Вера Кетлинская - Иначе жить не стоит
— Но ведь и везде нельзя? Куда ж их девать, нечестных? Куда девать дураков? Клеветников? Я лично предпочел бы передушить их, чтоб не чадили… но ведь не передушишь? Иначе как-то нужно. А как?
— Только так, Игорь, как мы и делаем: работать до поту, чтобы новое общество создать. Только так! И чистить наше сегодняшнее не словом — делом! Вот я Сорокина выгнал за нечестность. И другой выгонит. Может, он и поостережется в третий раз?
— А может, тоньше работать будет?! Ловчее обманывать?!
— Тоньше, тоньше! Тонкое-то рвется!
— Ты, папа, идеалист. Не все же так. Мало ли бывает: подлец человек, да умеет прикинуться, так тонко действует, что ходит в чести и хороших людей гробит. И не рвется у него ничего. У хорошего человека скорее порвется — он и ошибается в открытую.
— Вот и борись с подлецами, не жалей мараться. Конечно, чистеньким ходить приятней, но другого способа покончить с ними нет!
Они подъехали к чайной. Объяснения и расчеты были недолги. Пока Матвей Денисович занимался ими, Игорь с удовольствием осматривал поле вчерашнего боя и красовался перед подавальщицами, глазевшими из окон.
Матвей Денисович вышел довольный, залез в машину и терпеливо ждал, пока мотор чихал и гудел, не желая заводиться, потом сразу заговорил:
— По-твоему, я идеалист. И не умею работать. Не умею командовать. А ты мне скажи по своему трехнедельному опыту: какое главное качество нужно руководителю?
— Организаторские способности!
— Д-да… — протянул Матвей Денисович. — Недаром ты меня осуждаешь!
— Ну вот… — смущенно пробормотал Игорь, но не возразил.
Ехали молча, каждый думал свое.
— А по-твоему, папа, что главное?
— По-моему, Игорек, главное — умение видеть каждого человека. На что способен. И умение дать ему развернуться. Без этого организаторские способности — один шум! Вот ты вчера одолел Никиту — хвалю. Сегодня защищал его, чтоб не увольнять, — хорошо! А что делать с этим самым Никитой? Как бы ты решил, будь ты начальник с организаторскими способностями? А?
Вопрос застал Игоря неподготовленным.
— Ты же начальник группы. Завтра или послезавтра получишь новые точки. Возьмешь ты с собой Никиту?
— Возьму!
— А Лелю Наумову?
— Она очень надежный работник, папа. Я бы хотел…
— А я не пущу! Если она его любит и он ее, пусть поскучают врозь. Пусть подумают. Погорюют. Способен ты принять такое решение, хотя тебе нужен надежный коллектор?
— Представь себе, способен, — обиженно проговорил Игорь.
— И Никиту я с тобой не пошлю.
— Почему?! По вчерашней истории ты мог убедиться, что я…
— Убедился, сынок, убедился! Славу завоевал, девичьи сердца покорил. Все девушки в чайной о тебе спрашивали, герой! А вот исправить Никиту ты не сумеешь. Как, по-твоему, чего ему не хватает?
— Чего?.. Ну, дисциплины… Воспитания…
— Чувства ответственности ему не хватает! И самоуважения. Привык он к своей дурной славе да к опеке всяких дядек. Так вот, он у меня поедет один, передовым, на твои новые точки. Подготовить бытовые условия. Дам ему целый список поручений. Приедем — составим, ты же при мне напоминальщик! Как думаешь, выполнит?
Игорь подумал и чистосердечно признался:
— Не знаю, папа, но мне ужасно хочется, чтоб выполнил!
— И не побоишься везти группу, имея такого передового?
— Не побоюсь, — сказал Игорь, хотя сердце его екнуло: отцу легко делать смелые жесты, а за группу отвечает Игорь, ему работать и ему расхлебывать, если Никита сорвется.
15По вечерам Саша заходил за Любой в детсад. В этот час у калитки толпились мамы и бабушки, а за самым капризным мальчуганом, тишкинским Данилкой, являлся дед Тишкин, высоченный озороватый старик, когда-то друживший с Сашиным дядей.
— Вышагиваешь? — спрашивал он Сашу, подмигивая.
— Вышагиваю.
Дед пускался в рассуждения:
— Вот ведь какое равновесие природы! До свадьбы, скажем, ты у калитки или на условленном углу выстаиваешь как часовой. А пробежит времечко, и никакая сила тебя не заставит. Зато выйдешь, скажем, с шахты — жена тут как тут, если с получки — деньги давай, если у тебя идея была — не моги, марш домой! Выходит, в среднем одно на одно приходится?
И еще рассуждал дед Тишкин:
— Сколько ж из-за этой самой любви километров исхожено! Если взять в мировом масштабе — миллиарды! Теперь вот энергию воды используют. А если б употребить в дело эти миллиарды шаго-километров?
Так они беседовали, выглядывая своих: один — Данилку, другой — Любу. Данилка начинал «выламываться», чуть только завидит деда, а Люба розовела и еще более властно управляла ребятами. Сама почти девочка, среди детей она преображалась, каждое ее движение и звуки ее голоса были полны материнской мягкости; она инстинктом знала, как это трогает Сашу, и любила, чтобы он приходил за нею.
Это были их лучшие минуты. Отправив последнего малыша, Люба снимала халат и выбегала просветленная, несмотря на домашнее горе — счастливая. Они шли под руку, самым длинным путем, вокруг всего поселка. В эти минуты у нее хватало решимости: она сегодня же поговорит с родителями, завтра же пошлет документы в московский институт…
Свернув на улицу Клары Цеткин, Люба пугливо отнимала у Саши руку и вся съеживалась.
— Подожди здесь, — шепотом просила она и робко входила в сад, высматривая, где мама.
Иногда она звала Сашу, если мама немного рассеялась в домашних хлопотах. Иногда безнадежно махала рукой — и он уходил, чтобы прийти поздней и часок погулять с нею перед сном.
— Сказала? — спрашивал Саша.
— Ой, сегодня никак нельзя было!
А дни шли своим чередом, потом уже не шли, а летели с невероятной скоростью, приближая срок Сашиного отъезда. О предстоящей свадьбе забыли все, кроме Любы и Саши, по как заговорить о свадьбе в доме, где властвует горе? Как требовать внимания родителей к разным суетным делам вроде покупки и шитья зимнего пальто, без которого ехать в Москву невозможно! Список нужных вещей давно лежал в маминой шкатулке поверх квитанций, но как напомнить о нем теперь?
Саша предлагал ничего не шить и не покупать: в Москве понемногу все справят. Люба об этом и слышать не хотела.
— Так что ж, останемся здесь? Откажемся от аспирантуры?
— Нет, нет! Я поговорю сегодня же.
Саша сердился и умилялся. Он не мог осуждать Любу, он любил ее такой, какая она есть. Такой, какой она стала. Ничто не напоминало в ней пухлую, круглолицую девчушку, прибегавшую к дядиной землянке с узелком рваной обуви или глечиком молока; ту девчушку он недолюбливал: благополучная мамина дочка! Заново познакомившись с нею, он увидел тоненькую, застенчивую девушку, самую чудесную из всех, каких он знал. Эта девушка смотрела на него не жалостно, как прежде, а восторженно и почтительно: перед Сашей она благоговела. И в то же время у нее были слабости, в которых она упорствовала, смешные, милые слабости. Она ревниво боялась выдуманных ею же нарядных столичных лаборанток и ни за что не соглашалась ехать в Москву без новых одежек. У нее было сложившееся представление о свадьбе: пусть не будет большого гулянья, но они должны пойти в загс с толпой друзей и подруг, на ней будет белое платье, из загса они пройдут пешком по всем улицам. Так всегда бывало в поселке.
И вот пролетали дни, а все оставалось неясным, нерешенным.
— Любушка, если ты не поговоришь сегодня…
— Поговорю! Вот сейчас же приду и скажу!
Саша видел, как она бродит по огороду, теребя кончик косы. Кузьминишны не видно было, а Кузьма Иванович, понурясь, сидел на ступеньке веранды. Саша вошел в калитку, не обращая внимания на отчаянные знаки Любы.
— Кузьма Иванович, мне очень нужно поговорить с вами.
Кузьма Иванович раскурил трубку и нетвердой походкой пошел к скамейке под сиренями, где обычно велись ответственные разговоры. Саша шел за ним, с горьким удивлением отмечая его старческую походку и ссутулившиеся плечи.
— В Испании-то… серьезно дело оборачивается, — сказал Кузьма Иванович. — Не быть бы большому пожару. Как думаешь?
Они поговорили о начавшейся гражданской войне в Испании, о Гитлере и Муссолини, помогающих испанским фашистам. Старик любил порассуждать о международных делах, но сегодня он просто оттягивал другой разговор. И вдруг глянул Саше в глаза:
— Так что у тебя? Выкладывай.
Люба притаилась поодаль и быстро-быстро шептала: «Господи, только бы обошлось! Господи, только бы согласился!» В бога она не верила, но не знала других слов, чтобы выразить свою мольбу о счастье.
Слушая рассудительные Сашины слова, Кузьма Иванович все ниже опускал голову.
— Матери будет тяжело без Любаши, — подумав, сказал он, сильно затянулся и весь окутался дымом. — Вам когда ехать?
— Не позже двадцать пятого августа.
