Василий Еловских - Четверо в дороге
В ночную смену станок у Тараканова опять остановился.
— Шестеренки? — спросил я. Спросил, помнится, тихо, с трудом — язык у меня будто прирос к небу.
Василий вздохнул:
— Они, окаянные!
— Опять набедокурил. Глядеть надо было.
— Куда глядеть?
— За станком — куда. Уж второй раз такое. И хоть бы хны тебе.
— Я чё — понарошке?
— Если б нарошно, тогда б и разговор был другой.
— Ну, почем я знаю, когда станок может тянуть, а когда не может. Всю ночь ладно шло, а к концу смены вдруг полетело все к дьяволу, понимаешь.
— Наверное, стружку слишком большую взял.
— Да, нет.
— Подачу увеличил. Или обороты...
— Да нет же!
— Ну тогда что-то с резцом.
— Все то же... Все дни так работал. И чё за станки такие хреновые? Не развернешься по-настоящему.
— Надо, парень, все же смотреть.
— Куда?
— Будто не понимаешь. Так, слушай, не пойдет.
— Да откуда я знал, что он сломается? — начал сердиться Тараканов. — Я ж говорю...
— Думай, Васек, думай. Нельзя давать такую нагрузку.
— А где предел этой нагрузки, где пороги, через которые я переступить не могу?! А?! Ну, скажи? Что я первый год токарем? Я с пятнадцати лет за станками и никогда ни одной поломки. Скажи, что не так? Ну, вот! А эти?.. Черт его знает!.. Уйду я. А то стой тут и дрожи. Психом станешь. Мука какая-то, а не работа.
Что я мог ответить? Действительно, никто не знал точно, где эти пороги, не так-то просто определить их. Перед маем сломал станок ученик токаря, совсем маленькую нагрузку давал. Из-за резца получилось, резец не так заточил.
Как тут быть? Станки ломать, ясное дело, нельзя. Станки есть станки, они дорого стоят, и других нам пока не дадут. И опять же, что за работа, если все время опасаешься, остерегаешься, приглядываешься. Дрянь станки. Но если я скажу «дрянь», это будет расхолаживать рабочего. Ему надо сказать: нельзя, береги!
Сейчас я злился уже на себя. «Осторожничаю. Сам себя убеждаю. Токарь не должен бездумно...»
Что же у Тараканова? Я поднял трубу, с которой была наполовину снята черновая стружка.
— Вот и причина, Василка. Смотри! На средине трубы бугор. Дай-ка кронциркуль. Видишь, середина на сколько толще? Вот!.. Надо было снять этот самый бугорок отдельно.
— Еще стружку прогонять?
— А как же!
— Да ты чё, Иваныч?
— А ничего.
— Если я каждый бугорок буду отдельно снимать, какая ж выработка получится? У меня правило — две стружки на деталь.
— Признайся уж, что ты даже не заметил эту неровность.
— Пошто не заметил? Я покудов не слепой.
— И гнал?..
— Гнал. Чё не гнать? Все чин-чином.
— Так мог же сообразить, что станок не выдержит? — Меня начинало злить его упорство. Это все же халатность.
— И не подумал вовсе. Потому как все другие трубы в точности такие были, со всякими бугорками.
— Он же гудел не так...
— Да это тебе казалось, Иваныч.
— Нельзя, Василий, — сказал я уже жестче. — Расчет должен быть, осторожность.
— Знамо. А я разве супротив.
— Продумывать...
— Продумываю. Раньше вот резцы ломались. Фазку особую стал делать, закреплять прочнее. Дюжат, хорошо счас.
— И со станком...
— Говорю, и думать не думал, что он сломается. Не могу я с оглядкой. И сейчас вот от твоего длинного разговору меня прямо-таки мутит. Ты уж не обидься, Иваныч. Я начистоту с тобой.
— Ты должен чувствовать, Василий, где опасность...
— А если я не чувствую?
— Токарь должен чувствовать.
— Да ты чё?! На хрена мне эти чувства? И чувствуют они сомненья и тревогу, — пропел он. — Видал, сколько нащелкал? — Показал на гору обточенных труб. — Есть когда мне тут в чувствах разбираться. Не буду я больше на этой телеге работать. Дайте хороший станок или уйду из цеха.
Нехорошо усмехнулся. Это рассердило меня:
— Знаешь что, за подобные делишки могут и к ответственности...
Я преувеличивал, конечно.
— Меня?! — взвинтился Васька. — Да ты чё мелешь?
— Что за слово такое — «мелешь»? Вы с кем разговариваете, товарищ Тараканов? Я — обер-мастер. И распоряженья мои извольте исполнять в точности.
Подошел начальник цеха, он, как и я, частенько заявлялся на работу до шести утра. Осмотрел станок, сказал:
— Вот ведь горе! Вчера, наверное, в десятый раз написал докладную об этих станках. Наградили станочками. Рубанул ты! Столько труб еще никогда не давал. Молодец! Только станок вот...
— Да, жаль, — неторопливо, солидным басом подтвердил Васька.
Какое-то все же равнодушие в их голосах. Все ничего, но это равнодушие...
— Плохо, что мы еще не изучили толком эти станки, — начал я. — Не знаем их возможности.
— Да. Вот стахановцы и определяют эти возможности. — Шахов выделил последнее слово. — Им сразу стало ясно, что станочки эти центровые — ни к черту.
— Ни к черту, — подтвердил Васька.
— Надо их в утиль.
— Пора!
Шахов с улыбкой посматривал на Тараканова, ища у него одобрения. Сквернейшая привычка была у человека: любил при рабочих ставить в смешное, униженное положение своего помощника и мастеров. Погоня за дешевым авторитетом.
— Ну что ж, товарищ Тараканов, отдыхай давай. — Он потрепал белой ручонкой по широченной спине Василия, потом ласково постучал кулаком по станку.
В конторке я сказал Шахову:
— Я серьезно говорю, Егор Семенович... надо нам как-то разобраться с центровыми станками, пока они, во всяком случае, у нас работают. И провести с токарями что-то вроде инструктажа. А то третья поломка.
— Инструктаж — давайте. Это — хорошо. А насчет третьей поломки... Путаете вы все. Тараканова с каким-то мальчишкой-учеником на одну линию ставите.
— Тараканов тоже...
— Ну, уж извини-подвинься!
— Самое страшное, что он как-то слишком спокойно смотрит на все это. На трубе был бугор...
— Не падать же ему в обморок. Тараканов не меньше нас с вами ценит технику, хотя и выглядит вроде бы безалаберным человеком. Чудной вы, ей богу! Одна мысль у вас: как бы чего не вышло.
— Это не так. И вы знаете, что не так.
— Значит, я вру?
И, кажется, он добавил еще «утрирую» — слово в то время мне незнакомое.
— Надо нам ломать устаревшие нормы и выжимать из техники все, что она может дать.
Опять книжные слова — опять сердится. А чего сердиться? И голос необычно холодный, как будто команду подает. Вцепился диковатыми глазами-буравчиками, никак не отцепишь.
— Стахановец сталкивается с устаревшей, ни к черту не годной техникой...
«Выжимать из техники все» — как часто эту и ей подобные банальные фразы произносили тогда на собраниях. Зачем он повторяет?
— Я понимаю, станки скверные, но они новой конструкции.
— Новой... — передразнил он меня. — Хуже тех, которые выпускали при царе Горохе.
Торопливо прошелся из угла в угол.
Он понимал. Он все понимал. Но готов был ради рекордов жертвовать всем. Рекорды — это шум, слава. А к шуму, славе Шахов тянулся, как муха к меду. Станок сломался — не беда, если что и спишем. Был бы рекорд, был бы шум.
— Тараканова пытаетесь припереть к стенке, а с такими, как Мосягин, цацкаетесь.
Его голос гремел, перекрывая шум станков, доносившийся через стенку конторки. Оперся рукой о стол, голова приподнята, в глазах — молнии. Наполеон.
— Да нет, не цацкаюсь. Я вам обо всем докладывал. Окончательное слово за вами.
— Никаких слов. Еще один фокус — и будет уволен. И нормировщица — разиня.
Слово «нормировщица» он произнес с натугой, так говорят дети, когда у них полон рот каши. Как-то неладно складывались у него отношения с южанкой Аней.
— Что нормировщица... — как мог спокойнее сказал я. — В хитростях мосягинских не просто разобраться даже старому токарю. А на счет станков... я вам по-дружески, — будет неприятность.
— Ээ! — Он махнул рукой.
В конторку вошел Проша Горбунов, наш слесарь и профорг.
Проша приехал из сибирской деревни. Лицо у него угрюмое, старообразное, брови мохнатые, как у Льва Толстого. Такое лицо подошло бы схимнику. Но улыбка, а улыбался он часто, совершенно преображала Прошино лицо, делая его симпатичным и теплым: уже не схимник — добродушный деревенский дядя. Проша в прошлом батрак, в гражданскую партизанил. Славный мужичок. Стахановец. Только одна щербинка в характере его: до смерти любил Прохор пространные разговоры вести по всякому поводу. Такого говоруна я в жизни своей не видывал. Слесарит — молчит. Но не приведи бог после работы встретиться, начинаются тары-бары, и нет им конца. Голос живой, звонкий. Многое повидал Прохор на белом свете, начнет рассказывать — заслушаешься. Но чаще разговор сводил на охоту и рыбалку, охотник и рыбак он был заядлый. И на собраниях частенько потчевал нас бесконечными речами. Плохое о человеке не любил говорить. Не то, что скрывал плохое, приукрашивал действительность. Нет. Ругать ругал, если человек этого заслуживает, но как-то очень неохотно ругал, немногословно, вялыми словами. И много, с упоением говорил о том, что хорошего делают люди. Такой-то выдвинут на руководящую должность (не зря — заслужил), такой-то закончил техникум (молодец!), кто-то получил награду (здорово работает), кто-то переехал в новую квартиру и прочее. Голос веселый, довольный. Вон, мол, как!
