Златослава Каменкович - Опасное молчание
Между тем гуцулка больше не протестовала. Она торопливо начала завертывать малютку в одеяло, но руки ее так дрожали, что никак не могла с этим справиться.
— Позвольте мне, — мягко отстранив ее, сказала Ганна.
Тягостная атмосфера беды, которую принесла в дом болезнь единственного ребенка, казалось, лишила сил молодую мать.
Старик, словно оцепенев в каком-то тупом отчаянии, стоял посреди комнаты, когда Ганна с ребенком пробежала мима него.
Во дворе Ганна сказала:
— Христина Ивановна, пойдите в сельсовет, там вам помогут выяснить — возможно, инфекция уже распространилась по селу. Потом позвоните мне в больницу.
— Добре, — коротко опустила глаза фельдшерица.
Софийка знала более короткую тропинку вниз по косогору и, раздвигая на пути ветки сосняка, шла впереди, то и дело оглядываясь на молоденькую докторшу, которая бережно несла ребенка.
Потому ли, что в воздухе крепко пахло хвоей, или потому, что ветер утих и солнце по-летнему припекало непокрытую голову, а может быть, и от непривычной крутизны, по какой приходилось спускаться, у Ганны вдруг закружилась голова. Пришлось остановиться, даже на минуту присесть на камень, отдать матери малютку. Достав из чемоданчика косынку, Ганна поспешно накинула ее на голову.
— Теперь я понесу, — пошла вперед Софийка. И почти побежала вниз, к дороге, где из-за крутых поворотов машины всегда замедляли ход.
Когда они достигли асфальта, Ганна снова взяла ребенка, видя, что изнуренная бессонными ночами Софийка едва стоит.
И вдруг Ганна невольно вздрогнула, поняв, что малютка умирает у нее на руках.
«Если бы машина… если бы!» — где-то у самого горла стучит сердце Ганны.
Взгляд матери, невыносимо скорбный, следит за ней. Надо не выдать себя, надо казаться спокойной…
— Господи! Чем перед тобой завинилась моя Дзвиночка?.. За что ты наслал на мое дитя такие страдания и муки?.. — снова полились слезы из глаз матери, охваченной ужасом.
— Легковая машина! — облегченно шепчет Ганна.
В ту же минуту она выбегает на середину дороги и, высоко подняв на руки ребенка, ждет.
Машина затормозила.
«Неужели Любомир Ярославович?..» — волнение, смущение и радость слились воедино.
Секретарь райкома поспешил навстречу бегущим к нему Ганне и незнакомой молодой гуцулке.
— Позвольте, — Ярош хотел взять у Ганны ребенка.
— Нет, — отпрянула она, тяжело дыша. — Вы болели дифтерией?
— Не помню.
— Тогда… это опасно, я сама понесу.
И все же Ганна была вынуждена прибегнуть к операции.
Да, Ганна разрешила матери остаться в больнице, но после стольких дней и ночей, полных волнений, молодая гуцулка уснула, и Ганна до самого утра не отходила от девочки.
В осенний листопад
Когда широкие многоцветные разливы лесов, затопившие ущелья и долины, роняли на землю свое убранство, у дороги зацвела яблоня.
Никогда не видела Ганна ничего подобного. Она в изумлении засмотрелась на это чудо.
— Подсматриваете у природы ее сокровенные секреты? — неожиданно раздался веселый голос за ее спиной. И Ганна испытала что-то похожее на испуг, когда оглянулась и ощутила на своем лице дыхание Яроша.
— Просто удивительно, Любомир Ярославович… Все листья на дереве облетели, а эта ветка в цветах, как весной… Ведь уже близка зима.
Но Ярош ничуть не удивился. Он сказал:
— Весной, видно, кто-то обломал эту ветку…
— Обломал? — невольно вырвалось у Ганны. — Но… тогда она должна была зачахнуть, а не расцвести.
— Эге, мой доктор, — и опять Ганна ощутила его чистое дыхание на своем лице, — разве вы не знаете, что дерево, как и человек… За лето затянулась на ветке рана, вот вновь и зацвела яблоня…
Ганна вдруг почувствовала, что взгляд Яроша словно спрашивал ее о чем-то. И сердце девушки наполнилось давно забытой радостью. Она не может отойти от смущения, стоит, точно школьница перед строгим учителем, боясь поднять глаза.
Наступившее было неловкое молчание рассеялось, когда секретарь спросил:
— Вы по вызову к больному? — и взял из ее рук чемоданчик.
— Нет, в школу. Буду делать прививки от оспы. В прошлый раз несколько ребят сбежали…
— Брр, я бы тоже сбежал, — засмеялся Ярош.
Ганна не может сдержать улыбку.
Они идут рядом, и Ганна, стараясь казаться очень спокойной, рассказывает о том, что природа сама показала пути защиты от оспы.
Из наблюдений известно, что крестьянки, заражавшиеся при дойке коровьей оспой, тем самым защищались от обычной, черной оспы и либо не болели ею вовсе, либо очень легко переносили эту тяжелую болезнь.
— А вам делали прививку, Любомир Ярославович? — вдруг прямо посмотрела ему в лицо Ганна.
— Да, мой доктор, — шутливо отозвался Ярош, — вот могу даже показать.
— Не надо, я вам верю.
Они не виделись почти всю зиму. И у Ганны часто сжималось сердце от смутной тоски по Ярошу. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, а в мыслях — Мирко… — так секретаря райкома любя называли между собой люди.
Теперь Ганна уже знала почти все, что вместилось в тридцать семь лет, прожитых Ярошем.
…Дорого надо было заплатить барону, мадьяру Галю, арендовавшему эти земли, чтобы поселиться на плодородном участке. А в скалах — там селится кто хочет: дешевые рабочие руки пану нужны. Точно орлиные гнезда, липнут к скалам убогие хижи гуцулов… Вот в той, совсем повисшей над обрывом, у лесоруба Ярослава Яроша родился седьмой ребенок, Мирко…
Рано в его детство ворвались жгучие, холодные весенние росы, едкий дым ватры[12], медленно уходящий через отверстие в потолке колыбы[13] к низким осенним облакам.
В семь лет Мирко уже подпасок, кочует с пастухами по полонинам, ведет отару навстречу утренней заре, к водопою.
В каждом детстве есть памятные дни…
Однажды тринадцатилетний сын барона расстрелял из охотничьего ружья грачиное гнездо. Каким-то чудом один грачонок остался живым. Мирко нашел его в зарослях орешника. Вырастил. И осенью, когда грачи улетали, Мудрый (так прозвали домочадцы грача) не захотел расставаться с людьми, остался зимовать в тесной хиже лесоруба.
Умная птица потешала людей.
Бывало, даже старшие братья, раскрыв глаза и рот, удивлялись, когда Мудрый повторял вслед за Мирком:
— Барон холера! Барон холера! Барон холера!
И не было у Мирка большей радости и утехи, чем Мудрый.
Не в добрый час пришлось мальчику прибежать к двухэтажному красивому панскому дому, увитому плющом.
— Низко кланяюсь… — поклонился Мирко барону. Охваченный ужасом, маленький пастух совсем забыл, что на плече у него примостился Мудрый. — Там… — шептал Мирко, показывая в сторону леса, откуда только что спустился, — там… — запекшиеся губы мальчика жадно хватали воздух, — татуся деревом придавило… ликаря надо…
Барон Галь, которого оторвали от игры в крокет, раздосадованно что-то приказал слуге, а сам вернулся в прерванному занятию.
— Подожди, сейчас доктор выйдет, — сказал слуга.
Он торопливо ушел.
И вдруг — выстрел…
— Вот это класс стрельбы! Ха-ха-ха! — стоя с ружьем на балконе, хохотал довольный собой юный отпрыск барона.
Из кухни, помещавшейся внизу под домом, выбежала девочка, кухаркина дочка. Закусив в зубах краешек передника, она сочувственно смотрела на Мирка, который со слезами поднял с земли убитую птицу.
Потом в ребячьих снах он видел эту девочку, молчаливо разделившую с ним печаль.
Но вскоре горе куда пострашнее обрушилось на мальчика. Умер отец…
В четырнадцать лет рослый Мирко походил на юношу. Пан Галь взял его на работу в свою конюшню.
Как-то Мирко вывел оседланного коня. Пан Галь достал из кармана носовой платок и потер круп лошади. Лицо его побагровело.
— Как чистишь, дармоед!
Он изо всех сил ударил подростка хлыстом по голове.
Охваченный бешенством, пап Галь не заметил, каким ненавистным взглядом проводила его кухаркина дочка, когда он проскочил верхом мимо нее.
Иванна подбежала к юноше. Оглянулась по сторонам и шмыгнула в дверь.
— Ешь, Мирко, — девочка достала из-под фартука хлеб и гроздь винограда.
— Зачем ты пришла? Тебя опять будет бранить мама.
— И пусть…
Девочка присела возле Мирка и краем передника осторожно вытерла кровь у него на лбу.
В этот момент и появился в дверях. Галь-младший, — так его величали все слуги. На поводке у него была немецкая овчарка.
Секунду Галь-младший и Мирко с молчаливой неприязнью смотрели друг на друга.
И начался допрос:
— Что ты ему принесла?
— Я… ничего, ничего… — лепетала девочка.
— Не лги, воровка!
Он знает, что кухаркина дочка до ужаса боится собак, и с хохотом делает шаг вперед:
