Иван Щеголихин - Снега метельные
Комната рядом со сценой, где обычно собирался хор, была заперта на висячий замок.
Поселок спал. Мерцали редкие слабые огоньки. Один... Два... Таинственно шуршала поземка. Глухая деревенская тоска охватила Грачева.
Он шел медленно, сутулясь и не оглядываясь. Позади него с тяжелым гулом входили в поселок груженые хлебом машины. Скользнул по снегу серебристо-голубоватый свет фар, засветился легким слюдяным сиянием дым поземки. Одна за другой машины прошли мимо в равномерном монотонном рокоте, на одинаковом расстоянии одна от другой, не убавляя скорости и не прибавляя, как ходят колонны дальних рейсов. В кабинах темнели молчаливые неподвижные силуэты. Шоферы, казалось, спят, а машины сами в торжественной отваге идут и идут по дороге в холод и темень ночи.
«Может быть, она уже дома? Сидит, ждет, сердится»,— подумал Грачев и заторопился.
Он с надеждой открыл взвизгнувшую от мороза дверь. На столе в кухне едва тлела лампа. Попыхивая, она стреляла тонкими струйками копоти. На скрип двери выглянула Женя, личико жалкое, измученное.
— Это я, я,— сказал он успокоительно.
— Леонид Петрович, я хочу вам...— пролепетала Женя.
— Что?— выпалил он так поспешно, что испугал ее.
— Я хочу попросить вас... Можно мне домой уехать? Хотя бы на праздники?
— Какие праздники?— переспросил он недоуменно.— А-а, на Седьмое ноября? Я думаю, можно. Только договоритесь, чтобы за вас подежурили.
Сашка спал на диване, раскинув руки, без подушки, в лыжном костюмчике. Устал, набегался, а раздеть и уложить в постель некому. Отец, тихонько бормоча ласковую бессмыслицу, осторожно перенес его в кроватку.
«Вот и снова мы остались вдвоем...»
Он погасил лампу и прилег на диван. Встречать сегодня жену в нижнем белье показалось ему в высшей степени глупым и унизительным. Заложил руки за голову, но лежать не мог, поднялся и стал ходить из угла в угол, неслышно ступая, чтобы не выдать своей маяты перед Женей. «Почему-то она сегодня не в себе...» Три шага в одну сторону, три в другую.
Сейчас он думал об Ирине плохо, так же плохо, как в самом начале, еще в городской больнице. Увидев ее впервые, он решил, именно такие женщины, как она, приносят людям несчастье. И сами никогда не бывают счастливы, сами страдают, прежде всего. Именно этим — своим страданием, глубоким, искренним — она и привлекла Грачева...
Постоял возле окна. Закрыл глаза и представил вдруг ее белое тело в теплой душной темноте чужой комнаты.
В доме стояла поистине гробовая тишина. От окна тянуло стылым степным бездорожьем, глубинкой.
Вспомнив начало, город, больницу, санитарный самолет, операцию в поселке, ее срыв, их отъезд вместе, он пошел дальше по веренице дней и событий и только сейчас, причем без особого напряжения, только сейчас понял, когда и что именно прозевал, проворонил.
Два года назад, вьюжным вечером привезли в больницу шофера с прободной язвой желудка. Требовалась срочная и довольно сложная операция. Разыгрался буран, самолеты не вылетали на вызов, и Грачев решил оперировать сам.
Ирина кипятила инструменты, санитарка в операционной протирала пол раствором хлорамина, он уже вымыл руки, когда прибежала почтальонша с радиограммой: в совхозе имени Фрунзе второй день не может разродиться молодая женщина.
Немало сложных положений возникало здесь в больничной работе Грачева, но такого — и придумать трудно.
Мела пурга. Почтальонша, девочка лет пятнадцати, в больших, обросших снегом валенках стояла у входа и, сняв варежки, дула на красные озябшие руки. Она ждала ответа. Пурга мела беспросветно, шуршала по синим стеклам, слепила окна. На дворе стояла темень, как за Полярным кругом, в больнице днем горело электричество.
Хирург стоял с этой радиограммой в руках и медленно покачивался с носка на пятку. Он знал, в совхозе имени Фрунзе не было пока ни одного медика, не было ничего медицинского, кроме полевой аптечки в сумке с красным крестом. Даже повивальной бабки не было, поскольку там жили одни только комсомольцы-целинники. Связь — только по рации. Но принимать тяжелые роды, командуя за 30 километров, бессмысленно и преступно.
А здесь больной шофер, если ему не сделать операцию сейчас же, погибнет через несколько часов от перитонита. По вине врача. Но и там могла умереть женщина без врачебной помощи и вместе с собой увести в могилу вторую нарождающуюся жизнь.
Грачев молча показал радиограмму Ирине, акушерке. Ирина быстро пробежала строчки глазами, покачала головой и вопросительно на него посмотрела. Он молчал, ждал, что она скажет. Она же поняла его молчание сразу, иначе он вообще бы ничего ей не стал показывать.
— Если бы кто-нибудь подвез меня,— сказала она, глядя в сторону, на синее окно с белой каймой инея по углам.— Если бы кто-нибудь нашелся.
— Тридцать километров — пустяк,— сказал Грачев.— Минут сорок езды, если по хорошей дороге. Но где она сейчас, дорога...
Мог ли он в такую минуту избавить ее от этой поездки, пощадить, а потом оправдаться, сославшись на ситуацию, действительно чрезвычайно тяжелую?
Не мог... Ни тогда, ни потом, никогда. Не мог пощадить, не мог пожалеть ни ее, любимую, и никого другого, самого дорогого, самого родного и близкого человека, допустим, сына — послал бы.
Скажут, жестоко, скажут, бесчеловечно. Так оно и есть, наверное, жестоко. Но иначе он не мог поступить.
А ведь он знал, каких пациентов ему доставляли в больницу после таких буранов, знал, как никто другой. Черные пальцы, черные руки, ноги. Багровые култышки со швами после ампутации. А иные уже не нуждались ни в какой помощи.
Он почувствовал, что бледнеет. Но сказать ей сейчас хоть слово сочувствия, сострадания, значит, ослабить ее, размягчить душу жалостью.
— Но ты же у нас отчаянная,— сказал он.— Сорвиголова!
Она заметила, как лицо его моментально осунулось, натянулась кожа на скулах, запали глаза.
— Ничего!—сказала Ирина бодро.— Пойдешь в церковь, свечку поставишь.— И рассмеялась искренне, она действительно не боялась, лишь бы кто-нибудь вызвался ее довезти.
Накинув на халат пальто, Грачев пошел с радиограммой в райком, просить добровольца водителя.
Вернувшись, он еще раз осмотрел больного. Снова расспрашивал, когда и после чего появилась боль, снова смотрел на язык, снова ощупывал живот. Похоже, он начал сомневаться в диагнозе. Теперь ему показалось, живот стал как будто мягче, как будто уже нет «доски». А может быть, просто-напросто пищевое отравление? Сделать промывание желудка, подождать, когда пройдет боль, и начать симптоматическое лечение.
Надо сказать, чтобы приготовили кипяченой воды для промывания... Сделать быстренько процедуру и вместе с Ириной выехать в совхоз.
Грачев еще раз проверил пульс. Вначале частый, сейчас пульс заметно упал, стал даже реже нормального. Лицо больного покрыла устойчивая бледность.
Пульс упал от раздражения брюшины, начинается самое страшное — перитонит. Каждая минута промедления отнимает у больного последние шансы...
Грачев вытер ладонью холодный лоб — ладонь стала мокрой. Неужто он усомнился в диагнозе только потому, чтобы не отправлять Ирину одну, не подвергать ее опасности?
Грачев вышел из палаты. В пустой операционной поцарапал изморозь на оконном стекле — может быть, там уже тихо? За окном кипело.
Все ясно, четко, определенно, – он должен немедленно оперировать и в то же время принять все меры для спасения женщины и ребенка, то есть отправить Ирину в совхоз.
А если не найдут шофера? Ирина не в состоянии пройти пешком 30 километров, да еще в пургу. Может быть, надо запастись какой-то оправдательной бумагой, не было-де подходящего транспорта, невозможно было доставить акушерку к месту родов. С датой, часами и минутами, с печатью и подписью. Будет оправдание, вполне понятное и простительное, а для суда даже необходимое.
Но чем он оправдается перед собой, перед собственной совестью, если взять глубже? Да и кто простит, если нынче, в середине двадцатого века, рядом с квалифицированным врачом, хирургом, умрет женщина по причине, видите ли, плохой погоды? И не больная, а рожающая. Акт естественный.
Он посмотрел на часы — 40 минут прошло. Время неслось, летело, а он стоит, раздумывает.
Да был ли на самом деле хоть один случай в истории, когда человек умер бы от больной совести? Нет такого диагноза в медицине.
Но есть в народе.
А если Ирина просто-напросто откажется ехать, поддастся понятной слабости, тем более женской — страху возможной гибели? Тут даже и не страх, а скорее здравый смысл. Только безрассудный решится ехать в такую погоду. Станет ли Грачев приказывать ей? Придется. Потому что больше приказывать некому, жена — единственный медик в его подчинении...
Грачев не верил, что не найдут шофера, найдут. На целине собрались не робкие. Он знал, что вот-вот, с минуты на минуту кто-то явится. И не ошибся.
