Вениамин Каверин - Избранное
Он решил, что вечером непременно зайдет к Лукину, и не один, а с кем-нибудь из товарищей, может быть с Хомутовым, но одно обстоятельство помешало. Заболел Таканаев…
Таканаев был дворник в доме 26/28. Его все знали, и мальчишки с окрестных дворов любили его и боялись.
Он был высокого роста и наружности зверской: низкий лоб, дикий нос с большими, открытыми ноздрями, плотные черные усы. Очень странно было, что этот человек, напоминавший древних татар-завоевателей, был всего-навсего дворник. И при такой внешности и необыкновенной физической силе он был добродушен необычайно. У него было много детей всех возрастов, начиная с двухлетнего кривоногого мальчика, наружностью очень напоминавшего отца, и кончая взрослой дочкой, которая училась петь и жила отдельно, в капелле. Она приходила иногда, чистенькая, широколицая, с двумя толстыми косами и голубоглазая, что, кажется, редко встречается среди татар. Ее звали Гуля, а самого Таканаева — Омер, что никому в доме не мешало называть его просто Иваном.
В начале января Карташихин явился к этому человеку и предложил научить его грамоте. Как все члены институтской комиссии по ликбезу, Карташихин взял на себя обязательство обучить в течение зимы трех неграмотных.
Кажется, Таканаев не очень хорошо понимал, зачем ему на шестом десятке и с таким большим семейством учиться русской грамоте. Порядка такого как будто не было, и другие дворники не учились. Но, как видно, это нужно было студенту из двести второго номера, которого он знал еще мальчишкой, и он послушался и стал учиться. Он, впрочем, больше жалел Карташихина и стеснялся, что тот так часто ходит к нему, чем учился. Он очень жалел его и считал, что ходит он не по своему желанию, а по службе и платят, должно быть, плохо, потому что студент тощо́й. И он ставил на стол чай и хлеб. И Карташихин незаметно съедал хлеб и пил чай, потому что институтского обеда действительно ему не хватало.
В тот вечер, когда он собрался поговорить с Лукиным, старуха Таканаева встретила его во дворе и просила зайти, потому что Омер захворал. Карташихин зашел.
Таканаев лежал на низкой постели и лежа казался еще страшнее и больше. Подушки в цветных наволочках были сняты и сложены на сундуке, а он лежал без подушки. Дети играли под столом; только один маленький кривоногий мальчик не играл, а сидел у отца в ногах и смотрел надувшись и исподлобья. И Карташихин вспомнил того огромного металлического старика, Зевса или Нептуна, которого они видели с Хомутовым и Лукиным, когда катались на лыжах в Петергофском парке: у того в ногах тоже стоял маленький человечек.
Карташихин поздоровался и присел на постель.
— А почему без подушек?
— Голова легче, — добродушно отвечал Таканаев.
— Доктора звали?
— Зачем доктора? Так пройдет.
— Дай-ка пульс, — вспоминая, что он медик, и краснея, сказал Карташихин.
Он превосходно знал, где должен находиться пульс, совсем недавно был сдан последний зачет по анатомии. Но пульса почему-то не было. Дети бросили играть и столпились вокруг него, присмирев. Таканаев смотрел добрыми глазами. Жена его стояла подле, сложив руки на полной груди. Все смотрели, как он ищет пульс… Наконец нашел — и почему-то ниже, чем полагалось по Рауберу. Пульс был плохой — слабый и частый.
— Температура, — помрачнев из-за того, что так долго искал пульс, сурово определил Карташихин. — Надо доктора звать.
Таканаев сомнительно покачал головой и вздохнул.
— Чего я сам не знаю, как себя лечил, того доктор не знает, как другого лечил, — сказал он.
Карташихин просидел у него до вечера, и Таканаеву час от часу становилось хуже. Он начал задыхаться. Карташихин вызвал карету скорой помощи и отправил его в клинику Женского медицинского института. Там нашли воспаление легких в тяжелой форме. Температура все держалась высокая, и еще через несколько дней он был уже в безнадежном положении.
Карташихин зашел к нему. Остановившись в дверях маленькой палаты, где лежало не больше десяти больных, он дважды обвел их всех глазами и не нашел Таканаева — так он переменился. Черные усы висели как-то отдельно над провалившимся ртом, жилы проступили на висках, глаза все закатывались.
С упавшим сердцем Карташихин тихонько присел подле него, и Таканаев перестал делать это страшное движение глазами, и лицо как будто прояснилось.
— Я тебя прошу, доктор, ты мне руку дай, — вдруг поспешно и плавно заговорил он. — И держи меня, крепко держи.
Карташихин хмуро взял его за руку.
— Я тебя, доктор, прошу, очень прошу, ты ко мне домой напиши, сам не напишешь, Куран проси.
Он путался, говорил не те слова и, кажется, сознавал это, но уже не в силах был исправить.
— Плохо, на сердца болит, доктор, дышать нельзя. Напиши, чтобы Куран читал, чтобы молился, напиши.
— Ладно, напишу, — стесняясь слез, подступавших к горлу, пробормотал Карташихин.
Таканаев отнял руки и прикрыл глаза.
— Дети где? — прежним сильным голосом спросил он. — Зачем взял сюда? Домой везти, дома помирать надо.
Сестра вошла в палату и поставила перед его койкой ширму.
И Карташихину так страшно стало, что он остался один с умирающим человеком, что, только собрав все свои силы, он заставил себя просидеть еще несколько минут. Таканаев молчал, дыша все сильнее и чаще. Большими слабыми руками он все сдергивал с себя одеяло, и огромная, толстая грудь показалась под расстегнутой больничной рубашкой. Карташихин взглянул на эти руки и похолодел: пальцы были синие…
Через несколько дней больному вдруг стало лучше, и родные под расписку взяли его домой. Карташихин встретил Гулю на лестнице, она сказала ему об этом и попросила зайти. Глаза у нее были заплаканные.
Он пришел и остался.
3И вот начались эти дежурства, то утренние, то ночные, — вторую половину дня он бывал в институте. Он и сам не понимал, как это получилось, что, забросив все дела, он сидит у постели старого татарина, которого и знал-то очень мало. «Накатило», — как сказал Матвей Ионыч.
Он успел даже завербовать других студентов. Одну ночь провел с больным Хомутов.
Он явился и сказал Таканаеву:
— Здрассте вам, здорово, кум, здорово! — Потом осмотрел и нашел, что «ничего, обойдется». Для верности он прибавил два-три слова, которые остались в памяти от последнего зачета…
Уходя, он мигнул Карташихину. Они вышли вместе.
— Послушай, а ведь дело табак, — сказал он серьезно…
Карташихин и сам знал, что дело табак. Но с непонятным упорством он продолжал ухаживать за больным. Он вливал в него лекарство, следил за пульсом, ставил компрессы. Он прогнал старуху, которая мешала ему и которой его поведение казалось непонятным и небезопасным. «Доктор сказал, что Омер помрет, значит, не надо его трогать, а надо позвать муллу и молиться». Он прогнал ее. Вместе с Гулей он дежурил все ночи напролет. Он глаз с него не спускал.
И старик все терпел, но уже и он не очень хорошо понимал, чего хочет от него этот студент из двести второго номера и, главное, кто ему за все это платит. Сперва он думал, что и это по службе, но потом усомнился и даже заскучал. Тут что-то было. И он не ошибался. Тут действительно что-то было.
4То лучше, то хуже становилось больному, и уже несколько раз с минуты на минуту ждали конца. В одну из таких ночей Карташихин, задремав на стуле, под утро проснулся от голоса, читавшего, как ему показалось, одну и ту, же фразу. Самая монотонность этого чтения его разбудила. Он не сразу стал сознавать, где он и как очутился в этой низкой комнате с черным потолком, с притушенным светом лампы под бумажным прогоревшим абажуром, с этими большими горками цветных подушек, лежащих здесь и там, с этой кроватью, на которой лежал огромный, тяжело дышавший, с закинутой головой человек. Потом у больного в ногах он увидел Гулю в темном платье и с косами, в которые были вплетены голубые ленточки, заплаканную, но с твердым выражением лица, которое он не знал, к кому или к чему отнести. А по другую сторону кровати стоял хилый, полуслепой старик в барашковой высокой шапке. Он опирался на плечо незнакомого мальчика, и мальчик тихо, поспешно молился, поблескивая лукавыми глазами.
Только что Карташихин очнулся, как Гуля что-то заговорила по-татарски, мальчик перестал бормотать, старик поднял маленькое, птичье, лицо и стал слушать. Слушая, он покачал головой с усталым и снисходительным видом. Потом она кончила, он ответил двумя словами и сделал рукой, лежавшей у мальчика на плече, тихое движение, чтобы тот продолжал. Но Гуля не дала.
— Я говорю, чтобы он уходил, это — мулла, — взволнованно, но совсем и не думая плакать, сказала она Карташихину.
Мулла прислушался. Мальчик потупил глаза и стал читать еще быстрее и тише.
— Он не хочет меня слушать, потому что я женщина, — сказала Гуля.
