Борис Мисюк - Час отплытия
Мимолетное колебание, улыбка, и девушка быстро и неожиданно громко, как мне показалось, отвечает:
— Зайдем!
Я больше ничего не вижу и не слышу, кроме гула крови в собственных жилах. Юрка до четырех на вахте. Малыш и Лешка на смене. Мы заходим в темную теплоту каюты. Не зажигая света, я веду Маринку к иллюминатору, озаренному снаружи, как луной, бортовыми огнями. Садимся на диван. Я притягиваю девушку за плечи, нежно обнимаю и жадно целую в прохладные губы.
— Включи свет, Сева, — вдруг тихо говорит Маринка.
— Зачем? — удивляюсь я.
— Хочу смотреть на тебя.
И я почему-то послушно встаю и щелкаю включателем. Два плафона взрываются светом, он режет глаза, но мы все равно смотрим друг на друга. Обоим смешно — оба похожи на слепых котят. Я снова сажусь к Маринке, целую синие глаза с крошечными зрачками и смуглые теплые губы. Она отстраняется и говорит мечтательно:
— Расскажи лучше про Томку Серегину и про ее парня. — Маринка смотрит на свои часы. — Полтретьего!
Она встает с дивана. Напротив, на переборке, висит зеркало. Она приводит в порядок блузку и пепельно-голубые волосы.
Я подхожу сзади и обнимаю ее.
— Мариша, милая, — говорю тихо и умоляюще, — останься.
Но она ловко увертывается.
— Нет, что ты! Вставать через три часа.
— Маринка! — и я влюбленно смотрю на нее, отступающую к двери. — Не уходи, пожалуйста.
— Спокойной ночи, — ласково говорит она. И вдруг просто, по-дружески добавляет: — Не обижайся. Севка, До завтра!
Дверь тихо закрывается. Я выключаю свет, забираюсь с ногами на стол и надолго замираю, уставясь в иллюминатор…
Семь часов утра. Время у нас уже владивостокское. На горизонте с правого борта проблескивают родные маяки — входим в залив Петра Великого. Радио уже никто не выключает, и по судну, по коридорам и каютам, все утро празднично звенит музыка. Быстро светает. Снега на берегах почти нет, и алое солнце словно будит целый оркестр — медью отзываются сопки, покрытые маньчжурскими дубками. Это удивительные деревья — маленькие, невидные, обманчиво-слабые на первый взгляд, но одаренные непостижимой силой противостояния: над ними ревут свирепые тихоокеанские тайфуны, всю зиму их хлещут ледяные вихри, снежные бураны заносят их с головой, а они, не потеряв ни одного листа, встречают весну в звенящем боевом наряде.
«Персей» пришел в порт неделей раньше «Весны», и потому на пирсе Диомида, пестром от букетов и одежд встречающих, мы сразу увидели Сашу. Вернее, первой его увидела Тома (после Магадана она сразу вернулась на судно).
Сашка стоял в стороне, под портальным краном, и держал в руке огромный букет цветов.
«Весну» швартовали к причалу кормой, поэтому на юте было многолюдно и шумно. Швартовка большого парохода — дело долгое, нудное и бывает, когда у стенки тесно, затягивается на три-четыре часа. Уже встречающие, промерзнув на ветру, успевают объединиться и согреться, уже порхают через борт на пирс и обратно записки и кое-что посущественней (на веревках-выбросках), трижды обновляются и в конце концов редеют ряды на корме. Ухожу в тепло, в каюту и я. Возвратившись, вижу прежнюю картину.
Наконец подан трап…
Подхватывает и кружит меня живая волна встречи. Мне некого обнимать и целовать, а все же радуюсь и я. Сиротливость в какой-то миг цыпленком тюкнула в сердце и пропала.
Крепкий хлопок по спине, оборачиваюсь и попадаю в Сашкины объятия.
— С приходом, Всеволод Ростиславович! С при-хо-дом!.. О море в Гаграх, да у тебя лапы совсем рыбацкие стали!
— Здравствуй, Сашка, здравствуй, дружище!
Наши глаза встречаются. И мы идем в, каюту и поднимаем тосты за встречу, благо Сашка прихватил с собой бутылку шампанского.
Через час мы уже в городе.
Первое возвращение с путины. Главное чудо — подмерзшая, твердая земля под ногами и люди, которые звонко выстукивают по ней каблуками, совершенно незнакомые, неведомые люди, прожившие эти полгода совсем в другом мире. Наверно, мы глядим на все сейчас сумасшедше жадными глазами, потому что на лицах прохожих я то и дело замечаю улыбки.
Неожиданно рванувшись в сторону, Саша взмахом руки останавливает «Волгу». Визжат тормоза, тихо урчит мотор — земные звуки слышишь сейчас ушами марсианина. Тома с Сашей садятся сзади, я — рядом с шофером.
В машине тепло и очень уютно.
— Куда поедем? — шофер, повернувшись к нам, облокачивается на спинку сиденья.
В самом деле, куда, думаю я и вижу, что шофер прекрасно понимает наше состояние. Наверное, он мой ровесник, но сейчас я чувствую себя юношей, который отработал первую в жизни смену на заводе и возвращается домой, плевать ему на разговоры взрослых о зарплате, на мелочные мысли, все жилы в нем струнами поют.
— Куда-нибудь! — говорит Тома и торопливо добавляет. — Туда, где есть лес, где елки в снегу!
— Слушаюсь! — в тон ей с улыбкой отвечает шофер, и «Волга» рвет с места так, что нас отбрасывает на спинки…
…В межрейсовой гостинице было холодно и весело. Старуха-дежурная, сидевшая в шубе, хоть у ног ее и калилась электроплитка, объяснила нам, что «с позавчера» не топят, потому что в подвале лопнула труба водяного отопления, а слесарь запил, ну вот народ и «греется».
Рыбачий народ напропалую грелся по старинке — водкой. То и дело хлопали двери комнат, и коридор оглашался ревом охрипших глоток, музыкой, женским визгом, звоном бутылок. Парняга в сингапурском пестром свитере прошел по коридору с обезьянкой на поводке, их сопровождала целая свита — две девахи, кутающиеся в байковые одеяла, и разудалый мальчишка в джинсах, рыбацких сапогах с отворотами и в одной тельняшке. Обезьянка была грустной от холода.
— У нас тут как в зоопарке, — оживилась дежурная, — один на днях петуха принес, говорит, будильник искал у магазинах, да не сыскал. А и точно — нету их, — удивленно подняла брови старуха. — А в воскресенье девки ездили куда-то прогуливаться, так привезли трех котят, купили по двадцать копеек, это значит, усех трех за шестьдесят. — И она засмеялась, радуясь то ли дешевизне котят, то ли рыбачьей нежности к животным.
— Так где же ваша директорша?
— А лешак ея знает, где она обедает, может, у рес-тора-ане? — улыбнулась дежурная.
— Ну вы бы нас пока поселили, — простодушно сказала Тома.
— Без ея не можем, дочка, нету прав, — дежурная развела руками и еще раз внимательно нас оглядела. — Вам сколько мест надо?
— Двухместный номер, — сказал Саша.
— Вы муж и жена будете?
— Точно так.
— А ну покажь паспорта! — с неожиданным лукавством искоса взглянула на него старуха.
Саша протянул ей два паспорта. Она их быстро, со знанием дела пролистала и вернула.
— Не-е, дружок, такие номера в гостинице не проходют, — дежурная улыбнулась доброй, понимающей улыбкой, словно сказала; не моя воля, а я бы пустила, мне не жалко.
— А есть двухместные, мать? — спросил я.
— Есть, — заговорщицки зажмурилась старуха. — Но как она, — боднула головой на сторону, — схочет даст, не схочет не даст.
— Понятно. Бери, Саня, на нас двоих, — я достал свой потрепанный паспорт, — ту нашу с тобой «каюту», помнишь? А я пока слетаю за Маринкой.
— Кто такая? — удивился Саша.
— Томка расскажет…
На «Весне» было по-настоящему празднично. С трудом узнавал я «коллег» по трюму, по бригаде: все с торжественными, какими-то нездешними лицами, в костюмах только что из-под утюга, при галстуках. Маринку отыскал в бутовке — стирала с двумя девчонками белье. Еле оторвал, пристыдив: дескать, грех работать в праздник.
И вот уже мы сидим вчетвером в межрейсовой гостинице, в «нашей каюте». Те же две железные койки с копытцами ножек, словно вросших в крашенные чуть не судовым суриком половицы, на окнах те же желтые шторы с арабесками, квадратный стол с неизменным графином (как в нем вода не замерзла!) и единственный стул. Где-то шампанское пьют со льдом, а мы добыли чайник горячей воды, опустили в нее бутылку и ждем. Пока я делал покупки в гастрономе. Маринка набрала газет и журналов в киоске, и сейчас все их листают. У Томы — «Юность», Сашка «Советским спортом» шуршит, у Маринки в руках, кажется, «Знание — сила». Я сервирую стол — открываю консервы, нарезаю колбасу, высыпаю из кульков конфеты. В таком холоде оберточная бумага шелестит, как жесть.
И вдруг ни с того ни с сего всем сразу становится весело. Холод пробирает сквозь пальто, из коридора доносятся дурашливо-дикие вопли, а мы глотаем теплое шипучее вино, и все это кажется нам очень смешным.
— Заруливаю я к директорше, — рассказывает Сашка, жуя шоколадную конфету, — а она, — кивает на Тому, — за угол нырнула, я рапортую: товарищ капитан-директор, два рыбака-студента прибыли на зимнюю экзаменационную сессию, просимся в ваш ледник на постой. Она с ходу: паспорта! Глянула: а этот, заявляет, вообще не наш, сахалинец. Да наш, говорю, красный, вот обратите внимание на фото, один только нос у него белый (а там, действительно, пятнышко у тебя на носу), непьющий, толкую, а за спиной — вот как сейчас, вопли. Все вы, говорит директорша, непьющие, все как один ангелы, когда селитесь, а потом — вон что, и пальцем в дверь тычет. Короче, нету, говорит, двухместных. Врет и не сморгнет. Ну, а я заправляю: вам в вашем норковом манто (а шуба у нее нейлоновая), конечно, тепло, а вот как нам уроки делать, если в такой кубрик попадем, и тоже на дверь киваю. А она — про свое: с вами, говорит, на норку заработаешь, вон все графины за два дня переколотили…
