Гавриил Троепольский - Собрание сочинений в трех томах. Том 2.
Зинаида жила в своей избе одна, Андрей в своей — тоже один. Только стали люди замечать, что иной раз на одной из изб всю ночь висел замок. Тогда говорили просто: «Она у него» или: «Он у нее». И все. Это была чистая и открытая любовь, какую дай бог каждому. Зинаида полюбила Андрея со всей страстью. Да и Андрей души в ней не чаял.
Но Зинаида не писала Федору обо всем этом. Думала так: «Свадьбу сыграем — напишу. А может, и сам приедет погулять». В том, что свадьба будет скоро, она не сомневалась.
Андрей реже стал выпивать. Пьяного она выпроваживала его строго и не допускала никаких возражений. А он после этого не показывался к ней по нескольку дней. Зинаида сама никогда не делала попыток к примирению, ждала от него первого шага. И Андрей в конце концов делал этот шаг. Приходил, садился и молча курил. Ждал. Она, по обычному женскому правилу, которому никто не обучает, выдерживала его «в квасах» (по ее же выражению) и только потом уж забирала в свои страстные и горячие руки.
Но однажды, как раз в день приезда Вани Крючкова, произошла, казалось, непоправимая размолвка.
Федор прислал Зине горячее письмо. Он предостерегал от Сычева, горестно делился слухами о том, что Андрей близок к Сычеву, просил написать об Андрее подробно, называя его лучшим старшим другом.
А в тот вечер, когда Ваня беседовал с дядей, Андрей пришел к Зинаиде слегка выпивши.
— Ты что такая суровая? — спросил он шутливо, заметив сдвинутые густые брови.
— Опять пил? — последовал вопрос на вопрос.
— Опять пил, — пробовал отшутиться Андрей.
— У Сычева?
— У Сычева, — отвечал он, усмехаясь.
— На, читай! — бросила она ему письмо Федора. — От тебя не сумею скрыть… — И отвернулась к окошку.
Андрей читал. Мрачнел. Сначала читал вслух, потом — про себя. А окончив, опустил голову, облокотившись на стол и не выпуская письма из руки. После некоторого молчания он вдруг стукнул кулаком по столу и крикнул:
— Что?! Врагом заделали?!
Под окном прошел Виктор Шмотков. Он остановился, прислушался и пошел дальше. Его догнал Матвей Степаныч Сорокин и спросил:
— Мимо Земляковых шел — ничего не слыхал?
— Слыхал.
— Чего?
— Андрей Михалыч Зинку дрисирует.
— Дрисирует?
— Ага.
— Как было у них все хорошо, и вдруг дрисирует, — с сожалением сказал Матвей Степаныч.
— А как же: баб, их в руках надо держать! — как-то осанисто сказал Виктор.
— Ты уж! — односложно возразил Матвей Степаныч, зная, что Витькой командует его жена на каждом шагу, — Командир! — добавил он на прощанье. А потом обернулся и подозвал: — Витя, поди-ка сюда. — Когда тот подошел, Матвей сказал ему: — Мы с тобой ничего не слыхали. Понял?
— Понял. Могила!
Виктор никому не проговорился, и разговор в избе Земляковых остался тайной. Но Матвей, придя домой, сказал жене:
— Матрена, сходи-ка к Зине. Что-то неладно у них с Андреем.
А там, в избе, спор продолжался.
— Ты не расходись! — сурово и четко сказала Зинаида. — Не стучи кулаками! Ишь ты! «Сычев больше всех хлеба продает», — передразнила она. — Или со мной живи, или убирайся к черту к своему Сычеву.
— К какому такому «своему»?
— А зачем к нему пошел пить? Сколько времени не был, а теперь — опять?
— Пригласил. Просил. Не враг же он, — оправдывался угрюмо Андрей.
— Эх ты! Голова-решето! Забы-ыл!
— Что я забыл?
— Забыл, что дедушка Матвей снова — батрак. У кого? У Сычева. Ослеп ты… Забыл, кто Федю убивал?
— Та-ак? — протянул вопросительно Андрей. — А что следствием установлено, ты забыла? Так?
— Так! — отчеканила резко Зинаида. И еще раз повторила, повернувшись к нему: — Так! Я тебе сказала все. Уходи с глаз долой!
Андрей некоторое время помолчал, затем тяжело встал, подошел к двери, а уж там остановился и, не оборачиваясь, сказал тихо:
— Прощай.
Зинаида молча посмотрела на его широкую спину.
Андрей ушел.
Зина легла на кровать вниз лицом. Она не плакала, нет. Только осталась она снова одинокой.
Через некоторое время она села, опустив руки и глядя неподвижно в пол остановившимися, невидящими глазами. В таком положении и застала ее Матрена Сорокина.
— Пришла проведать… Э! Да ты что это… ки-исла-ая та-ка-я, де-евка-а? — протянула она.
На ней был серенький с горошками платок, завязанный под подбородком. Глаза у Матрены светло-серые, то чуть прищуренные, когда хитрит, то открытые и прямые. Нос чуть вздернут (была когда-то бой-девка!).
Зинаида не ответила на ее вопрос и не изменила положения.
— Аль от Федора что?.. Может — с Андреем?.. — настаивала Матрена, приглядываясь к Зинаиде, подперев двумя пальцами подбородок.
— И то, и то, — наконец ответила Зинаида.
— Ишь ты: и то, и то… Расскажи, Зина, — подумаем.
Зинаида угрюмо и коротко поведала о письме Федора и о разговоре с Андреем.
— И-их! Девка! Их, мужиков-то, в руках надо держать. Вот так! — Матрена заграбастала могучими руками воздух и сжала всеми пальцами, показав, как надо держать мужиков. — Дала взбучку — и хорошо! — Она подсела к Зинаиде, поправив узелок платка под подбородком, и продолжала: — Ну? Заскучала? Эх ты, дитятко мое! — Матрена вздохнула. — Давай-ка попоем. Оно и отлегнет.
Она откашлялась, развязала узелок платка и запела чистым, совсем не старушечьим голосом:
У зари у зореньки
Много ясных звезд…
Зинаида подхватила мягко и бархатно:
А у темной ноченьки
Их не перечесть.
Пели они тихо-тихо, не глядя друг на друга, как бы разговаривая песней.
Прохожие останавливались, прислушивались к тихому мелодичному напеву. И каждый думал: «До чего же хорош голос у Зинаиды! Подвезло Андрею: какую девку берет!»
А из избы Земляковых уже громче и тоскливее доносилось:
Кто мне эту звездочку
Может возвратить.
Кто мне мово милого
Может заменить.
— Так-то оно, мое дитятко, — говорила Матрена, уходя. — От песни-то душа мякнет. Протяжную пропоешь — вроде поплачешь, отлегнет. Веселую пропоешь — здоровей будешь… Ну, пойду. Старик-то пришел от Сыча, теперь заждался. Пойду. А насчет Андрея я тебе скажу так: поперхнулся он… Поперхнулся.
— Как это поперхнулся? — удивленно спросила Зинаида.
— А так. Попадет человеку в дыхательное горло что-нибудь аль косточка застрянет. Во-от. Выпучит тот человек зенки и смотрит на всех как полоумный. И никто сперва не понимает. А ему ни крикнуть, ни охнуть нельзя… Дак во-от. Подойдет он к кому-нибудь и подставит спину: дескать, бейте по хрипу, подавился, мол, добрые люди! Тогда и другим бывает понятно: лупить надо — спасибо скажет.
Зинаида слушала Матрену, не сводя с нее глаз, а та продолжала, уже держась за ручку двери:
— Он — малый-то дюже хороший, Зина. Подставит он когда-нибудь хрип, нагнется: «Бейте, мол, люди добрые! В дыхательную попало». Право слово, так и будет… Не горюй, девка, — обойдется. — Напоследок она добавила с достоинством: — Дай-ка вот я еще доберусь до него! Обязательно надо. Доберусь. — И вышла.
Зинаида снова осталась одна. Она села за стол, опершись на локти, и смотрела перед собой.
…Когда Ваня вошел к ней в избу, то сразу заметил, что лицо ее бледно. Казалось, она провела бессонную ночь. Но она обрадовалась ему, вскипятила чаю, оживилась.
— Давно видел Федю? — задала она первый вопрос.
— Давно, — коротко ответил Ваня.
— Ну как он? Как здоровье?
— Да ничего… Конечно, не так уж… Но… все лучше ему. Пишет — здоров. Да ведь я его давно уж видел.
— Чего уж там «ничего». После такого не скоро будет здоров.
— Будет, — уверенно сказал Ваня. Он постарался перевести разговор на другую тему: — Как у вас тут жизнь?
— Да подожди ты с нашей жизнью. Как женушка его? Расскажи про Тосю.
— Ну как? Хорошо.
— Да что из тебя слова не вытянешь! Ты стал какой-то…
— Какой?
— Суровый, что ль. Или нет — не суровый, а серьезный. Какая она из себя? Тося-то?
— Как тебе сказать? Хорошая. Я рад за Федю.
— Зарегистрировались они?
— Не знаю. Кажется, нет.
— А не бросит она его? Как думаешь?
— Нет. Не бросит.
Знала бы Зина все — не приставала бы к Ване. Но он снова решил переменить разговор и сказал сразу, без всякого перехода:
— Был у Андрея Михайловича.
И будто Зинаида услышала выстрел, а не слева Вани: она вздрогнула. Ваня заметил это и спросил:
— Ты что, Зина, сразу помрачнела?
— Нет… Я ничего…
— Нет, нет, Зина. Вижу. Рассказывай. Все рассказывай.
Так они поменялись ролями. Теперь Ваня просил ее рассказать, а она смутилась.
— Зина! Мы все уважаем Андрея Михайловича. Расскажи, — настаивал он.
