Сергей Сартаков - Гольцы
Копыта стучали все ближе, громче скрипели оси. И вот, шурша песком на повороте, телега подъехала к воротам.
Ванюшка, Ваня! — не слушая Лизу и чуть не задохнувшись от радости, вскрикнула Груня.
Она, увлекая за собой Лизу, бросилась на крыльцо, сбежала по крутым ступенькам во двор, выдернула закладку ворот и широко распахнула полотнище.
Ваня, родной ты мой! — метнулась она навстречу, увидя в телеге мужа, и едва не угодила под ноги коню. — Родной ты мой! Так я и знала — приедешь. Извелась я без тебя. Вся душа, наверное, у меня почернела.
Она втащила мужа с телеги, и целовала его, и обнимала, плйча от радости и не давая ему сказать ни слова. Возница, снисходительно поглядывая на них, выпрягал лошадь, подтягивал чересседельником оглобли. Лиза, потупившись, стояла у крыльца.
Ну, иди же в дом, миленочек мой, — повиснув на шее у мужа, счастливо шептала Груня, — иди, отдыхай, мой родненький! Я тебе… Да боже мой, боже мой!..
Она теперь металась по двору, не зная, что делать: нести ли с телеги вещи в дом, лезть ли в погреб за угощением, ставить ли самовар или просто усадить на крылечко мужа, сесть ря^ом с ним и шептать, шептать, шептать, сама не понимая что?
Ваня стоял растерянный, твердил:
— Грунюшка, Грунюшка… — и все тянул к ней руки. Наконец Груня стала приходить в себя. Всхлипывая и
вздыхая, хватаясь за грудь, она поднялась на крыльцо, пропустила всех в дом, усадила к столу и сама принялась хлопотать на кухне, собирать ужин.
Возница, длиннобородый старик, весь так заросший волосами, что оставались чистыми только нос, лоб да самые скулы, сидел нахмуренный, наклонясь вперед, редко попыхивая трубкой. Ваня беспокойно теребил углы скатерти. Лиза, робея, спросила:
Как плавали?
Ваня помедлил ответом, потом сказал:
Так. С дороги вот вернулся.
А что? — И Лиза почувствовала, что у нее волна тревоги приливает к сердцу.
Ваня оглянулся на кухню, где Груня накладывала угли и раздувала сапогом самовар.
Митрича убили, — тихо ответил он.
У Лизы. мурашки стянули кожу на лице. Боясь услышать страшный ответ, она все же пересилила себя и спросила:
А кто убил, неизвестно?
Вроде, получается, Павел, — Ваня растяпул кромку скатерти и вздохнул: — На суд уже везут его.
Он говорил вполголоса, но Груня все же услышала.
Бросила на пол лучинки, которыми приготовилась разжигать железную печку, и подошла к столу.
Ванюшка, что ты сказал? — испуганно наклонилась она к нему. — На суд Пашу везут? За что же это?
И Ваня повторил:
Вроде как он убил Митрича…
Господи! Митрича? Митрича убили? Да как же ты жив остался? Это, значит, Пашу и везут с Тасеевой?
Его.
А ты? — и вдруг вся затряслась. Прикрыла рот ладонью, чтобы не так сильно стучали зубы. Не отрываясь, смотрела на мужа. — Ванюшка, ты как? Ты ведь вместе с ним был…
Ваня встал, одной рукой обнял Груню, другой размашисто перекрестился на икону.
Грунюшка, вот крест святой перед истинным богом — я не участник. Как было, не знаю.
Старик выпрямился, осторожно положил трубку на подоконник.
Ты, парень, не мучь ее, а обскажи толком. Она и сама разберется. Ведь не ровен час, — он хмуро поглядел в сторону, — в таких делах всяко бывает.
Сбиваясь и перескакивая с одного на другое, Ваня стал рассказывать, как они доплыли до Хаи, как в Хае слег Мирон, а Митрич сговорил Павла уплыть вниз, как Павел отправил его, Ваню, искать кошелек с деньгами, а потом…
Пришел я на табор наш, — рассказывал Ваня, — давай по траве ползать. Где ходили, сразу видно — примята. И нет ничего. Я — еще, опять вдоль и поперек. Опять ничего. Целый день ползал. Мусор всякий нестоящий, что в траву бросали, весь тут. Гвоздочек какой-то — и тот нашелся. А кошелька так и нет. И уходить надо — зря ползаю, и Павла жаль. Все его заработки были.
Вот и поплыл я наутро обратно, своих догонять на плотике, четыре бревна связал и поплыл. А дым будто реже стал немного, и лучше, чем прежде, видно мне. Плыву бережком, вижу — речка справа, Моктыгна. Причалил я. Искать их — нет никого. Ходил, кричал — не отзываются. Я дальше поплыл — там порог. А мы до порога встретиться сговорились. Что будешь делать? Словно нарочно Павел отправил меня. А у меня и есть нечего, и вообще в самой глухомани остался один. Обошел я сухопутьем порог, еще дальше спустился — нигде нет никого: страх меня взял, погибну теперь. Вниз на плотике плыть? Куда — не знаю. Там, может, тысячи верст и сто порогов. Вот и пошел обратно берегом. А там то ручьи, то болота. Голодом. Весь пооборвался… Едва до Хаи дошел. Ну, все рассказал я в деревне… Меня вот с ним, вроде как под охраной, сюда и отправили. Завтра надо являться. Груня всхлипнула и уцепилась за руку мужа.
Не дам! Не пущу… Не ходи! — умоляла она. — Засудят ведь. Спрячься…
Невиновен я, Грунюшка. Разберутся, — погладил ей волосы Ваня. — Все ведь теперь зависит от Павла. Что скажет он? Дорогой узнал я, что его на Тасеевой взяли.
А вдруг и на тебя скажет?
Да неужто уж Павел такой? И какой ему прок? Нет, Грунюшка, ты на него так не думай.
Не верю ему, не верю! — исступленно твердила Груня. — Теперь все такие. Как бы только сгубить другого. Все без сердца.
Ты, девка, тоже зря не говори, — строго остановил ее старик. — Еще неизвестно, что скажет Пашка. А Пашку я с таких вот лет знаю. — Он показал ладонью. — Честнее нет парня.
Да тебе-то, дедушка, что?! — гневно воскликнула Груня. — Легко уговаривать! Привез — и ладно.
— Нет, не ладно, — еще строже сказал старик, — мне б его надо везти сразу в присутствие, а я, вишь, к вам заехал. И всю дорогу несвязанного вез. Мне за это, знаешь, что может быть? А я ему поверил.
Груня прикрыла лицо руками. Ваня сидел как пришибленный. На кухне булькал и плескался через верх кипящий самовар. Лиза тихонько вышла на улицу.
Она вовсе не знала Павла, никогда даже не видела, но ей стало жаль его, что будут судить и, наверное, засудят, а он, может быть, и невиновен. Но это ощущение не заглушило тайного и далекого чувства радости, что убийцей оказался не Порфирий.
23
Чем больше хвалила Аксенчиха Лизу, тем пуще злилась на нее Дуньча. Она, ворча себе под нос, но так, чтобы Лиза могла слышать, называла ее самыми обидными словами. Аксенчиха вступалась за Лизу, Григорий защищал жену — начиналась тяжелая семейная перебранка. Дуньча в таких случаях поднимала крик на всю избу. Шлепая широкими босыми пятками, она носилась из передней горенки за переборку, в кухню, гремела посудой и тыркала ее куда попало.
Дочь я тебе или нет? — бубнила Дуньча, швыряя ухваты за печку. — Или, может, я улишная потаскуха, а дочь тебе она? Так ты же меня тогда не грызи, выгони из дому, а на Лизавету любуйся…
Дуньча, — обрывала ее старуха, — я на тебя молиться не стану. Ты меня не допрашивай, дочь мне или нет. Вот возьму чересседельник, узнаешь, кто ты мне.
Стой ты, — соскакивал Григорий. — Дуньчу не тронь! Была тебе дочь, а теперь наперво жена моя. Захочу — сам ударю, а ты отойди… — И, выставив плечо вперед, Григорий выходил на середину горенки.
Что ж вы на Лизу взъелись? — вступала Аксенчиха. — Что она, вашу жизнь зажила? Работает, на вас же трудится. Ее прилежность все куска хлеба стоит.
А мы, значит, с Дуньчей лодыри? Даром хлеб едим?
Может, нам на нее батрачить? — ехидничала Дуньча. — Сделать Лизавету хозяйкой, а нам под ее указку работать? Даст поесть — спасибо.
Лизка вам тоже не батрачка, — горячилась Аксенчиха. — Постигла беда человека, так нечего домучивать. Дайте ей хоть чуть подышать.
А черт ей не дает! — гремел Григорий. — Да вровень с нами ее ставить нечего.
Почему же не вровень? — удивлялась старуха.
Дом-то как-никак наш, а Лизавета с голыми руками вошла…
Да ты сам не с голыми ли руками родился? Знала бы я прежде, что черт в тебе, сроду бы в зятья в дом не взяла.
Может, выгонишь? — нахально улыбался Григорий.
Доймешь — и выгоню, — убежденно отвечала Аксенчиха. — Тоже пойми: не в своем дому живешь.
В женином.
Не в женином, а в тещином. — И, сообразив, что простой перебранкой верх пе возьмешь, Аксенчиха переходила в решительное наступление: — Что ты рот раззявил? Иди готовь телегу ехать в поле. Седелку починил? Опять, поди, потник отваливается? Говорила: притачай ременчиком, — так нет, ковырнул шилом раз-другой, прихватил дратвой за уголок — ив сторону… Иди, иди, налаживай! Собьет конь спину — я тебе всю душу выморю… А ты что ягодню свою на скамье распустила? — расправившись с Григорием, набрасывалась она на Дуньчу. — Ишь расселась, расплылась, как лепеха коровья на пастбище… Белье сушить развесила? Нет? Языком протрепала? А квас в бочонок перелила? Тоя^е нет? А ребенка вымыла? Лизка вымыла? Ишь ты! Лизка вымыла, а у тебя руки не дошли?.. Беги за квасом в погреб…
