Василий Ганибесов - Старатели
— Что, брат? — вслух сказал он, насмешливо оглядывая себя в зеркало. — Испугался?
Он привел себя в порядок, надел френч и направился в поселок.
Поселок таежных старателей не похож был ни на одно село, ни на одну деревню, виданные до сих пор Усольцевым. Неряшливые избушки и балаганы, мазанки и крытые дерном шатры. Около избушек высокие пни, исщепленные на лучины. На огороженных пряслами дворах головешки свежезалитых костров. Поселок был без улиц и без переулков. По всему видно было, строился он спешно и легко, как стан кочевников.
На окраине, перед крутым спуском в широкую падь, изуродованную глубокими шрамами разрезов и обвалившихся ям, шурфов, дудок и выработанных шахт, Усольцев остановился, соображая, куда идти. Примерно в километре от него, по ту сторону пади, тяжелой громадой лежал берег.
Перед Усольцевым отчетливо, ясно встали причудливые очертания близко подступившего горизонта, угрюмые хребты, гололобые азиатские сопки.
Сибирь!..
Суровое горно-таежное Забайкалье...
Около кустарников, густо разросшихся на берегу мутно-желтой от приискового ила Мунги, Усольцев встретил Данилу Жмаева — коммуниста, забойщика старательской артели 14-й шахты. Это был высокий, атлетического сложения старатель. Он тащил из кустов с полвоза рубленной старателями ольхи.
— Здорово, Жмаев! — окликнул его Усольцев, сворачивая к нему. — Ты чего тут?
— Здравствуйте. Не подходи: тут шахта — сорваться можно.
— Где? — поспешно спросил Усольцев, отступая к дороге, оглядываясь кругом.
— А вот эта лужа-то. Это шахта затопленная.
Шагах в пяти от Усольцева светлела лужица, кругом заросшая осокой и молодым камышом, подернувшаяся от бережков зеленой плесенью.
— Это и есть шахта, — видя недоверчивый взгляд Усольцева, повторил Жмаев.
Он выбрал из хвороста длинную прямую вершинку и, осторожно подступив к луже, сильным взмахом, как дротик, бросил палку в воду. Палка булькнула и с вершиной глубоко ушла в воду.
— Это капкан! Что же ее не завалят? — спросил Усольцев.
— Огородить бы и то, — Жмаев махнул рукой. — А вот на прошлой неделе около «Сухой» шахты щаплыгинский жеребенок пасся. Подошел к такой же лужице попить, булькнул в нее, да только его и видели.
— Много их... таких?
— Луж-то? — Жмаев засмеялся, забрасывая лужу хворостом. — Вся Мунга ископана. И вверху, и внизу, до Унды.
— Ты сюда за этим и пришел? — помогая забрасывать, спросил Усольцев.
— Нет. Я на «Сухую», к Кешке Звереву. Трос хочу попросить у него.
— Ну, пойдем. Я туда же.
Жмаев поправил кучу хвороста, поставил в вершину ее сигнальную вешку и, путаясь в широких шароварах, догнал Усольцева около старых отвалов. Стараясь шагать в ногу с ним, спросил:
— Говорят, в воронку попал?
— Попал, — ответил Усольцев.
Жмаев снял брезентовую на вате шляпу, ладонью обтер белый лоб и привычным движением пальцев убрал с глаз черный вьющийся чуб. Сбоку глядя на Усольцева, он почувствовал в нем сильного и с уважением к этой силе сказал:
— Все-таки ты бы зря-то не прыгал в воронки-то. А то, знаешь... не долго ты у нас тут напрыгаешься.
— Я не зря прыгал.
— Ладно — вот так вышло. А то могло утянуть к черту в прорву.
— Ну, ты и сам прыгнул бы!
— Если дело верное — прыгнул бы, — согласился Жмаев. — А зря — нет, не полез бы.
— Вот ч-чудило! — Усольцев засмеялся, останавливаясь и оглядывая Данилу. — Ты что же, уселся бы там, на отвал, и стал думать: верное тут дело или нет?.. Так, что ли?
Жмаев опять снял шляпу и со лба до затылка провел по черной чубатой голове ладонью.
— А может, и... тоже бы прыгнул... Прыгнул бы! — решительно проговорил он.
В кустарниках им попалась еще лужа. Около нее Усольцев увидел сидящего на корточках человека и свернул к нему. Старатель мыл на лотке, выбирая из него гальки и внимательно рассматривая их на ладони, боясь, видимо, выбросить с гальками золотой самородок. Усольцев подождал, не оглянется ли старатель, но тот, увлеченный своим делом, не замечал его.
— Ну, как? — спросил Усольцев, заглядывая в деревянную тарелку через плечо старателя.
— Погоди, — пробурчал старатель, продолжая мыть.
Гальки он все выбрал и бросил. Попалась одна, черная, тяжелая. Он попробовал ее на зуб и тоже бросил. Наконец в лотке остались только шлихи — золотоносный песок, освобожденный после промывки от посторонних примесей. Старатель осторожно смыл их и вгляделся: на темном поле лотка блеснули три крохотные золотинки. Лотошник пальцем собрал их в группу, посмотрел, подняв лоток к самым глазам, и вдруг, озлобясь, плюнул на них и с размаху шлепнул лоток в воду.
— Что? — спросил Усольцев. — Плохо?
Лотошник, видимо, приняв эти слова за издевку, вскочил, как ужаленный, но, узнав Усольцева, бойко, с цыганским выговором, поздоровался, сверкнув зубами:
— Здравствуйте, товарищ начальник! Золото мою и... судьбу проклинаю, — он сорвал с головы фуражку, тряхнул кудрявой головою.
— Что так?
— Да как же! — под прищуренными лукаво дрожащими ресницами цыгана весело заблестели разбойные глаза. — Земли вон ведер сто промыл, а золота и полведра нет.
Усольцев изумленно посмотрел на цыгана, оглянулся на Жмаева, и оба они захохотали.
Вдруг лукавые глаза лотошника недобро сверкнули.
— Смеетесь?! Мене не смешно. Мене горько... Обманули, теперь смеетесь?! — визгливо закричал он. — Вербовали — золотые горы сулили! «Какао, — передразнивая кого-то, загнусавил цыган, — крупчатка, папиросы, спирт, золото...» Где? Первый раз попался ромэно. Научили! — кланяясь, издевательски благодарил он. — Спасибо!
Он озлобленно бросил фуражку под ноги.
— Пенья, каменья, вечная мерзлота... Убегу! — закричал он. — Убегу! Пропадай мой аванс за «Главным золотом»!
— Пожалеешь, — любуясь цыганом, сказал Усольцев.
— Что пожалею? — удивился цыган.
— Аванс, — моргая от подступающего смеха, сказал Жмаев. — Пропадет, паря, твой аванс за «Главзолотом».
— Иди к десятнику, — предложил Усольцев. — Он тебя в артель поставит.
— Не пойду! Убегу! Это ты запомни. В артель... Я не в артель вербовался, а на золото.
— Ну... как хочешь.
Усольцев обошел яму и, не оглядываясь, пошел в верх пади.
Цыган посмотрел им вслед, подумал и стал ловить отплывший лоток.
— Убежит? — спросил Усольцев.
— Убежит, — сказал Жмаев, расстегивая воротник синей рубашки.
— Жалко! Веселый парень.
— Ворюги они.
— Ну, знаешь... — Усольцев не договорил: из-за кустов и старых галечных отвалов вырвался отчаянный крик:
— А-а-а! И-и-и!..
Так кричал и Чи-Фу, когда его потянуло в прорву.
Усольцев взглянул на спокойно, с открытым ртом слушавшего Жмаева и, перескакивая через лужи, ломая засохшие, подрытые старателями кустарники, бросился к отвалам.
А там, на отвале, у тяжелой железной баксы — колоды, четверо старателей с гамом и хохотом тащили за руки и за ноги оравшего и бившегося человека. Они подтащили его к баксе и несколько раз обмакнули свисающий зад его в воду.
— Теперь на костер, сушить! — крикнул худенький и юркий, как мышь, старичок, подпрыгивая и взмахивая маленькими руками.
— Что такое? — спросил взбежавший на отвал Усольцев.
Старатели, увидев его, бросили на песок мокрого человека и рассыпались кто куда. Человек поспешно вскочил и расторопно завозился у баксы.
— Что здесь такое? Ты чего? — спросил Усольцев.
— Камни вот... выбираю, которые на бут[1], а которые так выбрасываю.
— Кто кричал?
— Где? — с простодушным удивлением спросил старатель.
— Как «где»? Здесь кричали.
— А-а... Это на обед кричали.
Жмаев локтем толкнул Усольцева и показал на мокрые шаровары старателя.
— В баксу макали, — объяснил Жмаев. — Он и ревел.
— А народ где? — спросил старателя Усольцев.
— Вон обедают, — не поднимая глаз, кивком показал старатель.
В стороне от бакс, в тени чахленького куста, вокруг большой бадьи варева сидела артель.
— Что рано выпряглись? — спросил Усольцев.
— А? — отозвался старичок, обтиравший подолом рубахи деревянную самодельную ложку. — Рано? Ничо не рано. По солнышку.
— Старшинка где у вас?
— Старшинка? Егорша-то Бекешкин? А энто кто? — показал старичок на сидевшего перед Усольцевым мокрого старателя.
— Ты разве старшинка? — удивился Усольцев. — Какой же ты, к черту, старшинка, если тебя, как тряпку, в колоду макают?.. Рохля ты!
— Не меня одного. У нас по очереди. Всякого, который проигрывает в карты.
— Для этого вы и бросаете работу за час раньше?
Бекешкин хмуро промолчал.
Усольцев постоял, поглядел на старшинку, на артель и ушел с отвала к речке, на старательскую тропинку.
