Самую малость?
Темные глаза Ирочки сияли от веселого удовольствия. Дядя Дема думал, что она все еще та робкая и тихая девушка, которую Володька рекомендовал ему как самодеятельную единицу. А она была уже совсем не та. Она стала расторопней в поступках и смелее с людьми — так образовал ее тот маленький коллектив, в котором она теперь находилась. Дема мечтал о девушке, пришедшей к нему сорок дней назад. «Неужели обработали?» — с опаской подумал он. Тогда прощай навеки все его мечты!
— И долго вы страдаете? — настаивала Ирочка. — Временно? Самую малость? Товарищ бригадир, что же вы на мои вопросы не отвечаете?
Он вздохнул протяжно, с горечью. Ирочка уловила острый запах водки и сообразила, куда он бегал. Кульки были маскировкой. Ей стало смешно: оказывается, дядя Дема ее боялся.
— Какой я человек? — сказал вдруг дядя Дема. — Я человек клейменый. На мне, ежели раздеться, живого места нету. С ног до головы на мне война. И на голове война. Если голову моешь и крепко потрешь, оттуда кровь бежит. Кругом война. — Он для того и выпил, чтоб, когда подействует, высказаться единым духом. — Я говорю, кругом война. Как призвали меня освобождать братьев славян, так я не выходил из войны до того дня, когда наши ворвались в рейхстаг. Чего вы от меня хотите? Напрасно.
Ирочка не могла понять, что «напрасно», но слушала его почти с испугом.
— Напрасно вы от меня хотите! Напрасно!
Он повысил голос. Люди, проходившие мимо, оглядывались в их сторону.
— Напрасно от меня требовать. Чего нет, того нет.
— Чего нет? — спросила Ирочка.
— Не знаю. Всего. Форсу…
— Форсу? — удивилась Ирочка.
— Форсу. Нету его во мне. Из деревни я ушел воевать, и живого места на мне нету. Такой я человек. Понятно?
— Понятно.
— Но я человек или не человек?
— Человек.
— Ладно. Теперь мы говорим: потребности… Да?
— Да.
— У человека должны быть потребности человеческие?
— Должны.
— Опять мы читаем: возросшие потребности. Да?
— Да.
— Ну вот…
— Что же именно?
— Завлекла ты меня, девушка! — с болью, упреком, страданием сказал дядя Дема. — Совсем ты меня завлекла. Понятно?
Ирочка понимала только то, что рядом с ней сидел человек несчастливой жизни, одинокий, не любимый многими и в первую очередь ею самой…
— Дядя Дема… — сказала Ирочка и впервые взяла его за руку.
Рука у него была твердая и холодная, точно состояла из одних костей.
Ирочка старалась говорить как можно мягче:
— Вы же старше меня больше чем вдвое! И мы с вами до того разные, что даже выразить невозможно! Не стоит, дядя Дема, нехорошо. Потом я вам должна сказать всю правду. Меня любит Володя Левадов… Неужели вы не замечали?
— Левадов? — удивленно переспросил дядя Дема. — Он же тебя бросит! А я не брошу. Ты подумай… Я ведь на тебе первым делом женюсь. Не то чтобы баловство… У меня и деньги на семью есть.
Как ни жаль было Ирочке дядю Дему, все же она не могла сдержать улыбки. Глаза Демы помутнели, и он заплакал. Это были не то стариковские, не то детские слезы горя и обиды.
— Дни и ночи, — говорил он сквозь слезы, — думал… Ничего, что образованная. Не заносится, пошла к нам на улицу работать. Думал, сойдемся характерами. — Его слезы иссякли, и он продолжал, заглядывая Ирочке в глаза: — И усы. Все для тебя! И не старый я. Меня война побила. Но я не старый. Выходи! Не пожалеешь.
Ирочка шла на свидание с намерением беспощадно разоблачить дядю Дему. Теперь от этого намерения не осталось и следа. Может быть, он действительно полюбил ее, этот побитый войной и несуразный человек?..
— Дядя Дема, — испуганно попросила она, — не надо, дядя Дема! Клянусь вам, я Володьку люблю!
От волнения она сама не слышала, что говорит. Впервые в жизни ей приходилось отстраняться от мужчины с его мольбой и горем. Отстраняясь, она не знала, что надо говорить. Когда Ирочка поняла, что поклялась любовью к Володьке, она невольно удивилась легкости, с какою дала эту клятву. Она никогда не думала, что в самом деле любит Володьку и ни на кого другого не променяет. Но изменить что–нибудь было уже невозможно. Володька появился неожиданно, как из–под земли.
С пепельными, пересохшими губами, которые дрожали так, что она видела это, Володька сказал:
— Ты уйди, Ирина! Я знаю, ты не виновата.
Испуганная до тоски, Ирочка поднялась.
— А мы с ним посидим.
Уходя, она слышала беспомощно–просительные слова дяди Демы:
— Коробок оставили! Захватите… Для вас же куплено!
Потом она услышала хлесткий, противный звук пощечины. Оглянувшись, она увидела, как дядя Дема валился со скамейки на землю. Девочка с большим красным мячом бежала от скамейки. Володька медленными крутыми шагами уходил в другую сторону, прочь от Никитских ворот. Площадь с автомобилями и голубым троллейбусом на перекрестке качалась у Ирочки перед глазами.
Душила тоска, хотелось заплакать, а слезы не шли.
Глава двадцать первая
Иван Егорович помалкивал…
Лежа на диване, Ростик читал книгу знаменитого американского писателя Эрнеста Хемингуэя «Старик и море» в оригинале. Ему нравилось читать с пропусками, и он скользил по поверхности, не вдаваясь в глубину содержания. Слова занимали его больше, чем мысли.
Американскую книгу в оригинале он читал неспроста. Ему предстояла поездка в Южную Америку, испанского языка он не знал, но в английском был силен и хотел стать еще сильнее. Чтение Хемингуэя давалось ему с трудом. Ростик в совершенстве владел лишь языком отелей и официальных приемов. К большему он, в сущности, и не стремился.
Вообще же он читал книги, как многие молодые люди, небрежно и самонадеянно. Писателей — в первую очередь современных, и в том числе Хемингуэя, — он ни в грош не ставил. Сочинения их он читал рассеянно и поэтому никогда не мог вникнуть в их внутреннее содержание. Вследствие своей рассеянности он был равнодушен и к искусству. Поэтому книги не доставляли ему никакого наслаждения. С самого раннего детства его испортили кинофильмы с дурными сюжетами, и он читал великие книги прошлого и настоящего так же, как смотрел кинофильмы. Внимание Ростика привлекала только канва содержания, то, что обычно называется сюжетом. Смысл произведения и тем более его поэзия были ему совершенно недоступны. Он следил за действием с мальчишеским интересом и давал оценки художественным образам с тем же непростительным мальчишеством. Таким путем великие черты реализма превращались у него в унылую будничность. Он знал, например, что солнце не может быть черным, и вся громадная шолоховская картина гибели Аксиньи для него сводилась к происшествию, в котором кончалась любовная связь Аксиньи с Григорием Мелеховым. Так и книга, которую он теперь читал. Отдельные слова и удачные выражения — другое дело, их Ростик запоминал: пригодятся.
