Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2
— …о серьезных недостатках в политико-воспитательной работе комсомольской организации института, а в особенности четвертого актерского курса — комсорг Огнев. — Ему пришлось переждать громкий говор. — Это печальное событие не могло бы иметь места…
— Что он взъелся на четвертый актерский? — опять разбежался говор.
Каталов, багровый, напряженный, замолчал.
Встал Саша.
— Давайте, ребята, спокойнее. Иначе не разобраться. — Подтекст был: «Мне самому тошно слушать, но ничего не поделаешь».
Лицо Каталова набухло, голос стал глуше.
— Вы, конечно, не в курсе… Неверно информированы…
Саша предостерегающе поднял руку. Каталов продолжал:
— Ваше бюро проявило отсутствие бдительности. — И опять взмахнул кулаком.
Агния шепнула:
— Нехорошая привычка для оратора.
— Злопыхательство, нигилизм, пропаганду чуждых идей приняли за невинную болтовню, не дали должного отпора… — Каталов повышал голос: — Нам в райкоме удалось открыть подлинное лицо Кочеткова.
Аудитория бурлила:
— Это вы открыли свое лицо!
— Собственной тени испугался!
Саша хмурился, качал головой, поднимал руки, сдерживая шум.
Голос Каталова то проваливался, то взвивался на верхи.
— Товарищи по курсу, комсорг Огнев и комитет института, разбирая вопрос о Кочеткове, ошибочно подошли к оценке поведения, к двуличию Кочеткова, Райкому пришлось вмешаться, поправить…
В рядах заговорили громче:
— Голое администрирование!
— Без первичной организации!
Дирижерским движением «снять» Саша оборвал ропот.
— Вы ведь не знаете, что говорил ваш Кочетков. Он говорил… — Каталов помолчал, готовя ход козырем, — что в комсомоле засели бюрократы…
— В райкоме вашем, а не в комсомоле, — поправил Гриша Бакунин.
Каталов повысил голос:
— Говорил, что исключение из комсомола — петрушка! Что наши великие достижения — фальсификация…
Глухо загудел зал:
— Так ли?..
— Он этого не говорил!..
— Он говорил, — Каталов почти кричал, — что подъем целины — ошибка…
Продолжать ему не дали. Каталов сжимал кулаки, тяжело дышал, лицо заблестело от пота.
Саша долго стоял неподвижно, смотрел на бушующую аудиторию, останавливал взгляд на самых беспокойных участках, ждал.
Алена подумала: «Каталов уйдет, не станет продолжать бой». Он откашлялся.
— Райком принужден был исправить ошибку вашего комитета и дать сокрушительный отпор нигилизму. — Опять откашлялся, хрипло сказал: — И впредь, если не сумеете разобраться, поможем, — и привычно взмахнул кулаком.
Движение в сочетании со словами вдруг показалось угрозой.
Поднялся шум, какого никогда еще не было на собраниях.
Каталов окаменел. Усмешка и взгляд стали неживыми. Он постоял, потом вдруг быстро пошел на место.
Алене казалось, что президиум — лодка, захваченная штормом. Только Саша, Арпад и, может быть, Еремин не теряли присутствия духа. Саша не пытался остановить стихию, он разговаривал с Геной и Арпадом, потом что-то спросил у Каталова, и тот потянулся к нему уже без всякого высокомерия.
Алена чувствовала, что Сашина невозмутимость действует на аудиторию успокоительнее, чем самые настойчивые призывы к порядку. Буря стала спадать. Тогда он спросил:
— Есть вопросы к товарищу Каталову?
Отозвались многие. Первый вопрос задала беленькая девчоночка, которая кричала про запрещенный диспут о любви.
— В Уставе написано, — она кротко, с подозрительной наивностью начала читать: «Вопрос об исключении из комсомола решается общим собранием первичной комсомольской организации…»
Одобрительный шелест пролетел по залу.
— И еще: при решении вопроса об исключении, — она перевернула страничку, — «должен быть обеспечен тщательный разбор обоснованности обвинений… максимум осторожности и товарищеского внимания». — Девчоночка почти ласково устремила на Каталова выпуклые голубые глазенки. — Я прошу ответить: почему товарищи из райкома нашли возможным нарушать Устав?
Алена не сдержалась:
— Умничка!
— Правильно! Молодец! — подхватили справа, и слева, и сзади.
Еще несколько человек потребовали ответа, почему допущено нарушение Устава. Каталов раздраженно объяснил, что в необходимых случаях вышестоящая организация обязана исправлять ошибки.
Опять задавали ему вопросы. Потом пошел разговор о самом Джеке. Начал Гриша Бакунин: «Кочетков не самый „правильный“ товарищ, не ярый общественник, может загнуть вкривь и в никуда. Но обвинять в двуличии? Он не из породы молчаливых, которые выглядят ужасно стопроцентными, а сами боятся выговора, исключения, как помехи для карьеры. Нечего делать из него врага».
Грише долго хлопали.
Петя Коробкин — он был на бюро райкома — бодро начал о хороших качествах Джека и вдруг струсил: робко намекнул на «нетоварищеский тон при разборе персонального дела Кочеткова», скис и пошел на место под стук собственных шагов.
Алена оглядывала зал, искала своих с завода — их еще не было, — старалась увидеть лицо Соколовой, но ее закрывали сидевшие вокруг.
Зинка говорила куда хуже, чем всегда, волновалась. С канцелярской обстоятельностью рассказала, какой плохой пришел Кочетков в институт и как перевоспитался за три с половиной года, и как раз теперь он полностью советский парень, патриот, энтузиаст, великолепно вел себя на целине. Что случилось в райкоме, непонятно. Срыв, случайность? Он достоин звания комсомольца.
Алена и Агния ждали, что выступит Миша, скажет спокойно, умно и крепко, как он умеет. Но вдруг один за другим подряд обрушились на Джека трое недовцев: нигилист, ни во что не верит, начинен вредными идейками, аморален. И все трое кончили фразой: «Наш курс настойчиво борется за Майю Травенец, которая, к сожалению, подпала под влияние Кочеткова». В зале становилось все жарче.
Недовцы поддерживали своих ораторов возгласами и аплодисментами. Их явно меньше, но они такие «пробивные»! Алена с трудом держалась, чтобы ничего не крикнуть с места. Не послушалась Агнию и попросила слова. Тут же начала составлять план этого своего слова, но все отвлекало. Если выступит Миша, она, конечно, откажется.
Театровед с Валиного курса возражал недовцам: «Нечего вспоминать Кочеткову старые грехи. Многое было, но больше от детской любви к эффектам и оригинальничанью. Он неплохой парень, а курс Соколовой исключительно дружный, чистый, горячий. Кочеткова уже здорово выправили. Хочется надеяться, что Кочетков останется в рядах комсомола».
Театровед говорил как будто толково, только уж слишком рассудительно. Аудитория поддерживала его вяло. А недовцы орали.
— Слово имеет Зацепина. Приготовиться Строгановой.
У Алены дернулось сердце.
Регина Зацепина вышла с видом борца за высокие идеалы. Встала перед кафедрой, хмуря нарисованные ниточки бровей, заложила за ухо волосы, будто собиралась с мыслями. А на самом деле показывала себя — длинноногую, пышногрудую, в обтянутом платье. Все в ней было противно Алене: желтые волосы, свисавшие на одно ухо, зеленые бусы и клипсы, кровавый маникюр и больше всего «цельнокрашеная» нахальная физиономия с крошечным злым ртом. «Ух, гадюка!»
— Вот здесь говорили о Кочеткове, — пронзительно врезалась в тишину Регина. — Это все, с позволения сказать, либо ложь, либо слюнявая деликатность. Я не боюсь говорить прямо и честно — иначе не умею.
«У нее даже голос злой».
— Мы боремся за Майю Травенец, ибо не желаем, чтоб ее постигла печальная судьба.
В зале, набитом до отказа, стало тихо, как в пустом.
— Мы не допустим, чтоб ее — я не боюсь слов — соблазнили и бросили, довели до самоубийства…
Горло Алене сдавило.
— Лишить ее слова! — грохнуло несколько голосов.
Не выдержала даже Агния:
— Неправда!
— Дайте говорить! Пусть говорит!
Это младшие курсы — Лилю не знали, слышали о ней всякое — поняли подлый намек, хотели знать правду.
Саша неподвижно глядел вниз, и желваки бегали по худым щекам.
Алена проглотила комок и в лицо Зацепиной крикнула:
— Это подло!
И опять закричали.
Саша деревянно, на одной ноте, сказал:
— Дадим высказаться, — с подтекстом: «Пусть покажет себя».
Ему захлопали. Регина усмехнулась, театрально вздохнула, театрально оперлась о кафедру.
— Такая бурная реакция со стороны четвертого актерского курса и их поклонников только подтверждает мою правоту. Пора, наконец, перестать замалчивать, замазывать все, что творится на этом знаменитом курсе. Пора, наконец, выяснить моральный облик этого, с позволения сказать, созвездия талантов.
— Факты? Давайте факты! — крикнул Бакунин.
В аудитории поднимался говор, но пронзительный голос лез в уши:
