Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
В аудитории поднимался говор, но пронзительный голос лез в уши:
— Будут факты, но позже. И тогда посмотрим, что скрывает этот — я не боюсь слов — внешний блеск. Да — высокие академические показатели, поездки на целину с благодарностями и грамотами. А за ними много неприглядного: моральное разложение, под видом свободных дискуссий — протаскивание чуждых идей. Надо признать, что комсомольское руководство института проявило удивительную близорукость, и в результате — Кочетков. — Регина повышала голос, потому что зал становится все беспокойнее, громче. — Этому опустошенному, опустившемуся индивидууму удалось, с позволения сказать, увлечь неустойчивую еще девочку Майю. Но мы не допустим, — Регина подняла руки, кричала с пафосом, — не допустим ее гибели! Мы очень благодарны за помощь райкому и, в частности, товарищу Каталову. Кочетковым не место в комсомоле и в институте…
Она победительницей проследовала на место; недовцы выражали ей одобрение.
У Алены горела голова, стыли руки, под ложечкой ныло. Она должна защитить Лику и Джека, больше ни о чем не думать.
— Куда ты? Подожди. — Рука Агнии скользнула по Алениной.
Только возле кафедры Алена спохватилась, что Саша еще не сказал: «Слово предоставляется». Ох, вылезла! Шепчется зал, смятение в президиуме. Она оглянулась: у Сашки бешеное лицо — ох! Сколько глаз, а она без грима, в своем платье, Алена Строганова — провалиться бы! Где умные, нужные слова? Где мысли?
— Товарищи!
Глаза Агнии успокаивают, беленькая первокурсница старательно улыбается ей, вот Зинка, Валерий, Миша, Олег… А вот Рудный, Соколова — страшный судья и крепкая опора — никого больше не видеть.
— Товарищи! Не стану отвечать на пошлые, лживые намеки Зацепиной. Она права: об этом говорить не здесь. И не в стиле коммунальной кухни. Сейчас главное — мы не можем предать человека. Это же судьба нашего товарища. Мы не можем допустить исключения Кочеткова…
Стеклянный звон… Почему? Сашка, не глядя на нее, говорит:
— Виноват. Слово для внеочередного заявления имеет товарищ Каталов.
Алена чувствует подрагивание пола от грузных шагов позади нее.
— Данное собрание неправомочно пересматривать решение райкома. Персональное дело Кочеткова может быть предметом разговора только лишь как сигнал крайнего неблагополучия в политико-воспитательной работе вашей комсомольской организации. Только так.
Опять подрагивает пол. Беленькая девчоночка вскакивает, поднимает руку.
— Справку можно? — Взмахивает книжечкой Устава. — Вот обязанности и права: «Критиковать на комсомольских собраниях любого работника комсомола, а также любой комсомольский орган». Любой. Понимаете: лю…
— Решение райкома имеет право пересматривать только вышестоящая организация.
Алена стояла у кафедры, сбитая, обозленная, — сказать, как хотела, не дали, а иначе… Властный окрик Каталова словно стегнул — оглянулась и уже не думала, как говорить.
— Сейчас вы бьете Уставом. А исключали по Уставу? Без первичной организации… без всякой осторожности, без товарищеского внимания… Как врага встретили, оскорбляли. Человек взвился, напорол — и обрадовались: нашли преступника. Ведь виноваты вы… Вы! А теперь защищаете «честь мундира». Возмутительно! Был Двадцатый съезд, а вы ровно ничего не поняли…
Все громче стеклянный звон, все громче в зале:
— Правильно! Правильно!
И пронзительное:
— Прекратить!
Алена уже сама себя не слышит — махнула рукой, пошла на место. Ей хлопали, что-то кричали. Она села, прислонившись к плечу Агнии.
— Очень я безобразно?..
Агния сжала ее холодные пальцы.
— Смотри.
К кафедре, заплетая длинными ногами, шел Роговин, недовец, мрачный, необщительный парень. Еще с прошлого учебного года он повадился на вечерние репетиции Соколовой. Вежливо просил разрешения присутствовать, сидел, ошалело тараща глаза, уходя — благодарил с кривой улыбочкой.
— Зачем вы его пускаете, Анна Григорьевна? — спросил как-то Женя, сердито надув губы. — Это же диверсант, шпион… За сплетнями…
Женю поддержали многие. Агеша засмеялась:
— Пусть лучше судачат по творческим вопросам, чем перемывают людям косточки.
Алена будто во сне видела президиум, Роговина, накаленный зал. «Неужели напортила? Зря выскочила? Сашка смотрел бешено, тетя матрешка впилась, как в чудо морское… О чем они разговаривают? О глупом моем выступлении?.. Неужели напортила?»
Роговин, как робкий гимнаст перед неосвоенным снарядом — прыгать или нет? — посмотрел на аудиторию, вскипавшую то там, то здесь, и уставился в пол.
— В общем интересное собрание. Чего смеяться? Интересно, что так высказываются… как бы назвать… Ну, вообще-то надоело всегда все приличненько, благополучненько — не институт, а образцовый детский сад. Неправду говорю? Сегодня интересно. И я хочу откровенно. — Роговин исподлобья поглядывал на затихшие ряды, вытягивал тонкую шею и снова опускал голову. — Вот у нас… только на лестнице и… в других местах говорят про четвертый актерский, про соколовцев: распущенные, недисциплинированные, безыдейные, эстетство, пережитки, охвостья. В частности, Кочетков — нигилист, коварный соблазнитель.
— Держись, соколовцы, выдаст он вам, — шепнул Алене Петя Коробкин.
— И вот интересно — зачем на лестнице? Почему, черт подери, нельзя вслух, на собрании, если правда? И вот сегодня вдруг сказали. Не все, как на лестнице, но сказали. Интересно. И вот я прошу объяснить все. Лично мне этот курс нравится. Анна Григорьевна Соколова очень нравится. И, по-моему, свинство, что под них мины подводят. На Кочеткова накапали — свинство. И вообще надоело. Зачем, как в анекдоте: «Поговорим об искусстве — кто с кем живет»? Это интриги или нет?
Аплодисменты, возгласы, топот.
Роговин отчаянно машет длинными, будто без костей, руками, наконец кричит:
— И пусть товарищ из райкома пугает, а я против исключения Кочеткова!
Вот тебе и диверсант!
Алена уже отчетливо видит, слышит, понимает, хотя в голове пожар, а руки леденеют. Заметила своих кружковцев — молодцы, пришли! — пусть выступят, покажут Каталову, на чем орехи растут.
— Позвольте мне, товарищи!
Тишина. Удивительно слушают Сашку.
— Хорошо, что выговорились. Хороша заинтересованность, страстность. Очень хороша. Но страсти, сказал еще Вольтер, как ветры для парусника: без них нельзя плыть, но они же и топят иногда. Сегодня страсти отбросили нас к методам Новгородского веча…
— Вот потому и не доверили вам, что силою глоток решаете! — крикнул Каталов.
Резким взмахом руки Саша остановил взрыв аудитории.
— Если б доверили, собрание было бы другим. Вы, товарищ Каталов, причина нервозности и перекоса всех оценок на собрании. Да. Ну, еще немного подбавила свойственная профессии эмоциональность.
Как Сашка свободен, не торопится, управляет залом как хочет.
— Не помнящим родства, то есть потенциальным преступникам, не место в комсомоле. И не о них речь. Гораздо больше у нас легкомысленных девушек и парней. Ради «оригинальности», бравады, фрондерства они иной раз повторяют изречения подлецов. К этому нельзя относиться равнодушно. Болтовня может незаметно смыкаться с подлостью.
Алена толкает Агнию.
— Куда он поворачивает?
— Но этих недомыслящих, в большинстве не плохих ребят, нужно завоевывать. А не выбрасывать, не толкать в неизвестном направлении. Мы знаем — Кочетков безобразно вел себя в райкоме. Сверх меры горячатся товарищи, перехлестывают, защищая его, — возмутила несправедливость.
— Ох, и трезвая голова у Сашки! — шепчет Агния. — Если б в жизни он умел так!..
— Куда и почему вы так спешили, товарищ Каталов? Говорят, часы хороши не тем, что бегут, а что ходят верно. Вам поручили внимательно разобраться в деле. Вы почему-то слушали только обвинителей. Почему с нашего курса говорили только с Владимиром Сычевым? Вряд ли он заслуживает наибольшего доверия. И почему только с ним одним? Это нельзя назвать доброжелательным, даже объективным отношением к делу. Вы ввели в заблуждение бюро райкома, нанесли травму человеку, обидели большой комсомольский коллектив.
Бешено хлопают Сашке. Каталов, весь багровый, не поднимает головы. Ну что бы встать: «Да, виноват. Постараюсь исправить ошибку». Уважать бы стали за честность, за мужество! Нет, где уж! — задушило самолюбие. Права Соколова: ничто, как мелкое самолюбие, не унижает человека, его достоинства, не делает глупым даже умного.
— Товарищи, давайте больше не шуметь.
У кафедры Олег, не взрывчатый мальчишка — подтянутый, строгий.
— Я коротко. Огнев прав — собрание бестолковое, бесноватое. Но! Допустим, Кочеткова исключили справедливо. Институтский комитет совершил ошибку, и райком имел право… Но почему же все-таки не доверили нам, комсомольскому собранию института, персональное дело нашего студента? Если б товарищ Каталов помог нам здесь открыть подлинное лицо Кочеткова — какой великолепный урок был бы для нас и для Кочеткова! Самим разобраться, понять, как же мы три с половиной года не замечали, что рядом чужой, враждебный человек. Поспорили бы — и нашли бы истину. А вдруг она не там, где искал ее товарищ Каталов? А если б вы убедили нас в вашей проницательности, в нашей близорукости, может быть, мы сами исключили бы Кочеткова! А сейчас сомневаемся — в райкоме тоже не боги, и, естественно, протестуем, волнуемся.
