Константин Ваншенкин - Большие пожары
— Ты! — закричал комбат.— Младший сержант Лабутин? Пять шагов вперед! Кругом! — Сергей стоял перед батальоном, перед своим взводом, перед подчиненным ему отделением. (Сейчас только двое осталось от этого отделения — Тележко да Мариманов, направляющий и замыкающий.)
Комбат швырнул трость, подскочил к старшине, вырвал у него из ножен финку и, повернувшись к неподвижно стоявшему Сергею, двумя точными движениями срезал у него с погон лычки.
— Разжаловать в рядовые!
А затем рванул и погоны.
— Десять суток ареста!
— За один и тот же проступок два наказания? — спросил Сергей.
— Молчать! — Комбат затопал ногами и, схватив поданную кем-то трость, пошел к штабу батальона.— Отбой! — бросил он на ходу.
И в то же время трубач у штаба бригады заиграл подъем.
Через год, когда комбат у них был уже другой, Сергею снова присвоили гвардии младшего сержанта, а потом и гвардии сержанта.
Окончилась война, и они все вспоминали и вспоминали. Как раньше, во время войны, они вспоминали дом, близких, все довоенное, так теперь они сразу начали вспоминать и войну — и бои, и просто всякие случаи и происшествия.
А мечты о доме впервые облеклись в реальные очертания, можно было с легким сердцем о чем-то загадывать, что-то планировать. Никак не верилось, что Тележко вправду не хочет сразу ехать домой. Это было дико, невероятно. Такого просто не могло быть! Что-то он темнит или болтает попусту, как всегда. Сергею казалось: если ты вправду болен, то и то — приедешь домой — все само пройдет.
Окончилась война. Они были молоды. Как много дорог было у них за спиной, но впереди их было еще больше. Главное было впереди.
2
Однажды Сергей проснулся ночью — было тепло, они спали на земле, завернувшись в шинели, натянув над головой плащ-палатку — проснулся бог знает где, над Влтавой, прислушался к шагам дневального и вспомнил вдруг теорему Паскаля. Она сама собой неожиданно всплыла в памяти: «Во всяком шестиугольнике, вписанном в коническое сечение, точки пересечения противоположных сторон лежат на одной прямой»,— всплыла, как на экзамене, когда тебя спрашивают о том, чего ты не знаешь и никогда не знал, и вдруг ты отвечаешь — оказывается, знал, сам о том не подозревая. Но здесь не было экзаменов. При чем здесь эта теорема, откуда она взялась? Может быть, она теперь понадобится, ведь начинается совсем другая, мирная жизнь. То, что он просыпался среди ночи без всякой причины, говорило ему о его силе и зрелости. Раньше он спал, рухнув безжизненным пластом, до подъема.
На другой день он вспомнил одну девчонку из Хлебного переулка. Конечно, он не мог бы сказать, что он совсем ее забыл, нет, но он почти уже не вспоминал о ней, хотя отчаянно, мучительно думал о ней раньше, в начале службы. Он гулял с ней когда-то по Никитскому бульвару. В каком он был классе? В восьмом? В девятом? Теперь она снова завладела его мыслями. Ведь нужно было возвращаться. Это было далекое, милое, довоенное.
Многое, приобретенное за войну, кое в чем уже теряло смысл — война кончилась.
Они часто говорили о женщинах. Рассказывали о девчонках, оставленных дома (ждут они или забыли? Переписка — дело пустое — давно оборвалась), о первой любви, часто привирали и врали о романах, приключениях и победах. Вася Мариманов сказал как-то, что никогда не знал женщин (Сергей первый раз слышал, чтобы так человек сказал). Некоторые снисходительно засмеялись, хотя таких, как он, было большинство. Но он сказал об этом так спокойно и откровенно, что даже Тележко не стал издеваться.
Сергей задумался:
— А у меня сын мог бы уже быть, лет трех парень!..
— Может, где и есть! — тут же подхватил кто-то.
— Сын полка! — добавил Тележко.
Они, отдыхая, постояли недели две здесь, над Влтавой. Потом, как всегда неожиданно, собрались и в конце дня двинулись в путь, и так же, как в России, шли женщины рядом со строем, забегали вперед ребятишки.
Батальоны, полки и бригады, дивизии и корпуса с техникой, с танками, самоходками, артиллерией, с походными кухнями и полевыми пекарнями, с типографиями и медсанбатами вытянулись в исполинскую многокилометровую колонну, и где-то, затерявшиеся в этой колонне, шли третий взвод и отделение гвардии сержанта Лабутина. Той же дорогой, какой они недавно двигались на запад, широко растянувшись по фронту, шли они теперь обратно. Целая армия. Это производило впечатление! Выходили обычно перед вечером, когда спадала жара, шли всю ночь, а под утро останавливались на привал. Через большие города проходили днем. Так, чеканя шаг, прошли они по заполненным людьми, любопытствующим улицам Вены, которую они брали два месяца тому назад. Они пересекли Австрию, опять, но с другой стороны, вошли в Венгрию, и их дивизия остановилась наконец под Будапештом, на острове, образованном двумя рукавами Дуная. Здесь они достроили городок из досок и прутьев, глины, черепицы и плащ-палаток и зажили размеренной мирной жизнью: подъем, физзарядка, политчас, завтрак, полевые занятия, обед, опять занятия, чистка оружия, личное время, отбой. И так каждый день. В середине лета распространился слух, что их отправляют на Дальний Восток, но постепенно слух этот затих, никуда их не отправили. Началась и тут же закончилась война с Японией. У них было политзанятие на эту тему. Так прожили они до зимы и встретили Новый год. Ударили холода. Замерз Дунай. Ветер свистел за тонкими стенками их стоящих строго по линейке самодельных хижин. Теперь возник новый слух, он все более и более креп, сладко волнуя и наполняя надеждой: «Скоро в Россию!» Стало доподлинно известно: на соседней станции формируется эшелон. И вот, наконец, они строят нары в вагонах, ставят печурки, грузятся и едут медленно-медленно. Машинист останавливает паровоз каждые полчаса, выходит, разговаривает со знакомыми, ест сало, пьет виноградное вино — бор. Потом мадьярский паровозик не может стронуть эшелон с места. Паровоз уезжает за помощью. Приходит еще паровоз, но нет первого, и так без конца.
В Румынии они пересаживаются в наши вагоны, здесь начинается широкая колея. Затем пересекают границу среди высоких заснеженных гор, это еще не Россия, но это уже Советский Союз, и едут дальше, все восточнее и все севернее, жадно смотрят в проем дверей, поют песни, дружно высыпают при остановках, заполняют пестрые и жалкие послевоенные базарчики. Так едут они два месяца. Не к спеху, никто не торопится их везти — не на фронт! Наконец пасмурным снежным днем прибывают на место, выгружают на снег все свое имущество. В лесу — пустые землянки, здесь давно стояла какая-то часть, они мертвы, засыпаны снегом. Но через день струятся дымки над трубами, расчищены линейки, звучат звонкие голоса команд.
Потом еще долго, словно по инерции, продолжала их мотать и крутить армейская, военная судьба. То они стоят около Тулы, то едут под Иваново, то в Новгород, то под Калугу. То их хотят расформировать, то переформировать, то решают придать кому-то, то раздумывают. Отстает где-то, на какой-то медицинской комиссии Петька Тележко, требующий, чтобы его послали лечиться. А время идет — весна, лето, осень...
Взвод распался — одни туда, другие сюда. Только Сергей с Васей Маримановым все еще держались вместе. Из Новгорода, с одной из только что составленных рот, разношерстной, как штрафная, они попали в Таллин, а оттуда на маленький остров в Балтийском море, где совсем уже была тоска и уныние. Кто-то в шутку прозвал этот остров «балтийской гауптвахтой». На остров они плыли пароходом, был сильный шторм, пароходик резко кренился, и казалось, вот-вот оторвутся закрепленные цепями трехтонки, стоящие на палубе, и пойдут гулять, все круша, как пушка в какой-то книге, кажется, в «Девяносто третьем».
В городке на острове стояла мягкая тишина, лишь слышно было, как шумит море или где-то далеко проходит с песней рота. По лесным дорогам маленькими группами ходить было нельзя, в лесу и на хуторах хозяйничали банды, с которыми ничего не удавалось сделать. Неделю спустя после приезда Лабутина и Маримаяова солдаты наткнулись в лесу, в заросшем овражке на труп старшины, пропавшего месяц назад. Его с трудом удалось опознать.
Неприятно было стоять на посту на этом острове.
Демобилизовались они зимой. Залив замерз, и они ехали на Большую землю в грузовике, сидели на корточках в открытом кузове, тесно прижавшись друг к другу. В Таллинне им выплатили деньги, документы на руки не давали. Они жили три дня в какой-то казарме. Один раз выпили с сержантом-эстонцем, который, охмелев, кричал, что с бандитами скоро будет покончено, и ругался. Он им дал пачку продовольственных талонов.
Потом их команда набилась в пассажирский поезд, и без того переполненный, и их повезли в Ленинград.
Прибыли вечером, построились около вокзала. Летел снежок. Строем они пошли на пересыльный пункт. Все повторяли: «Фонтанка, 90», «Фонтанка, 90». Проходили мимо каких-то смутно различимых на фоне снежного неба статуй. Открылись ворота, они вошли в глубь обычного казарменного двора, и скоро уже лежали на нарах. Три дня они провели на этой Фонтанке, 90. Ленинград посмотреть не удалось — каждую минуту вспыхивал слух, что сейчас подадут команду идти на вокзал. Москва была рядом, но Сергей уехать не мог — не было документов. На четвертый день их построили, они погрузились в машины и поехали на товарную станцию. Там уже стоял эшелон. В вагоне была печка, но никто не хотел ее растапливать. На перроне гремел оркестр, потом был митинг, представители славного города Ленинграда провожали солдат по домам и желали им счастья (а они даже не видели их города, только чуть-чуть с машины). Больше всего Сергея поразило то, что на перроне продавали эскимо. Он купил шесть порций и позвал Мариманова. Они сели на нары в холодном вагоне, бросив рядом вещмешки, и съели мороженое. Вася сбегал и принес в шапке еще шесть штук, они и это съели. Потом им раздали документы — все, теперь они на гражданке! — под гремящий марш эшелон плавно тронулся и пошел, набирая ход, сквозь редкую пелену снега.
