Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва
Вот и все! Больше он ничем не дал знать о себе.
Пора заканчивать письмо. Я одна в этом большом старинном зале. И часы здесь старинные. Они стоят на полу. Впервые вижу такие высокие часы, они в футляре из какого-то темного дерева, с бронзовыми затейливыми инкрустациями. Часы с боем. Они отбивают четверть часа. Слышишь, Томка, как они занятно бьют: динь-дон, динь-дон-тра-ля-ля?!
Пока я тебе писала, за окном все лил и лил дождь. На юге февраль и март — самые скверные в году месяцы. Стоят холодные и ветреные дни. Часто идут противные дожди. Три раза выпадал снег. И я — смешно — обрадовалась ему, как родному.
Это моя первая зима на юге. Осталось еще две. Тоскую я о настоящей зиме. Чтобы метели мели, чтобы снежок хрумкал под ногами. Томка, ты за меня постой у окна, когда будет падать густой снег. Я любила вот так, особенно в сумерки, стоять у окна и смотреть, как падают, крутятся белые хлопья. Нет, наверное, я до самой печенки — северянка. И никогда не забуду Сибири.
Ну, пора кончать. Уже поздно. А у нас (в Сибири) ночь. Спокойной ночи, дорогая! А может, ты не спишь, а сидишь над тетрадями. Скорее всего так. Отвечай же побыстрее.
Обнимаю тебя, твоя А.»
Глава двадцать четвертая«4 марта.
Томка, и не выдумывай посылать мне деньги! Спасибо, мне хватает. Поверь, было бы мне трудно — ты первая, к кому бы я обратилась за помощью. Моей пенсии и зарплаты вполне достаточно, тем более, что у меня на год хватит тряпок. Основная статья расхода, как раз половина моего „дохода“, плата за жилье. Подумай только, я плачу 40 рублей за каморку. Хозяйка говорит, что еще дешево, надо бы 60 рублей — „две коечки можно поставить“, а полагается рубль за койку.
Ничего не поделаешь — такой стиль.
Питаюсь я в столовой при санатории. Не всегда вкусно, но зато дешево.
Ты просишь рассказать подробнее о Косте. Вот тут, Томка, ты не поняла — это не роман. Костя, наверное, меня любит. Он не говорил мне этого. Отношения у нас самые дружеские. Если бы я могла когда-нибудь полюбить — я бы хотела любить Костю. Но сердцу не прикажешь.
Он работал в нашем санатории монтером. А сейчас — рентгенотехником. Я его заставила (ей-богу, он меня слушается) поступить в десятый класс. Мне кажется, что он пошел учиться только ради того, чтобы я занималась с ним по русскому языку. В конце диктанта он может нарисовать рожицу и подписать: „Это Асёнка“ (он так называет меня).
Меня часто мучает совесть: не будь меня, он завел бы семью. Я как-то об этом ему сказала.
Он не дал мне договорить, а со свойственной ему грубоватой прямотой заявил: „На черта мне другая… Я хочу быть с тобой…“
Ну, а теперь — самое главное. Недавно мы с Костей гуляли (он каждый день „выводит“ меня на прогулку, говорит, что я должна „выдышать“ всю библиотечную пыль) и, неожиданно для меня, очутились у школы. Прозвенел звонок, будто молоточком по нервам ударили. Ребята выбежали во двор. Я стояла и смотрела на них…
А вчера Костя пожаловал ко мне в библиотеку, с ушастым мальчишкой. Без всякой подготовки объявил, обращаясь к мальчишке: „Вот, Коля, твоя новая учительница“. Я просто обомлела. А потом разозлилась: зачем он притащил в санаторий мальчишку. Взглянув на мое лицо, Костя моментально сориентировался и поспешно все объяснил. Коля болен: он перенес резекцию легкого (это в двенадцать лет!), потом долго лечился, а сейчас приехал на юг к тетке. Коля отстал только по русскому и литературе. „Не могли бы вы, Ася Владимировна, подковать хлопчика, чтобы у него год не пропал?“
Стоит ли, Томка, тебе объяснять, что я ухватилась за хлопчика.
Что же, когда-то у меня было девяносто учеников, теперь всего один.
Маленький принц (см. Экзюпери) сказал: „У каждого человека есть свои звезды“, а еще он сказал: „Знаешь, отчего хороша пустыня?.. Где-то в ней скрываются родники“. Он был мудрый — этот маленький принц, но не холодной мудростью старца, у него было детское горячее сердце.
Обнимаю тебя, дорогая. Пиши мне.
Ася».
Глава двадцать пятая«9 марта.
Томка, в эти дни „за горами, за долами“ разыгрались события. Ты знаешь, дверей в моей каморке нет. Висит старое, застиранное одеяло, и я слышу все, что делается у хозяев. „Хозяева“ — подумай только! Атавизм какой-то! Но насколько омерзительно это понятие, я почувствовала только теперь, когда они, эти самые хозяева, появились у меня на 26-м году жизни. Просто нелепость!
Я невольно услышала их разговор. Они не умеют разговаривать тихо. Мадам Козик готовилась к „гулянке“ — так они называют приход гостей. Меня они пригласили таким образом: „Приходите к нам посидеть. Конешное дело, для вас компания не подходящая, мы люди простые. А вы — интеллигенция“. И все в таком духе. Я поблагодарила и отказалась, под предлогом, что принимаю антибиотики и не могу пить.
Отправилась к Анне Георгиевне. У нее был Журов И они собирались идти на именины к какому-то врачу, приятелю Журова. Она показалась мне праздничной, не только потому, что была нарядной. А. Г. как-то помолодела, и все время улыбалась. Стали звать меня с собой. Но я соврала, что у меня куплены билеты в кино. Конечно, ни в какое кино я не собиралась. Нас с Костей все привыкли видеть вместе — начнутся всякие расспросы. Уж не поссорились ли мы. Пошла в библиотеку.
Очень мне хотелось написать тебе, Томка. Но письмо получилось бы мрачным. Наверное, то же самое чувствует бездомная собачонка в злую непогодь.
Когда, по моим подсчетам, гости должны были уйти я отправилась „домой“.
Не зажигая света, разделась и легла, навьючив все теплое: окно оставила открытым. Спать с открытым окном меня приучила Анна Георгиевна. Хозяева не возражают. Они из этого извлекли для себя выгоду: „Ей сколько ни топи, все равно выстудит“. И топят раз в неделю.
Я лежала с закрытыми глазами и видела, понимаешь, Томка, видела дурацкое хозяйское панно над моей кроватью. Какой-то нелепый толстомордый мальчишка и аист над ним. Похоже, что аист стоит на голове мальчишки. А еще я „видела“ в углу на этажерке гипсовую собаку, покрашенную „золотой“ краской. Чужие вещи, чужие запахи, и сама я чужая…
Мне было так тошно, что я даже реветь не могла.
Будет ли когда-нибудь у меня свой дом?
Хозяева скандалили. Сначала я не поняла, из-за чего у них сыр-бор разгорелся, а когда сообразила — ужаснулась. Он орал: „На кой… ты мне сдалась. За меня любая пойдет. У меня в Ялте своя площадь есть. Заберу квартирантку и буду с ней жить“. Мадам Козик кричала, что в тихом омуте все черти водятся, что она сразу меня „раскусила“ и что она меня, заразную, из жалости пустила на квартиру, а я так „низко“ ее отблагодарила.
Не помню, как я оделась, мадам Козик воинственно преградила мне путь, став в дверях. Я ретировалась через окно.
Был час ночи. Куда идти?
Ноги сами меня привели к А. Г. У крыльца стояли двое, я услышала голос Журова и завернула обратно. Куда идти? Всегда добра ко мне сестра Мария Николаевна, но она живет далеко, высоко подниматься, да и ночью мне не найти ее дома. Пойти в библиотеку? Закрыт корпус. Я стояла одна на темной улице. Появился кто-то высокий в плаще-накидке. И я вдруг позорно перетрусила, прижалась к стене. Это был милиционер. Город-то пограничный. Слава богу, меня он не заметил.
И тут я вспомнила о Косте. Кажется, он не поверил своим глазам, увидев меня. Я сначала ничего толком не могла объяснить. Трясло меня, как при сильном ознобе. К счастью, у Кости в комнате топилась печь.
Он сказал: „Тебе надо выпить горячего чая“. И тут я неожиданно разревелась. Я до этого никогда не ревела при нем. Он страшно растерялся. Стоял посредине комнаты, держа в руках чайник, и все повторял. „Ася… Ася…“ Я ничего не могла ему объяснить и не могла остановиться.
Он поставил чайник, подошел к окну и, стоя ко мне спиной, сказал: „Выходи за меня замуж“.
Томка, мне до сих пор стыдно за свои слова. „Выходить за тебя замуж только потому, что у меня нет своего угла?“
Он сказал: „Совсем не потому! Ты же знаешь, что я тебя люблю!“ Потом мы очень долго молчали.
Я не успела ничего сказать Косте. Он заявил, что „подло“ сейчас, когда я так подавлена, добиваться от меня ответа, что у нас еще есть время и что он завтра уезжает на два дня в Севастополь, в командировку. Сейчас же мне надо уснуть; утром он отведет меня к А. Г., и, независимо от того, что бы я ни решила, крыша у меня над головой будет.
Думала: от всех потрясений не смогу глаз сомкнуть. Но неожиданно заснула почти мгновенно. Может, оттого, что в комнате было тепло, а возможно, повлиял коньяк, Костя подлил его в чай „от простуды“.
Сквозь сон услышала: кто-то зовет меня. Сразу не могла понять — где я. Незнакомая комната: тахта, на которой я спала, рядом столик с приемником, посредине стол, заваленный бог знает какими деталями и инструментами, платяной шкаф — вот и вся обстановка. Накануне я ничего не заметила.
![Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]](/uploads/posts/books/134500/134500.jpg)
