Борис Некрасов - Просто металл
В легком пожатии Гладких ощутил с трудом сдерживаемую силу. Засмеялся одобрительно.
— А ручка, верно, ничего!
Кто-то подтвердил:
— Саша-кувалда — это тоже про него.
Посмеялись.
— А серьезно? — спросил Иван. — Какая специальность?
— Тракторист, бульдозерист, автослесарь. Немножко по токарному делу могу.
Гладких кивнул:
— Подходяще!
— Веня Пушкарев, — продолжал Волков представлять товарищей.
Этот показался Гладких прямым антиподом Никитину. Тонкий в кости, бледный, с обескровленными губами, юноша не мог очевидно похвалиться ни силой, ни здоровьем. Запоминались большие и яркие на бледном лице темно-карие глаза как будто постоянно удивленные. Движения паренька были порывисты, руки непрестанно и нервно двигались.
Пушкарев не стал ждать аттестации Волкова и представился сам, торопливо, словно боясь, что ему не поверят:
— Оператором на промприборе работал. Мотор знаю, машину вожу.
Волков вставил все же с невозмутимой беспощадностью:
— Папа — владелец собственной машины. Так что Веня практику имеет. На Север от несчастной любви сбежал.
Пушкарев промолчал, только бросил растерянный взгляд на Гладких да лицо его покрылось вдруг багровыми пятнами. Ивану показалось даже, что глаза паренька мгновенно подернулись влажной пленкой. Инстинктивно поспешил к нему на помощь, соврал:
— Ничего. Я тоже поначалу на частной машине эту нехитрую технику осваивал. А что касается любви, то она несчастной не бывает. Любить — уже само по себе счастье великое. Не всем это понимать дано.
И перехватил благодарный взгляд Пушкарева.
Следующий подошел к нему сам. Картинно-заученным жестом забросил назад длинные, чуть вьющиеся волосы, протянул руку:
— Федор Протасов. Электрик и радиотехник.
Волков был неумолим.
— Федя в своей фамилии букву «д» плохо выговаривает. Он не Протасов, а Продасов. Так что с Львом Толстым и Николаем Симоновым ничего общего. Специальность, точно — электрик. И репродуктор у нас в общежитии говорить заставил — это верно.
На губах Федора появилась снисходительная улыбка.
— Можешь не язвить. Засвидетельствовано в военном билете: специалист первого класса.
— А служили где? — поинтересовался Гладких, совершенно безотчетно обращаясь к парню на «вы» — вероятно, в силу поднявшейся отчужденности.
— На Черноморском, — ответил Федор и, помолчав многозначительно, добавил: — На энском корабле.
— Ну раз на флоте служил, значит, ко многому способен. И не только по специальности. И палубу драить должен уметь, и картошку чистить, и малярными работами заниматься. Или не так?
— Всякое приходилось, — не совсем определенно и без особой готовности согласился тот.
В общем же Гладких остался пополнением доволен. В своей оценке он окончательно утвердился, когда пришло время готовить тракторный поезд в путь. В конечном счете, люди проверяются в деле, а на погрузке все работали так, что любо смотреть было. И волковские ребята, и те, что приехали с Гладких.
Ивану понравилась та деловитость, с какой взял на себя руководство погрузкой Анатолий Волков. К его коротким и точным командам с одинаковым вниманием прислушивались и чукотцы и колымчане. Даже в том, как он нашел каждому из ребят дело по силам (и именно там, где из них можно было извлечь наибольшую пользу), угадывались и знание им людей и незаурядные организаторские способности. Веня Пушкарев очищал снег с груза; Продасову был вручен лом — вырубать вмерзшие в лед сани; Волков с Сашей Никитиным встали на самую тяжелую работу — подноску и укладку груза. Так что когда Гладких назначил Волкова бригадиром на погрузке, это было только официальным закреплением совершившегося факта.
Поначалу, как это ни парадоксально, делу мешала редкая физическая сила Никитина. Ребята не столько работали, — сколько с восхищением глазели, с какой легкостью ворочал и таскал этот голубоглазый великан стокилограммовые ящики. Но, насмотревшись вдоволь и пообвыкнув с тем, что парень без видимого напряжения работает за троих, они с рвением принялись за дело сами. Время от времени ребята призывали его на помощь — то извлечь из кювета закатившуюся туда бочку с горючим, то поднять кому-нибудь на плечо тяжелый ящик с деталями. Никитин охотно откликался на эти призывы и обнаруживал удивительную для своих мощных габаритов подвижность. Генка острил:
— И зачем все это на сани таскать, я не понимаю? Пусть этот товарищ Голиаф лучше волокуши к ящикам подносит.
Эта совместная работа перед самым началом пути за какие-нибудь три-четыре часа сблизила ребят лучше, чем если бы они еще неделю жили рядом в гостинице. И когда санный поезд тронулся в путь, это был уже коллектив, объединенный общими усилиями, устремлением, целью. Пусть эта цель представлялась одним яснее, другим весьма туманно, но она уже маячила впереди и имела определенное название — участок «Дружный». Его еще не было, и он уже был, потому что были они, те, кто должен дать ему жизнь.
Тундра встретила их тихими синими сумерками. Ехать на санях желающих было мало: среди множества ящиков устроиться удобно было нелегко, да и колыхало сани на неровностях целинной тундры, как тяжелый бот на штормовой волне. Поэтому шли за санями по тракторному следу.
— Самый совершенный по вместимости транспорт, — отметил Геннадий. — Пешком целая дивизия может сзади пристроиться.
Но он явно переоценивал удобства этого вида транспорта; Гусеничный след был глубок и неровен, идти по нему легким туристским шагом было невозможно, только первые километры показались нетрудными.
Санно-тракторный поезд шел и шел, вспарывая снежную целину и оставляя след, которому суждено было стать в скором времени дорогой. Иван Гладких догнал шедший впереди трактор, попросил тракториста приостановиться и подсел к нему в кабину.
— Ночевать где будем?
— Есть тут километрах в тридцати местечко одно, — ответил тракторист. — Мое постоянное. От ветра закрытое, и, главное, дровишки кое-какие подсобрать можно.
Для тундры такая стоянка действительно удача редкая, и тракторист считал ее «своей» по праву. Гуляев — так его звали — был в этих краях человеком известным. Это он два года назад первым пробился на тракторе в самую глубину тундры, к горнякам рудника «Оловянного», которых почти на месяц отрезала от внешнего мира разбушевавшаяся пурга. Он же обслуживал в прошлом году геологов, давших путевку в жизнь месторождению, на котором теперь открывался новый прииск. Сухой, поджарый и такой черный, словно все девять лет работы на Севере его палило жгучее солнце Крыма, а не обжигали ветры Заполярья, он вел машину с уверенностью, которая дается только многолетним опытом.
— Это, что же, часа три с гаком еще? — поинтересовался Гладких.
— Не знаю, по первопутку идем. Пока снега легкие. Опять же река впереди. Не знаю, прихватило ли ее морозом.
— Глубоко?
— Да нет, летом бы запросто вброд перешел, а сейчас провалиться — мороки не оберешься. Берега под снегом не видно, выезд ощупью искать надо, а из кабины в воду выходить — не июль… Сани, опять же, с грузом…
Но пока дорога не предвещала никаких сюрпризов. Дня, в привычном смысле слова, ребята не видели с тех пор, как их самолет приземлился на побережье Ледовитого океана. Приближалась полярная ночь, и утренние сумерки переходили в вечерние, почти не оставляя места дневному свету. Каждый день этот сумеречный просвет между ночами становился все бледнее и короче. Теперь вместе с санным поездом по тундре перемещалось небольшое озерко света, разлитого тракторными фарами. Со всех сторон его окружали черные отвесные берега ночи. Луна где-то замешкалась. Просвечивал мириадами звезд темный полог неба.
Идти пешком теперь можно было только между тракторами, там, где колея, проложенная впереди идущей машиной, была освещена. А идти приходилось. И не очень велик, кажется, был мороз, а долго на санях не усидишь: пробирает. Пройдешь километр-полтора, и уже невмоготу от жары, и липнет к телу белье, и кажется, что напрасно так тепло оделся в дорогу. Но тем быстрее стынешь, когда присядешь на волокуши. Не успеешь отдышаться как следует, а холод снова стаскивает тебя с саней и толкает в спину: беги! Чем дальше, тем короче становятся и эти пробежки и минуты отдыха. В кабинах же, по общему молчаливому согласию, поочередно грелись девушки.
Геннадий и Семен Павлович, один по правой колее, другой — по левой, шагали рядом. Генка ворчал:
— Теперь я знаю, как чувствует себя куриное яйцо, когда его из кипятка в ледяную воду суют. Только мне ни к чему, чтобы от меня скорлупа хорошо отставала.
— Привыкай, — хмыкнул старик. — В тундре, как в том монастыре, — свой устав. Трактор — что? Хочешь беги, хочешь присядь. Никто тебе не указ, кроме мороза. Вот на собачках поедешь — там другое. В гору ли, по рыхлому снегу — будешь себе рядышком бежать, как полагается. А то и впереди — тропу собакам торить.
