Вера Кетлинская - Иначе жить не стоит
Сам Никита спал беспробудным сном. Лелька выпросила на кухне рассолу и поставила возле него.
Гошка тоже спал, но за ним послали. Лелька перехватила его по пути:
— Что ты про меня худое сказал — твое дело, такая уж у тебя совесть! На это я плюю! Но если ты Никиту подведешь, жизни не обрадуешься! Так и знай!
Испугался ли он Лелькиной угрозы или не хотел топить товарища, но на все вопросы отвечал уклончиво, отговаривался тем, что сам выпил изрядно, а насчет ножа сказал:
— Не помню. Кричать-то он кричал — «убью!» — а был ли нож, не знаю.
Еще утром заведующая чайной сообщила по телефону, что вчера побили посуды на двести двадцать рублей да за «амортизацию скатерти» еще тридцать. «Будете оплачивать или передавать в суд?»
Пока шли допросы, товарищи Никиты вместе с Лелькой собрали всю сумму — двести пятьдесят рублей. Было решено, что Никита сходит в чайную, извинится и внесет деньги.
Но все повернулось по-другому.
Проснувшись с гудящей головой, Никита жадно выпил рассолу, узнал, кто его принес, и с горделивой улыбкой попросил приятеля кликнуть Лельку. Но Лелька, задрав нос, презрительно бросила:
— Нашел девочку — бегать! Если нужно, сам прибежит! А мне на хулигана глядеть неинтересно.
И ушла под дождем в степь.
Приятель передал все, как было. Никита выругался и уткнулся лицом в подушку. Когда он встал, где раздобыл водки, никто не заметил. Увидели Никиту уже пьяным и до того злым, что казалось, сейчас повторится все вчерашнее.
— Ну, вот! — угрюмо сказал механик. — Вы его спасаете, а он, гад, над вами издевается.
— А по-моему, — сказала Аннушка, — тут дела любовные и говорить надо с Лелькой и Никитой, больше ни с кем. Глупые они. И гордые. Друг перед дружкой задаются.
Так и решили: Матвей Денисович поговорит с Никитой, когда того приведут в чувство, а Липатова по душам потолкует с Наумовой.
Лельку долго звали, аукая так, что за десять километров можно было услышать. Наконец она явилась — мокрая с головы до ног с пылающими глазами. Вид у нее был вызывающий и несчастный.
— Переоденься и приди ко мне, — сказала Аннушка, качая головой. — Сумасшедшая ты девка!
Разговор не получился. Лелька отмалчивалась, смотрела себе под ноги, кусала губы.
Услыхав, что Никита снова напился, она впервые подняла голову:
— Ну и дурак!
А в глазах блеснуло торжество.
— Любит он тебя, Леля. И ты, видно, любишь.
— А на что он мне сдался такой?
— Какой «такой»? Мальчишка еще, вот и все. Когда женщина любит, она может из человека что угодно сделать.
— Горбатого могила исправит!
— Так чего ж ты его защищала вчера, нож спрятала?
— Дура была.
Аннушка вздохнула и совсем тихонько спросила:
— А может, ты сейчас дуришь?
Лелька дернула плечом, снова опустила голову. Хороший человек Липатова, хочет помочь… да разве тут поможешь? Она добивается разговора по душам. Лелька и рада бы… да как рассказать о своей любви, о своей женской обиде?
Ведь по-хорошему все началось, не так, как с другими! Слезы его вытирала, добрыми советами проводила к родителям, а потом три ночи подряд по двенадцать верст бегала к ночному поезду — встречать. Встретила. Обрадовался он… Пошли вместе через степь, да так и не дошли до лагеря. Стог сена попался — он и был первым приютом их любви. Заплакала там Лелька, горько заплакала, что не девушкой пришла к нему, не убереглась, не чуяла, что есть настоящая любовь. Он утешил: «Все равно мне! Только молчи!» — не хотел ревность свою распалять, закрыл ее рот поцелуем, обнял так, что и сама она забыла обо всем не свете. Щекочущий запах сена и терпкий запах полыни слились для нее в ту ночь со всем прекрасным, что дала любовь. Она и сегодня, носясь по степи под дождем, бледнела от запаха увядших трав и полыни… Где она, та святая любовь? Где тот ясный утренний свет, что разбудил ее, счастливую, на груди у Никитки? Еще сонный, Никитка крепко обнял ее и сказал ей такие слова, каких она и не слыхала никогда. Серденько, ласточка, голубой лучик, травинка моя полевая… Обоим нужно было на работу, они пошли, обнявшись, и о чем только не говорили в то утро! Каких только планов не обсуждали! И главный план сложился такой, что Никитке нужно учиться, а Лелька будет помогать ему, сама Лелька и потом успеет, а Никитка — мужчина, ему без образования нельзя, он способный, ему геологом нужно быть, а Лелька с ним всюду ездить будет, хоть в Заполярье, хоть на Памир, такого коллектора в самую тяжелую экспедицию утвердят охотно…
Весь тот день они улыбались друг другу, как люди, владеющие чудесным секретом. А вечером… Подговорила она повариху, с которою жила вдвоем в женской палатке, поехать попутной машиной за продуктами — до утра. Успела шепнуть об этом Никитке. Весь вечер ждала, замирая, припав к пологу палатки. Слышала, как парни возвращались с купания, курили и болтали у костра, слышала, как затаптывали костер и, зевая, собирались спать. Совсем близко от Лелькиной палатки прошли они всей гурьбой, и кто-то спросил: «Чего отстаешь, Никитка?» — и тут Никитка, хохотнув, хвастливо сказал: «Кто куда…» Парни загоготали все разом, а Никитка поднял полог палатки… Откуда только сила душевная взялась у Лельки не завыть, не зареветь сразу! Вытолкнула его с размаху, закричала так, чтоб парни услыхали: «Хвастун! Хулиган! Кобель! Сосунок паршивый!» Многое еще кричала вслед… Но парни не гоготали больше — затихли, и Никитка уполз в свою палатку, как побитый щенок… И с того дня кончилось все. Мрак. Тишь. Комок в горле.
Но как об этом рассказать? И кто тут поможет, если обманула та самая святая любовь? Если нет такой любви?
— Не нужен он мне вовсе! — отрезала она, не поднимая глаз. — Что спасла его — так зачем парня гробить? Но больше ничего у нас быть не может!
Аннушка снова вздохнула и рассудительно возразила:
— А мне кажется, Лелечка, нужен он тебе.
Лелька уперлась взглядом в пол, долго молчала — и вдруг, вскинувшись, быстро и гордо выговорила:
— Нужен? А зачем? Спать вместе? Так у меня с кем спать всегда найдется, только моргни. Мне просыпаться не с кем.
Говорить с Никитой было невозможно, его с трудом утихомирили. Игорь приставил к нему парией, а сам повез отца на станцию — улаживать отношения в чайной.
«Бабушкин рыдван» чихал и тащился еле-еле, норовя остановиться совсем. Игорь не сердился и не пытался, как обычно, выжать из старенького мотора непосильную скорость. После трех недель, проведенных вдали от отца, он радовался возможности без помех побеседовать с ним.
— Я впервые людьми руководил. Самостоятельно! — говорил он, ведя машину напрямик, по траве. — Вдруг, думаю, авторитета не хватит? Ничего, получилось. И с Никитой вчера проверил.
— Ошибка твоя была, когда в городе пошел и напился. Я не говорю, что выпить нельзя, но с Никитой не надо было. Понял — почему?
— Я уж думал об этом. Как раз вчера думал… Только сложно все у них. Ведь он за Лелькину честь заступился, папа. Интересно, правда? А поссорились из-за того, что он пошло, грубо похвастался.
— Леля сильнее его. А вот хватит ли у нее ума вытянуть его?
— Ты ее, никак, в воспитатели метишь? Ох, папа, ты бы посмотрел на нее вчера! Выпившая, развязная, страшно довольна, что из-за нее такой скандал, и все подзуживает! Распутная она девчонка.
Матвей Денисович поморщился, с досадой сказал:
— А еще хвастаешься: руководил! Самостоятельно! Авторитет! Что ты в людях понимаешь? Ты в душу ее заглянул? Какое детство у нее было, знаешь? А как работает, видал? Ага, работу ты еще видишь… А какая ж работа хороша без души? Ты говоришь — распутная. По фактам судить — похоже, что так.
— А я по фактам и сужу!
Игорь сказал это и тотчас пожалел, что не сдержался: отца прямо-таки затрясло. Чего он так?
— Веришь ты мне, что я тебе добра хочу? — вдруг угрюмо спросил отец. — Покажи мне десять лучших девушек, все мне казалось бы, что ни одна тебе не пара. Не потому что ты больно хорош, а потому, что я отец. Родительское пристрастие…
— Ну?
— Так если б Лелька тебя полюбила и ты — Лельку, я бы ни слова против не сказал. Вот и соображай, что она за человек.
— Лелька?
— Леля Наумова. Да.
Осторожно объезжая кусты и ямы, Игорь обдумывал нелепые слова отца. А отец снова заговорил, как будто бы о другом, но оказалось, все о том же:
— Вот ты мною недоволен как руководителем. Ворчишь: то не так, это не сделано. А спроси любого — хоть раз обидел я зря человека? Хоть раз отмахнулся, когда помочь надо? Или, если доверить нужно, было ли так, чтоб я не доверил человеку? А доверие — великая вещь. При недоверии только святой хорошо работает, а обмануть доверие — это подлецом надо быть. Вот я и проверяю. Помнишь, Сорокина выгнал? Мне тогда пришивали, что самодур, дескать, не захотел исправить, не дал ошибку отработать. А если он меня обманул? Если он нечестный? Как можно в экспедиции, где половина работ на доверии… нечестного держать?!
