Лев Давыдычев - Трудная любовь
Но он и сейчас не мог бы точно определить, что поразило его в Ларисе. Она стояла у окна, задумчивая, строгая, и он понял: прощения не будет. И сразу захотелось доказать, что надо простить, что он сам знает, что поступил мерзко.
Семь часов — значит отец уже проснулся, сидит за своим письменным столом. Мать готовит завтрак: отец рано начинает рабочий день.
Дверь открыл Филипп Владимирович, долго смотрел на сына, наклонив большелобую голову.
— Дежурил в типографии, — объяснил Олег, — не хотелось будить жену. Она охотница поспать.
И оттого, что отец молчал, Олегу стало не по себе, он торопливо разделся, прошел в комнату. Лидия Константиновна изменилась в лице, но успокоилась после первых же слов сына.
— Все это по меньшей мере странно, — задумчиво и холодно произнес Филипп Владимирович, когда сели за стол. — Ночное дежурство, спиртной запах…
— Я жалею, что пришел к вам! — сказал Олег. — Не верите, не надо. Нечего устраивать допрос.
— Так вот… — Филипп Владимирович швырнул салфетку на стол. — Допроса не будет. Но учти, Олег: если там что-нибудь произошло, я тебя в дом не пущу. Ни за что. Я всю жизнь прожил честно, чего бы мне это ни стоило.
— Ты выслушай сначала его! — возмущенно перебила Лидия Константиновна, погладив сына по голове. — Ты видишь, как он расстроен!
— Я давно заметил, — сурово продолжал Филипп Владимирович, — давно заметил, что ты…
— Выпей кофе, — умоляюще предложила Лидия Константиновна.
— В горле застрянет! — раздраженно ответил муж. — Кофе… Еще не хватало, чтобы мой сын…
— Я не понимаю, Филипп! — Лидия Константиновна всхлипнула. — Что тебе нужно? Чего ты от него хочешь?
— Ничего! — отрезал Филипп Владимирович. — Самую малую малость — не лгать! Ни отцу, ни жене!
Олег всегда побаивался отца. Занятый работой в клинике, подготовкой докторской диссертации, чтением лекций в институте, Филипп Владимирович редко вмешивался в жизнь сына, целиком доверив ее жене. И вот сейчас, будто спохватившись, он решил воздействовать на сына. Олег знал, что с отцом шутки плохи, но рядом была мать, и он не обратил на слова Филиппа Владимировича особенного внимания.
Перед уходом отец сказал:
— Ты понял меня? Повторять, надеюсь, не придется?
В редакции Олег с радостью узнал, что Лариса на работу не пришла и сообщил Полуярову, что она заболела: грипп, по всей вероятности.
И покраснел.
— Бывает, — неопределенным тоном отозвался Полуяров, — вылечим. Только бы осложнения не было.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
С утра у Валентина было плохое настроение. Началось с того, что он прочитал гранки своего очерка о свадьбе и почти в каждой строке обнаружил прикосновение руки Копытова. Потом подошла Маро, долго стояла у стола и проговорила словно между прочим:
— Ольга ушла. Одна живет. Она правильно сделала. Я бы убежала. Да.
А Николай ходил радостный, чего-то напевал за своим столом, пренебрежительно, с превосходством поглядывал в сторону Валентина.
Поздно вечером, когда Валентин уже собрался уходить из типографии, позвонил Полуяров и унылым голосом предложил:
— Зайди ко мне, обязательно, дело есть.
Зачем он понадобился Полуярову? Да еще в такое позднее время? Заглянув в кабинет ответственного секретаря, Валентин увидел Олега. Всем своим видом — усталым выражением лица, небрежной позой — он старался подчеркнуть, что оказался здесь против воли. Полуяров был в рубашке с засученными рукавами, без галстука, словно собирался драться.
— Вот папиросы, спички, форточка открыта, курите, сколько душе угодно, — тяжело произнес Полуяров, прошелся по кабинету, видимо, не решаясь начать разговор. — Олег, заранее извиняюсь. Чтобы избежать кривотолков, буду выражать свои мысли прямо.
Олег закурил.
— Я предлагаю вам, — неестественно громко продолжал Полуяров, — искренне, ничего не скрывая, по душам поговорить о том, какими качествами должен обладать журналист.
— Советский журналист, надо полагать? — насмешливо спросил Олег. — Увольте меня от теории. Я есть хочу.
— Теорию мы сейчас же применим на практике. И я хочу есть. И ты, Валентин, наверное не откажешься закусить?
Валентин кивнул, изумленно рассматривая Полуярова. Тот спросил:
— Что же значит — быть советским журналистом?
— Не искажать намеренно фактов, не гнаться за гонораром и прочее, всем известное, — скороговоркой выпалил Олег.
— Всё?
— В основном.
— А ты, Валентин, что на этот счет думаешь?
Валентин подсознательно почувствовал, что разговор идет очень серьезный. Да и Олег судя по всему догадывается об этом.
— Нужно быть убежденным, принципиальным, — негромко проговорил Валентин, не найдя более точных слов.
— Несколько обще, — недовольно отозвался Полуяров.
— Стиль Лесного, — насмешливо вставил Олег.
— Быть журналистом, — спокойно поправился Валентин, — значит писать только о том, о чем не можешь не писать.
— Здесь я бы поставил семь восклицательных знаков, — предложил Олег.
— Нет, предложение сугубо повествовательное, — сказал Валентин. — Писать не потому, что об этом надо писать, не потому, что за это платят деньги, а потому, что это тебя волнует, что ты высказываешь свои убеждения, отдаешь душу…
— Ты напрасно пошел в газету, Лесной, — с комической серьезностью произнес Олег, — шел бы ты лучше в мелодекламаторы.
— Я согласен с тобой, — и Полуяров жестом попросил Валентина молчать. — У меня только маленькое добавление. Честным может считаться тот журналист, который имеет моральное право, повторяю, моральное право писать о том, о чем пишет.
Олег встал, поклонился и сказал:
— Я предпочитаю работать, а не философствовать. А на болтовню, извините, у меня нет времени.
— Ты изменил Ларисе? — тихо спросил Полуяров.
— Что?! — вырвалось у Валентина.
— Это наглость, — сквозь зубы проговорил Олег, — это бестактно. Вы не имеете права… Вы имеете право уродовать мои статьи, но не смейте…
— Не кричи, — устало сказал Полуяров, сел, обхватил голову руками.
— Вы вообразили, что если являетесь моим начальником, то можете позволить себе что угодно? — бормотал Олег. — Вы хотите сделать вид, что заботитесь о людях! Наглость!
— Это правда, Павел Павлович? — спросил Валентин.
— Правда, — Полуяров дышал тяжело, будто после физической работы. — Может быть, это наглость, Олег. Может быть, я не имел права так разговаривать с тобой да еще при постороннем человеке. Может быть. Но надо. Всей редакции понравился твой фельетон «Сорняк». Ты удачно написал о мерзавце, бросившем жену с детьми… Жаль, что фельетонист ведет себя не лучше.
Олег справился с волнением, сел и нервно рассмеялся.
— Между прочим, это не первый случай, когда меня пробуют выжить из редакции, — сказал он. — Кому-то я встал поперек дороги. Не проще ли не тянуть, не подкапываться, а сразу? Так, мол, и так: не желаете ли уйти по собственному желанию? Уйду. С удовольствием уйду. Вы удовлетворены?
Полуяров молчал, тер глаза руками, словно хотел спать.
— Был я сегодня у нее, — тихо проговорил он, — жутко…
— У вас нет доказательств!
— Иди, Олег. Не мути душу. Жалко мне Филиппа Владимировича. Мы с ним у Ларисы встретились. Тебе, пожалуй, лучше пока не видеться с ним. У него рука крепкая.
Олег дошел до дверей нетвердым шагом, помедлил, видимо, ожидая, что его окликнут, и вялым движением толкнул дверь.
— Зачем вы меня позвали? — спросил Валентин.
— Не знаю, — ответил Полуяров, — решил почему-то позвать. Да и трудно было бы мне одному разговаривать. А тебе полезно знать о таких вещах. Погулять не хочешь?
С главной улицы они свернули в переулок. Там почти не встречалось прохожих, редкие фонари и тишина делали его таинственным и мрачноватым. Шли молча.
— Олег докатился до точки, — вдруг сказал Полуяров. — Его мне нисколько не жалко. Может, и неверно так думать, но я против нянек при великовозрастных младенцах. Ну их к лешему! Олег мне однажды любопытную историю рассказал. Он-то ей не придал никакого значения, а я запомнил. Он, когда еще в школе учился, написал письмо в редакцию областной газеты о том, что школьники играют в уличную денежную игру «чику». Письмо напечатали, а в день выхода газеты Олег был пойман с поличным — сам играл… Может быть, с этого и началось? Ведь «Сорняк» не первый его фельетон о семье… Кто знает, может быть, вовремя его и удалось бы остановить… Что молчишь?
— А что говорить? — искренне признался Валентин. — Говори не говори — поздно.
— Зайдем ко мне? — спросил Полуяров. — Ты ведь холостяк, свободный человек… Все равно на ум ничего не идет. Да еще забыл жену предупредить, что задержусь, будет баня.
Жил Полуяров в деревянном двухэтажном доме. У дверей на проволоке висела ручка звонка. Полуяров дернул несколько раз. За дверью послышались шаги, и женский голос обрадованно спросил:
