Владислав Николаев - Мальчишник
В партии каждый знал свои обязанности, и вот уже Александр Григорьевич и Герман развьючивают лошадей (проводник плечом подпирает вьюки, а Герман снимает их с седельных крючков и сбрасывает на землю), повар оттаскивает в сторону мешки с посудой, а Вениамин вооружается топором.
Маша вытащила из рюкзака полиэтиленовый мешок с умывальными принадлежностями, перекинула полотенце через плечо и направилась к ручью. «Сказать или не сказать? — в смятении думала она, осторожно раздвигая мокрые кусты. — Как он воспримет новость? Лет пять уже и не заговариваем на эту тему…»
В прошлый раз, когда она привела домой чужого мальчика, он так перепугался — руки задрожали, кровь от лица отхлынула, — страшно и больно было на него смотреть. Она не хочет, чтобы ей снова было так же больно. «Господи! — упрекнула себя Маша. — Да разве можно не доверять Кольке? Кому же тогда и довериться? Вспомни свою первую встречу с ним, вспомни!»
…Была какая-то студенческая вечеринка. Незнакомые еще, они сидели друг против друга. Машу чем-то поразило его лицо, скуластое, грубоватое, но необыкновенно правдивое и серьезное. Все вокруг смеялись над какой-то остротой, один он не смеялся — не хотел притворяться. Почувствовав на себе чужой настойчивый взгляд, он поднял глаза, и она не отвела свои в сторону, не потупила, а все глядела и глядела на него, упрямо, смело, вызывающе. Уже становилось неловко. Он бог знает что мог подумать… «Вот ему бы я могла рассказать все про себя, — думала она. — Все, о чем не говорила даже самым близким подругам, о чем только раз в жизни и сказала за обитой оцинкованным железом дверью, когда поступала в институт… Сейчас все вылезут из-за стола, — не спуская с Коркина глаз, твердила она, как заклинание, — и ты подойдешь ко мне, подойдешь, подойдешь!..»
Вода в ручье была такой холодной, что пальцы свело судорогой.
За спиной прошумело в кустах, хрустнула сухая ветка, и на берег спустился Коркин. На ходу стягивая через голову свитер, он забрел на середину ручья. Тело у него было не по-летнему белое и чистое, загар совершенно не приставал к нему. При движении рук эластично растягивались на груди упругие мускулы. От ледяной воды, как от ожогов, вспыхивали на коже красные пятна.
Маша вспомнила, как однажды — чуть ли не в первый месяц их совместной жизни — Коркин привел ее в институтский спортзал. Он должен был бороться с осетином. Осетин с ног до головы зарос черными густыми волосами, и белотелый Коркин рядом с ним казался болезненно хрупким и слабым. Волосатый соперник свирепо хватал его за плечи и шею, и на них набухали вот такие же красные, словно ожоги, пятна. Машу затрясло от ужаса, ей казалось, что кожа на шее не выдержит, лопнет, и брызнет кровь. К счастью, уже на второй минуте Коркин положил осетина на обе лопатки, и Маша больше никогда не ходила смотреть, как он борется.
Маша потопталась на берегу ручья и неожиданно для самой себя сказала:
— Коль, а у нас ребенок будет.
Коркин медленно распрямился. По его груди стекала за штаны мыльная вода. Сощуренные глаза залепило пузырившейся пеной. Еле слышно он прошептал:
— Что ты такое сказала?
— А то, что слышал, — рассмеялась Маша — до того забавный вид был у мужа.
— Повтори, что ты сказала! — вдруг дико заорал Коркин. — Повтори, повтори!
— Он уже большой. Месяца три, четвертый, — испуганно пролепетала Маша.
Коркин, снова согнувшись над потоком, стал яростно плескать себе на грудь и в лицо, потом, прозревший, мокрый, выскочил на берег, схватил Машу за плечи и что есть мочи принялся трясти ее:
— Нет, ты меня разыгрываешь!
— Правда, Коль, честное слово.
— Поклянись.
— Не умею.
— Скажи: ей-бо!
— Ей-бо!
— А что же ты раньше мне ничего не говорила?
— Боялась ошибиться.
— Может, и сейчас ошибаешься? — насторожился Коркин.
— Нет, здесь он… Вон и молния на брюках уже не сходится.
— В дороге тебя по этой причине и тошнило?
— Ага.
— Черт побери! Ах, черт побери! Что же нам делать? — отпустив Машу, бестолково топтался вокруг нее муж.
— Да ничего не надо делать!
— Как не надо? Надо что-то делать!
— Ну, тогда хоть поцелуй меня.
Ткнувшись носом в ее щеку, Коркин таинственно спросил:
— Кто там? Парень или девка?
— Откуда мне знать? — улыбнулась Маша.
— Конечно, парень! Разве девчонке под силу такое — сухари, горы, палатки, переходы многодневные? Ей подавай пирожное, пуховую постельку… Помнишь английскую песенку? «Из чего только сделаны девочки? — Из конфет и пирожных, из сластей всевозможных — вот из этого сделаны девочки. Из чего только сделаны мальчики? — Из камней и лягушек, всевозможных ракушек — вот из этого сделаны мальчики». Нет, парень, парень у нас! Но, хоть и парень, хоть из камней и ракушек, вам с ним все равно надо выбираться домой. Сегодня и улетите.
— Не хочу я никуда улетать. Хочу быть с тобой.
— Надо, Машенька, надо. Больше рисковать мы не имеем права.
— С тоски дома помру.
— Не умрешь — пеленки-распашонки будешь шить. Или поезжай к моим.
— Ребятам только ничего не говори.
— С какой стати?..
Они продрались сквозь прибрежные тальники и вышли на плато.
По траве тянул утренний ветерок. Облака в небе растаяли, разбежались. Из-за восточного склона Ялпинг-Кера, как из-за занавеса, выкатилось огромное игластое солнце, и весь склон засиял, запереливался, будто сложенный из драгоценных камней, в то время как другой, западный, находящийся в тени, был темен и мрачен. Светло-зеленое небо поднялось над горой в беспредельную высь, и там черной точкой медленно парил орел.
В кустах на все лады щелкали и свистели чечетки. В высохшей траве знойно звенели кузнечики, прыскали из-под ног в разные стороны. Прогретые камни запахли серой.
Еще час назад казалось, что сил остается только-только дойти до места и упасть: Но вот дошли, и никто не упал, и каждый еще что-то делал, не вынеживался.
Александр Григорьевич, свернув калачиком ноги, устроился на подседельном войлоке и чинил конскую сбрую; в зубах у него тонко чернела просмоленная дратва. Герман рылся в рюкзаке с книгами. Вениамин посреди лагеря развел костер и теперь с двух сторон огня вбивал в землю рогатины. Повар Лева, скрестив на груди руки, с поощрительной улыбкой следил за его работой. Впрочем, это уже была Левина работа, но за миску добавки он позволял ее выполнять вечно голодному Вениамину.
Кони тоже будто забыли о долгой дороге и, гремя боталами, резво прыгали на спутанных ногах к ручью на водопой.
И Захар метался в траве, уже не боясь заблудиться. Его волновали непривычные запахи. Они были близко-близко. Вот сейчас он набежит на них, наскочит… Из-под самого носа вдруг с шумом выбрызнул — поднялся выводок куропаток и, громко хлопая пестрыми крыльями, полетел к горе. Захар с перепугу взвизгнул, перевернулся через голову и во все лопатки побежал в противоположную сторону, к лагерю.
Коркин рассмеялся, глядя на щенка. После умывания, взбодренный неожиданной новостью, он тоже чувствовал себя свежим и сильным — хоть еще один переход давай.
Вениамин вбил рогатины и положил на них сырую березовую палку.
— Хорош! — одобрил Лева. — Завтрак заробил.
Увидев Коркина, Вениамин виновато заулыбался своим длинным лицом и сказал:
— Сейчас побегу за хвоей.
— Ничего, успеется. Иди сначала умойся.
— Николай Петрович, что будем варить? — спросил повар. — Первое или второе?
— И первое, и второе. У нас еще как будто и компот оставался?
— Есть на одно варево.
— Свари и компот.
— А ежели вертолет не прилетит? Что тогда жевать будем?
— Прилетит, Левушка. Погодка-то, смотри, лучше некуда. Ни единого облачка. Самая что ни на есть летная.
— Оптимист ты, начальник. Но мое дело маленькое. Приказано — сделано.
Маша расстелила на траве спальник и повесила над ним на колышках марлевый полог, весь серый и в красных искорках от раздавленных комаров. Перед тем как залезть под полог, она окликнула Германа:
— Дай что-нибудь почитать.
— Не дам! — отрезал Герман.
— Почему?
— А потому… Любишь кататься, люби и саночки возить.
— Ну, Герка, это совсем бессовестно. В рюкзаке половина моих книжек.
— Ни одной твоей! В тайге книжки принадлежат тому, кто их таскает на своем горбу.
— Ладно, Гера, согласна. Только, пожалуйста, дай мне что-нибудь. Честное слово, теперь я понесу сама.
— Вот это другой разговор. Тогда я тебе дам самую толстую.
— А какая у тебя самая толстая?
— Врем.
— Ну что ж, давай.
Герман запустил по плечо руку в рюкзак, вытащил растрепанный толстый том без передней обложки и передал его Маше.
Не от ручья, а откуда-то совсем с другой стороны воротился к костру Вениамин. Однако волосы у него были влажные, свисали тоненькими косичками по вискам, пятнами промокла энцефалитка на спине, ясно: где-то выкупался. Он всегда купался на отшибе, подальше от людских глаз: стеснялся своего нескладного длинного тела и пестрых от разноцветных заплат единственных трусов.
