Иван Щеголихин - Снега метельные
— Замучился...— сквозь слезы объяснял он.— Думал, умру! Она стонет, кричит: ой-бой, ой-бой. Режет меня!.. Я уши затыкал, убегал, прибегал, весь поселок поднял... Не дай бог! На моих глазах Ксана умирает, а я — ничего!.. Ой, спасибо вам, дорогие, большой рахмет!
Он плакал оттого, что все так хорошо кончилось, и наступила разрядка...
Когда уезжали, Курман уложил на заднее сиденье мешок с провизией — вяленую баранью ляжку, колбасу из конины и обкатанный кусок желтого масла величиной со среднюю дыню.
Выехали под вечер. Ирине показалось, буран как будто пошел на убыль, значит, часа через два они будут дома. От сытного обеда и стакана вина, от благополучного завершения поездки Ирина задремала...
Проснулась она от холода и первым делом стала растирать занывшие коленки, видно, их прихватило морозом. Машина стояла, мотор работал, Хлынова рядом не было. Ирина приоткрыла дверцу и услышала, как Хлынов пыхтит возле заднего колеса, разгребая снег лопатой. Похоже, они застряли. Ирина попыталась вылезть, но боль в коленках усадила ее обратно.
— Ну, скоро вы там?!— крикнула она с досадой.
Хлынов влез в машину, стукнул дверцей, снял шапку, вытер мокрый лоб. Уж не нарочно ли он застрял? Но сказать побоялась, Хлынов тяжело дышал, видно, сильно устал.
— Застряли, что ли?— недовольно спросила Ирина.
— Спите, снежная королева, а мы уже третий раз врюхались.
— Мне больно,— пожаловалась Ирина.— Коленки прихватило.
— Ваше счастье,— хрипло отозвался Хлынов.— Аул рядом...— Он помолчал, словно дожидаясь ее упрека, затем продолжил:— План будет такой, вы посидите в хате, ототрете снегом колени, а я поищу трактор. Согласны?
Ирина не ответила, превозмогая боль, вылезла из машины. Пурга не утихала, вокруг было темно. Ни огонька!
— Где ваш аул-то?— спросила она, подавляя страх.
— Дайте руку!— потребовал Хлынов и затащил ее в машину..
Минут через десять они постучались в избенку, похожую на пологий сугроб с оранжевым пятном окошка. Вышла старая казашка в платке, «кого надо?»
— Буран, апай, женщину везу, доктора,— Сергей посторонился, насколько позволяла тесная тропинка между снежными стенами, чтобы хозяйка увидела Ирину.— Погреться можно?
— А тарахтыр где?— спросила старуха.
— Там!—Хлынов махнул в степь.— Не трактор, апай, а машина. Мы застряли.
— Айда!—сказала старуха, взяла Ирину за рукав и повела за собой, как теленка.
Переступив порог, Ирина с облегчением вздохнула. Небольшая комната оказалась довольно уютной и даже живописной. Весь пол застелен темной кошмой с белым вкатанным узором. Справа у стены сложены штабелем стеганые одеяла, рядом сундук, обитый полосками цветной жести, на нем гора подушек в атласных наволочках, голубых, алых, малиновых. Под окном на узорчатом ковре низенький круглый столик, на нем желтый самовар, как видно, горячий, слегка шумит. Да и сама хозяйка, пол стать убранству комнаты, одета довольно ярко. Сняла платок, под ним оказался другой, белый, аккуратно прикрывающий волосы, шею, плечи. Черный из вельвета камзол, под ним светлое, длинное в мелких цветочках платье, фланелевые красные штаны прикрывают щиколотки. Комнату освещала широкая зеленая лампа с круглым пламенем. Она стояла на просторном подоконнике, гладко обмазанном глиной и побеленном.
Прикрыв набухшую дверь, апай стала снимать с Ирины полушубок, таща его за рукав, будто Ирина маленькая, затем усадила ее на одеяла.
— Ну, я пошел,— не очень твердо сказал Хлынов.— Поищу трактор.
— Я никуда не поеду!— сердито сказала Ирина.— Хватит!
Ее сразу разморило в тепле, колени зажгло.
Апай шагнула к Хлынову и так же потянула его за рукав полушубка, вернее, только дернула, желая таким жестом показать свое гостеприимство и надеясь, мужик молодой, сам разденется.
— Лампа есть — тарахтыр мимо идет,— сказала хозяйка, кивая на подоконник и таким тоном, будто продолжила давно начатую беседу.— Лампы нет — на меня идет. Япырай! Вчера на кошару ехал, крышу валил, две овцы давил, балбе-ес.— Она неожиданно улыбнулась, показывая белые зубы.— Молодой, пугался! «Никому не говори!» — Она живо изобразила испуганное лицо, передразнивая кого-то.— «Один смех будет!»
Ирина стянула платок, откинулась на одеялах, опершись руками позади себя. Попыталась сбросить валенки, цепляя ногой за ногу. Хлынов присел перед ней на корточки, осторожно помог. Ирина легонько тронула свои колени и поморщилась.
— Снег надо,— сказала апай.— Сишась.— Она накинула на себя теплую шаль.— Шюлки тяни, джигит, шюлки.
— Капрон, фасон,— ворчливо проговорил Хлынов, не зная, с какого боку к ее чулкам подступиться.— Не могли что-нибудь потеплее надеть.
Через минуту вернулась хозяйка, неся за ручки цинковый таз со снегом, поставила его возле ног Ирины, осудительно покачала головой.
— Ой-бой, нельзя без штанов буран ходить.— Тронула Хлынова за плечо.— Работать надо!— И круговым движением потерла свою коленку.
Хлынов сгреб в пригоршни комья снега и, словно мыльной пеной, начал тереть ноги Ирины, приговаривая: «Потерпите, потерпите, сейчас пройдет».
— Овца забрал, деньги давал. «Никому не говори! Смех будет!»— продолжала свой рассказ апай.— Смех есть — хорошо, долго скакать будешь. Смеха нет — плохо, помирать скоро.
Она стала доставать посуду, выставила на столик белые пиалушки, бросила горсть комкового сахара на середину.
Хлынов тер, старался, сидя перед Ириной на корточках.
— Может быть, лучше спиртом?— сказала она.— Возьмите вон там, в сумке.
— Ну, хоть чуть-чуть легче?— спросил Хлынов сердито, будто Ирина провинилась.
— Чуть-чуть... Спасибо.
Хлынов быстро пригнулся и рывком поцеловал ее колено, одно и другое. Ирина обеими руками оттолкнула его, и Хлынов плюхнулся, сел на пол.
— Ну и дура,— решил Хлынов, усаживаясь на кошме поудобней.— Ее лечишь всеми способами, а она...
— Видала я таких лекарей!
Хлынов достал из пиджака черную коробку с зеленой каймой —«Герцеговина флор», раскрыл ее на ладони, не спеша выкатил папиросу.
— Если говорить честно, я такого случая давно ждал. Пусть занесет бураном всё! Всю землю. Непролазным. Не погода, а мечта моя.— Он подул в мундштук папиросы.
— Я так и знала!—фыркнула Ирина.— Ты нарочно заблудился, застрял.
— Нет! Я ехал как надо! Но Бога молил, что было то было.— Он похлопал себя по карманам, ища спички.— Я тебя давно жду, Ирина Михайловна. Я каждый твой шаг знаю, каждый!
— Подай, пожалуйста, сумку!— приказала она. Хлынов, не спеша, поднялся, с притворной опаской, двумя пальцами потянул санитарную сумку за ремень, поднял ее выше головы, попытался расстегнуть.
— Я сама!
Она протянула руку, но Хлынов, как фокусник, ловко обвел ее руку и положил сумку рядом с ней на одеяла. Закурил и вышел за дверь.
— Надеюсь, вернешься с трактором,— бросила ему вслед Ирина.
— Зачем буран ехать?— сокрушенно проговорила апай.— Ночь. Апасна. Мой старик ушел буран,— она махнула рукой.— Не пришел. Прошлый год... Отара замерз, старик замерз. Са-апсем! А тут — баба московский!— буран идет.
— Роды принимали, апай. Двойняшки родились.
— Оу, дай Бог! Кто отец?
— Курман Рахметов. В совхозе Фрунзе... Наверное, самые первые младенцы на целине, апай... А до Камышного далеко от вас?
Хозяйка покачала головой.
— Не пройдешь Камышный. Ношевай здесь. Я — зерно охранять.— Она снова махнула коротким живым движением в сторону улицы.— Если ты разрешаешь.
— Сейчас, ночью?
Апай кивнула с улыбкой спокойной и ласковой. Ирина, похоже, ей понравилась.
— Надо,— пояснила она.— Зарплата идет. Садись чай шымыз. Сахар есть, баурсак есть, айда!
Ирина натянула чулки, сунула ноги в валенки.
— Позвать его надо, наверное,— Ирина кивнула на дверь.— Без шапки ушел.
— Парень крепкий, джигит, куда денется. – Хозяйка бросила к столу для Ирины три толстых подушки.
— Садись, ложись, как хочешь.
Ирина поудобней устроилась возле столика, осторожно натянула на колени юбку.
— Болит нога?— участливо спросила апай.— Тебе самогонка жуз грамм — самый раз. Давай? Русский соседка есть.
— Нет, нет, спасибо, апай...— рассеянно ответила Ирина, вновь наливаясь обидой на мужа. «Послал... Человека спасать, как же!.. А жена, значит, не человек. Жена — друг человека».
Вернулся Хлынов, явно продрогший, но без всяких таких ужимок. Ирина отметила и то, что он не стал здесь курить, вышел, и то, что вернулся с мороза, не приплясывая и не потирая рук, как клоун.
— Садись чай пить, джигит,— весело позвала апай.— Работал много. Двойняшка рожал!
«Какая она бедовая, веселая, неунывающая,— отметила про себя Ирина.— Что-то в ней вечное, несокрушимое, неистребимое, как сама жизнь. А ведь немало перенесла, мужа потеряла, одна-одинёшенька...»
