Златослава Каменкович - Опасное молчание
Секунду Галь-младший и Мирко с молчаливой неприязнью смотрели друг на друга.
И начался допрос:
— Что ты ему принесла?
— Я… ничего, ничего… — лепетала девочка.
— Не лги, воровка!
Он знает, что кухаркина дочка до ужаса боится собак, и с хохотом делает шаг вперед:
— Цезарь, возьми!
— Ма-а-а!!!
Мирко схватил вилы и крикнул:
— Уведи, паныч; собаку!
— Ах ты, быдло… Цезарь, возьми! — и он отпустил поводок.
Схватка подростка с овчаркой была жуткой. Но победил Мирко.
Галь-младший выбежал из конюшни.
— Это он за ружьем! — сквозь слезы крикнула девочка. Мирко настиг барчонка, сбил с ног и — бац! бац! бац!
— Мирко, убегай! Убегай! — предостерегла девочка, увидев, что из особняка выскочили слуги.
Мирко юркнул за ворота и скрылся в лесу.
Прошло пять лет…
Шумная центральная улица в городе Мукачево. Снуют извозчики. У обувного магазина остановился экипаж. Из него вышел Мирко.
Хозяин магазина, мадьяр, любезно усаживает заказчика.
— Прошу пана, ваши туфли готовы, — и он, будто жонглер в цирке, исчезает за портьерой.
Входят две молодые дамы.
Из-за портьеры появились хозяин и мастер. У мастера короткие вьющиеся волосы и черные, горячие, как уголь, глаза.
Хозяин устремляется к дамам.
Одну секунду мастер и Мирко смотрят друг другу в глаза. Потом мастер опускается на колено и тихо говорит:
— Попробуйте надеть. Не жмет?
— В самый раз. Благодарю.
И в это мгновение вместе с «чаевыми» записка скользнула из руки Мирка в руку мастера.
В девять вечера трое прилично одетых мужчин будто совершенно случайно встретились возле ресторана с вывеской «Молчи, грусть, молчи!» Владелец этого заведения, бежавший из России белогвардеец, всегда находил повод, чтобы клеветать на Советский Союз, был в почете у властей.
Притворившись изрядно выпившим, Мирко делает вид, будто отмахивается от своих «собутыльников», при этом тихо роняет:
— Уходите… Я проверю, не увязался ли за нами «тайняк».
Когда товарищи вышли, Мирко, шатаясь, подошел к стойке и, заказав еще рюмку коньяку, выпил.
Из распахнутых дверей ресторана выплескивался рокот пьяных голосов, женский смех, звон бокалов, рыдание скрипок. Мирко немного постоял на улице и, убедившись, что опасения напрасны, догнал товарищей. По глухим, безлюдным улочкам они вышли на окраину.
Остановились возле деревянной калитки. Мирко постучал.
Залаяла собака и начала рваться с цепи. Во дворе кто-то подошел к калитке.
— Что надо? — нелюбезно спросил мужской голос.
Мирко тихо произносит пароль:
— Здесь продается дом?
Загремел засов, и трое вошли в маленький дворик.
По крутой узкой лестнице они спустились в подвал. Остановились у двери. Провожатый стукнул один раз громко и два — тихо. Дверь бесшумно отворилась. Свет ослепил глаза. Они вошли в маленькую типографию под землей. Здесь печатались листовки.
Мирко взял одну и прочитал:
«Украинский народ многострадальной Карпатской Руси! Пришло время, когда ты должен сбросить тысячелетнее мадьярское рабство. Пора вздохнуть свободно. Пора покончить с мадьярским средневековым варварством раз и навсегда!
Берись за дело, народ!
Кто с косой, кто с мотыгой, кто с ружьем да пистолетом, бей и выгоняй врага с нашей земли!
Не бойся! Ты не один! За твоей спиной стоит на страже твой старший брат — СССР».
Ночь.
Глухие улицы городка, наполненные полицаями.
Мирко и Иванна расклеивают листовки. Сейчас они белеют едва заметными пятнами, но с восходом солнца ярко вспыхнут призывом к народу, вольют в истерзанные души веру в близкую свободу.
Все идет хорошо. Листовки уже белеют на рекламных тумбах, стенах, на дверях церкви.
Утром в Солотвино на базаре Мирко Ярош встретился с Олексой Валидубом. Старик уже давно помогал подпольщикам.
— Гей, гей, — усмехается Валидуб, наблюдая, с какой яростью полицаи срывают листовки, разгоняют народ, но толпы упрямо собираются на улицах городка.
Мирко и Валидуб остановились возле дороги.
— Если что случится…
Олекса Валидуб все понял без лишних слов. Сказал:
— Знаю… нем как рыба. За свой народ и смерть не побоюсь принять.
И они попрощались.
Пришел Олекса Валидуб на берег Тиссы, к плотогонам. Здесь и сыновья его.
— Верно, отец, люди говорят, будто на Карпатах уже стоят червони воякы?
— Так, так, правда…
Но той золотой осенью, схожей на весну, так и не пришло освобождение.
Мирко и многих его товарищей по борьбе бросили за решетку. Уже перед самым нападением гитлеровских орд Мирку удалось бежать из тюрьмы.
Страх и сомнения были чужды этому человеку. Вот почему за голову командира партизанского отряда «Олекса Довбуш» гитлеровцы сулили щедрое вознаграждение…
Уже после войны врагам казалось, что секретарь райкома Ярош станет «живым трупом», если мертвы его Иванна и дети, но они просчитались: у Яроша еще осталось то, чего они не властны были убить… И во всем новом, хорошем, что видит Ганна здесь каждый день, большая доля его энергии, ума, воли, труда…
Леся
Возле школы с Ганной и Ярошем поздоровалась улыбающаяся чернобровая девушка, одетая по-городскому. Ганна прежде ее не встречала.
— Понравился тебе Киев, Лесенька? — спросил Ярош.
— Очень, — отозвалась девушка, энергичным взмахом головы откидывая со лба легкие кольца волос.
— У своих уже была?
— Вот собираюсь. Иду к председателю, чтобы лошадь попросить. Хочу до вечера успеть вернуться обратно.
— Тебе повезло, я как раз еду в Верхние Родники, — сказал Ярош, заметно любуясь девушкой.
Сердце Ганны сжалось в тугой жгучий комок.
— Забегу к себе, возьму подарки для мамы и Надийки, — светилось радостью лицо Леси. — Вы меня подождите. Любомир Ярославович.
— Куда денусь, конечно, подожду.
— Кто это? — Ганна, сдерживая волнение, проводила взглядом девушку.
— Учительница. Леся Мироновна Курпита.
— А, знаю… дочь доярки из Верхних Родников. У нее еще одна дочь есть, и тоже красивая…
— Надийка? Да, красавица, — согласился Ярош.
Мать этих девушек Олена Курпита, когда лежала в больнице с радикулитом, многое рассказывала о своей жизни Ганне. За три лишь слова: «Рай забрало папство!», неосторожно оброненных ее мужем владельцу виноградников, мадьяр упек «бунтовщика» в криминал.
Бежал Мирон Курпита из тюрьмы. Прятался на половинах у пастухов. Но барон, охотясь в Карпатах, как-то напал на след своего батрака. Выследил в пещере Волчья Пасть, схватил и погнал на расправу.
В снежный зимний день, раздетого, босого, искусанного собаками, со связанными руками, гнали Мирона Курпиту в местечко. Здесь фашистские каты его жестоко били.
И разнеслась весть по селам, что не стерпел гуцул, свернул челюсть пану следователю или еще там какой-то птице поважнее, и за это Курпиту повесили вниз головой…
Осталась вдова с маленькой Лесей. Бедовала, ночами крапила слезами подушку… Потом и в ее убогую хижину заглянуло счастье. Посватался Иван Курпита (в Верхних Родниках полсела Курпитами называется). Веселую гуцульскую свадьбу сыграли. Любил ее Иван, жалел. Родилась на свет Надийка. «Да вот, видно, чем-то я прогневала бога, — вздохнула женщина, — умер и второй муж…»
Бесхитростная, откровенная, Олена Курпита не утаила от молоденькой докторши свою боль, обиду за судьбу старшей дочки Леси.
Когда Леся училась во Львове, полюбился ей Владимир Латорица, по фамилии, видать, он тоже из гуцулов… Карточку свою прислал, лицом славный такой, просил у матери благословения на бракосочетание с Лесей. И вдруг нежданно-негаданно ужалила Олену вестка, мол, не жди, мама, меня с женихом, не будет у нас никакой свадьбы…
Леся приехала домой одна. Матери стыдно, ведь все знали, что засватана, кумушкам рты не закроешь.
Прилегли дочки на мягкий зеленый бархат мха возле ручья, шепчутся, а мать слышит:
— Лесенька, милая, как же он мог тебя покинуть и жениться на другой? — негодует младшая. — Он злой человек!
— Добрый… Он поступил верно, — улыбается своим мыслям Леся. — Иначе… я не могла его любить…
«Вот и пойми ее!» — обижалась на дочь Олена Курпита.
А все началось с дождливого осеннего дня, тогда, в подъезде университета…
— Сенсация! Дитя гор, ураганных ливней, снежных лавин испугалось львовского дождика! — насмешливо раздалось позади Леси.
Она оглянулась, покраснела, точно ее хлестнули по лицу крапивой.
— Ирина, у нее же новое пальто, — с укором возразила подруге однокурсница Леси, стройная черноокая Наташа, похожая скорее на грузинку, чем на украинку.
— Тем более надо обновить! — звенели повелительные нотки. — Ха-ха-ха!
