Левиан Чумичев - Васина Поляна
Ей-богу, поколебал я тогда девчушку. Паренек отозвал меня из купе в коридор, взмолился:
— Ну чего вы делаете? Седые уже… Кларка же, она — дура. Она же влюбляется в вас. А мы с ней с девятого класса…
— А-а, — говорю, — сынок, заело? У меня имя-отчество есть…
Может быть, и зря я тогда так себя повел. Но вообще-то интересно спросить у некоторых, как они себя чувствуют, когда их первый раз в жизни незнакомые люди «папашей» или «мамашей» называют? Всю жизнь было «молодой человек», «девушка», ну там мужчина-женщина, гражданин-гражданка, и вдруг на тебе, огорошили — «папаша-мамаша».
Да я уверен, почти у каждого в душе екнет: эх, кажись, укатило мое времечко, до старости, кажись, дожил.
Ну, а этот-то коротконогий совсем обнаглел, хоть седых волос у него и не много, но брюхо явно больше моего, а он туда же — «папаша».
Конечно, все это про себя я подумал, а с парнями мирно говорю-беседую. Чую — я для них вроде темного аборигена.
В Таватуй, летом особенно, частенько городские на собственных машинах наезжают, чаще всего ищут, где дом продается или в крайнем случае у кого малуху на лето снять. Осенью картошку, клюкву, садовые ягоды закупают. А некоторые всамделишное коровье молоко любят — тоже к нам едут.
Ну, а эти про отца-матушку меня спрашивают. Предстоящим урожаем интересуются и вообще житьем-бытьем. Странным мне это все показалось. Чувствую, что неспроста эти модники нагрянули, что еще что-то есть у них невысказанное.
Коротконогий больше всех суетится:
— Слышь, папаша, ты, по всему видно, с богом не очень в ладах. А на кого предки-то твои молились? Как у них с богом-то было?
— Да в чем дело, ребята?
— Слышь, папаша, мы представители музея… есть такой хитрый музей в Свердловске…
Высокий парень перебил коротконогого:
— Рано, Валера, угости товарища сигареткой, поговорим еще, потолкуем.
Коротышка выщелкнул из иностранной пачки сигаретку:
— Кури, папаша, «Мальборо» называется, настоящие сигаретки, штатовские.
Я подыгрывал:
— Ишь, ты, — говорю, — не гаснет. Опасная для нашей деревни сигарета — пожар может произойти.
Такая тянучка надоела, видно, коротконогому, и он не выдержал, выпалил:
— Может, иконы какие у тебя есть, папаша? Или книги древние? Если не у тебя, так у соседей, а? Шевельни-ка мозгой!
Что уж тут шевелить. Умерла у нижнего моего соседа старуха мать. Он стал в ее барахле рыться и натакался на груду древних рукописных книг. Такой же вот бодрячок купил за десятку. А одна книжка, ничем от других не отличимая, завалялась. Так за нее, за единственную, городской солидный мужчина тридцать рублей отвалил. До сих пор сосед нет-нет да зачешет затылок — не знает, шибко он прогадал или не очень.
А Валера этот, коротконогий, все воркует:
— За хорошую икону мы синенькую, а то и красненькую бумажку дать можем. А за очень хорошую — все цвета радуги.
«А, была не была, — думаю, — не всё вам людей надувать-обманывать, посмотрим, какие вы «музейники».
Валялась у меня икона-самоделка. Лет семнадцать назад приезжали ко мне друзья. Среди них художник-любитель один был. Он ходил в какой-то дом за молоком, увидел там икону и сделал с нее копию.
И решил я этим нахрапистым парням показать самоделку.
Надо сказать, что местные жители на зачастивших сюда собирателей очень даже большой зуб имеют. Когда у кого-нибудь икону или древнюю книгу выманят, бог или черт с ним, не жалко — сам отдал. А вот несколько лет назад какие-то злые люди обидели здесь старух, обокрали домик. Выкрали самые древние, самые почитаемые и ценные иконы. А Таватуй ведь село кержацкое, старообрядческое. Говорят, оно намного старше самого Екатеринбурга. Подумать страшно, на какие иконы местные старухи молились. Какие деньги-тысячи уволокли отсюда воры…
— Вот, — говорю, — не знаю, подойдет ли, нет для вашего музея эта деревяшка.
Парни, как кошки на воробья, на «икону» набросились. К забору отошли и давай там руками махать — разговаривать.
Минут десять они между собой беседовали. Потом коротконогий с «иконой» в руках подошел ко мне:
— Сколько ты за нее хочешь, папаша?
— Да чего, — говорю, — мы люди простые, цены настоящей не знаем, а только дров на зиму не хватит. А вот привезете машину дров к воротам — отдам вам эту доску. Торговаться, ребята, бесполезно, давайте езжайте с богом, мне дело делать надо.
Сам чурку на попа поставил и колуном по ней ахнул.
Уехали «музейники».
Гляжу, а дня через три к моим воротам «КамАЗ» с дровами прибыл. Полнехонька машина. А чурки! — вполовину березовые, вполовину листвянки.
Давешний шустрый коротконогий из кабины выскочил и сразу быка за рога:
— Давай, папаша, нашу икону.
Не знаю, может, и я тут каким-нибудь нехорошим человеком выступил, но что «знатоков» этих надул, нисколько не каюсь.
А дровами этими мы до сих пор топим.
ДЕД СИЛУЯНОВ
Семьдесят четыре года ему. Левой ногой шажочек сделает, правую приставит и стронется вперед сантиметров на десять-двенадцать. Тросточку шевельнет, снова на шажок продвинется.
Так двигается дед к курилке — курить он очень любит.
Дед Силуянов покурил, потом раз-раз — такими же шажками за кипяченой водой направился. Принес, а половина стакана расплескалась, старческий колотун в руках у деда. И пить он снова хочет.
Сходили ребята, достали графин, набухали полнехонький — пей, дед.
Ой, какой благодарностью переполнились глазки Силуянова…
…Мы заметили, что дед только столовское ест, что не ходит к нему никто. Угощать стали кто чем. Отказывается дед, стесняется. А сам, несмотря на свою грыжевую неходячесть, что-нибудь для палаты сделать пытается: то форточку откроет, то кнопку нажмет — сестру вызовет.
Отогрелся душой старик. Рассказывает, как воевал. Лучше пулемета Дегтярева и надежней ничего Силуянов не встречал.
— Дед, ты один, что ли, живешь? — интересуются ребята. — Почему к тебе никто не ходит?
— Пошто один. Сын есть, Витька. Невестка есть, Аня. Хорошие они, добрые. Похоронить обещали, пенсию я им за два месяца оставил.
…Сегодня операционный день, а приготовившемуся к операции деду Силуянову сказали:
— Идите домой, дедушка. Позвоните кому-нибудь, чтоб за вами приехали.
— Да я ничего, я сам добегу, — хорохорится дед. — А чего резать-то не стали?
— Терапевт запретил. Сердце у вас, годы и вообще…
— Ну, ну, понимаю. Я ведь шибко-то за нее не цепляюсь. Опять же Витька с Анькой похоронить обещали.
Мы скинулись деду на такси.
— До свидания, добрые люди, до свидания, товарищи. Прощайте.
И сказал вдруг грустно, как бы самому себе:
— Я ить их штук двести ухлопал на фронте. Пулемет Дегтярева очень даже надежным был. Ну, а счас пора самому тех немцев проведать. Давно, чать, ждут меня.
Дед тросточку стронул, шажочек произвел, сдвинулся маленько. Еще раз, еще… Прощай, дед Силуянов.
КТО КУДА ЕДЕТ
Наш поезд скорый. «Урал» называется. Из Свердловска до Москвы почти без остановок катит. Первая остановочка в Перми. Потом в каком-то Балезино на минуточку, а потом аж в Кирове.
Так вот в этом Балезино история приключилась. Не успел поезд остановиться, а уже тронулся. А в дверь вагона стучат.
— Кто там? — кричит проводница.
— Ой, открывай, девонька! Ой, упаду.
Появилась в вагоне перевязанная подушка и узел с чем-то мягким. Потом старушка в коридор втиснулась.
— Куда вы едете? Где ваш билет? — шумит сзади проводница.
— Счас я, девонька, счас, — успокаивает проводницу старуха. — Только вот согреюсь маленько. Больно руки озябли за железные-то держалки держаться. Железные у вас в вагонах держалки.
А поезд не зря скорым назвали. Умчалось в ночь неведомое Балезино. Одна луна настырно качается за окном, высвечивая обмороженные сосны.
— Билет давай, бабушка. Какое место у вас?
Бабушка подала билет, а проводница села прямо в коридоре. Там у стенки уступчик такой есть, вот она на него и опустилась. Глаза в билет пялит, что-то сказать хочет, а не может.
А старушка тоже сбоку примостилась. Вздыхает старушка:
— Как меня Нюська-то встретит, обмерзнет вся…
— Вы куда, бабушка, едете? — почему-то шепотом спросила проводница.
— А в Глазов я, девонька. К Нюське. В билете же там все написано.
Проводница еще раз глянула в билет. Сказала тихо:
— Так, в Глазов. И вдруг закричала:
— Так это же вовсе в другую сторону! От Балезино пешком дойти можно. А мы теперь только через четыре часа остановимся, в Кирове. За триста с лишним километров вас отвезут.
— Ой, господи! Покарай меня, старую да беспутную, — заголосила несчастная старушка. Так заголосила, что из всех купе люди вылезли. Кто как мог успокаивают старушку.
