Овадий Савич - Воображаемый собеседник
— Ну, хорошо, пришли. Успеете еще войти в работу. Мы тут справлялись без вас. Постепенно вы освоитесь снова. Не торопитесь, успеете.
— Я так не умею служить, — дрогнувшим голосом сказал Петр Петрович. — А волнения тов. Евина я не понимаю. Я — помощник заведующего, и он обязан дать мне справку.
Все с досадою переглянулись. Евин демонстративно продолжал писать, не обращая внимания на слова Петра Петровича. Ендричковский подошел к нему, взял бумаги с его стола и, вздохнув, спросил:
— Какую справку вам нужно, дядя Петя?
— Не трогайте моих бумаг! — закричал Евин, снова вскакивая.
Петракевич с такою силой опустил руки ему на плечи, что он не сел, а упал на стул. Петр Петрович обвел всех глазами, и сердце его сжалось. Он понял вдруг, что они его обманывают, никто не верит, что он может работать, и только уступают ему, его капризу, может быть, давая ему бумаги. Работы от него никто не ждет. Он был так огорошен этим, что даже не назвал Ендричковскому нужной справки. Но минута слабости быстро прошла. Он решил доказать всем, что он вовсе не изменился. Он схватил бумаги и засуетился, кидаясь к выходу. Он хотел пойти на склад и проверить товар. В дверях он столкнулся с Кочетковым.
— Тов. Майкерский зовут вас, Петр Петрович, — тихо сказал курьер.
Петр Петрович даже обрадовался. Значит, его все-таки вызывают, как и других, значит, тайн от него нет. Но почему его зовут последним? Не выпуская бумаг из рук, он вошел в кабинет и, стараясь не выдать своего волнения, вежливо спросил:
— Звали меня, Анатолий Палыч?
— Да, — тихо ответил тов. Майкерский, вставая из-за стола навстречу помощнику. — Вам нельзя оставаться на службе, Петр Петрович.
Пол ушел из-под ног Петра Петровича. Он удержался на ногах только тем усилием, которое делают матросы в сильную качку. Тов. Майкерский исчез из глаз, его отнесло куда-то в сторону. Петр Петрович перевел дыхание и, стараясь придать голосу твердость, сказал:
— Можно мне спросить, почему?
— Конечно, конечно, — ответил тов. Майкерский. — Да вы сядьте, Петр Петрович, — прибавил он и сам пододвинул помощнику стул. — Видите, вы совсем на себя не похожи.
Петр Петрович не присел. Он боялся сделать лишнее движение.
— Я не хотел взять это на себя, — тихо сказал тов. Майкерский. — Я опросил всех сотрудников. Я должен вам сказать, что мы ни в чем не подозреваем вас, Петр Петрович. То, что вчера наговорил вам Евин, он говорил только от себя, и он получил от меня строгий выговор. Но вы нездоровы. Вам очень нужно отдохнуть. Если хотите, я похлопочу, чтобы вам дали место в санатории. В таком состоянии вы не можете работать.
— Я здоров! — воскликнул Петр Петрович.
Тов. Майкерский усмехнулся.
— Вы больны, — сказал он тихо, но твердо. — Ваш возраст не таков, чтобы шутить с этим. Все сотрудники со мной согласны. Я не могу позволить вам работать.
— Анатолий Палыч, — с последним усилием сказал Петр Петрович, — я сам за себя отвечаю.
Тов. Майкерский покачал головою.
— Но за распределитель отвечаю я, — так же тихо и значительно сказал он и повторил: — Я не могу вам позволить работать.
Петр Петрович наконец понял. Что ему говорили про болезнь? Это выдумка. Его просто боятся. Евин обвиняет в лицо. Остальные вежливее, остальные еще немножко его любят. И вот они придумали такой способ. Он прохрипел:
— Дайте мне оправдаться, Анатолий Палыч!..
— Да ведь если вы больны, так вы ни в чем не виноваты, — удивился тов. Майкерский. — Никто не виноват, если он болен. Идите домой и приходите, когда будете совсем здоровы.
«Еще, еще усилие!» — кричал чей-то голос. Петр Петрович видел, что бороться ему немыслимо. Он положил бумаги, которые все еще держал в руке, на стол начальника и молча поклонился. Тов. Майкерский подбежал к нему и, поддерживая его под локоть, довел до двери. Петр Петрович догадался, что он, наверно, выглядит сейчас ужасно, если начальник сам провожает его. У двери тов. Майкерский передал помощника поджидавшему, очевидно, Кочеткову. Курьер крепко обнял Петра Петровича за талию и повел вниз.
— Я вам извозчика нанял, Петр Петрович, — ласково сказал он. — Тов. Майкерский велели. Извозчик вас в минуту домой доставит.
И он усадил Петра Петровича в пролетку и озабоченно повторил извозчику адрес.
В пролетке Петр Петрович сидел тяжело, сгорбившись. Он не оглянулся на распределитель, у него не было сил повернуть голову. Как он доехал домой, он не помнил. Он вошел в столовую — там ждала его вся семья, даже Елизавета снова не пошла на службу. Может быть, им дали знать из распределителя, а может быть, они сами решили, что ему придется вернуться. Он вошел в комнату и глухо сказал:
— Отослали обратно.
Все подскочили к нему. Но он уже ничего не видел и не слышал. У него хватило сил только дотащиться до кровати.
11. МОЛЧАНИЕ
Быть может, следовало ожидать от неудачного посещения распределителя худших последствий для здоровья Петра Петровича, чем те, которые имели место в действительности. Он уже к вечеру встал с постели. Бодрился ли он, или просто не привык залеживаться, или даже стал себя лучше чувствовать, — но он вышел в столовую неожиданно для домашних, думавших, что больной еще спит. Петр Петрович, действительно, забылся днем в тяжелом сне, и сон этот возвратил ему силы.
Родным сперва показалось, что время повернуло вспять. Перед ними снова, как несколько таких далеких дней тому назад, сидел человек, чуждавшийся их и отчужденный. Петр Петрович молчал. Он отвечал на вопросы и обращения, но говорил только «да» и «нет». От себя он не произносил ни одного слова. И только когда родные пригляделись к нему, они поняли, что Петр Петрович и молчит по-иному, и по-иному чуждается их. И если прежде они хоть сколько-нибудь боялись его, то теперь они боялись только за него. Умом они этого не постигали, только чувствовали, что с Петром Петровичем произошел какой-то перелом, которого они не могли и не умели разгадать.
И сам Петр Петрович еще плохо разбирался в том, что произошло. Ему было ясно только одно: попытка возвращения к старому, к прежнему не удалась, как ни сильны были причины, которые заставляли его предпринять эту попытку. Он понимал, что неудача была вызвана вовсе не болезнью, вернее, что сослуживцам болезнью казалось то, что вовсе ею не было. Просто они не могли. понять, что Петр Петрович теперь думает и чувствует по-иному, чем они сами. Это-то они и называли болезнью. А на самом деле все вертелось вокруг одного вопроса, и, грубо говоря, этот недоуменный вопрос звучал так: почему же ты все-таки взял деньги? Объяснить это Петр Петрович не мог. Корыстные цели явно отпадали для всех, пожалуй даже и для Евина. Тем необъяснимее был для людей поступок Петра Петровича. И теперь они, конечно, боялись не за него, а за повторение этого поступка, или, что могло быть с их точки зрения еще хуже, еще неожиданнее, они боялись, что Петр Петрович выкинет еще какую-нибудь штуку, которая вовсе не послужит на пользу делу и снова поставит их в тупик.
Спрашивалось теперь, были ли они правы в своих опасениях. Петр Петрович не мог ответить на это. И самое странное было то, что он прекрасно понимал их страхи. Он сам прежде так же боялся бы за другого, даже сочувствуя ему всею душой. Но теперь — он снова понял это, не радуясь и не огорчаясь, — теперь он знал нечто иное, чем сослуживцы и все окружающие. И он не боялся ни за себя, ни за них, ни за распределитель. Не боялся он потому, что все это — здоровье, дела, деньги, — все это стало не важно, даже несерьезно. Было иное. Но так как он не знал, как назвать это иное и что оно такое вообще, то ему оставалось только молчать. Он бы очень хотел объяснить все, что с ним было, но он принужден был говорить с людьми на их языке, потому что собственного у него не было. И вот — люди не понимали его.
Конечно, проще всего было бы прийти к ним и сказать — раз их языка и строя мыслей Петр Петрович еще не забыл, да и сам от них вовсе не отказался, — почему он взял деньги, объяснить, что это было раз и было случайно, и убедить, что это не повторится. Да история с деньгами и не повторилась бы, Петр Петрович это знал. Но он не был убежден, что с ним не может случиться что-нибудь еще. Он понимал, что живет сейчас не как другие и, значит, способен на то, на что другие неспособны. А главное — для того чтобы ему поверили, нужно было все-таки объяснить: почему он однажды деньги взял? А этих слов на общем языке не было, и сколько ни пытался Петр Петрович хоть самому себе объяснить старыми словами и старыми рассуждениями свой поступок, он не мог этого сделать. Иное, неназываемое оправдывало его. Но для этого иного вся история была мелочью, не стоящей внимания. Иное не знало разницы между казенными деньгами и валяющеюся на улице бумажкой. «Просто так» — было для иного и полным объяснением, и оправданием. Но людей «просто так» ставило в тупик. Не мог ли Петр Петрович подыскать для них и, пожалуй, для себя тоже более понятное объяснение? Ведь, действительно, приход на службу был совсем неубедителен. Петр Петрович понял это на опыте. Нельзя убеждать будущим, надо сперва оправдать прошлое.
