Сергей Львов - Спасите наши души
Павел взял Асину руку в мокрой варежке — на улице она лепила снежки — и сказал озабоченно:
— Замерзли пальцы.
Он осторожно снял мокрую варежку, взял ее руку в свои ладони, и руке сразу стало тепло. И щекам тоже стало жарко. Павел неловко наклонился и поцеловал ей руку, а когда поднял голову, она увидела, что он побледнел, и неожиданно для себя самой потерлась головой о его плечо. И тогда Павел поцеловал ее волосы, на которых растаял снег, и поцеловал ее в щеку, а потом осторожно в губы. И у них обоих сильно застучали сердца.
И теперь всегда, когда Павел провожал Асю, он целовал ее. И все было, как в первый раз: у них так же сильно стучали сердца и было так же страшно, что кто-нибудь выйдет на площадку, но еще страшнее было расстаться. Невозможно было расстаться! И однажды Павел сказал, как ему тяжело, что всегда приходится спешить на поезд, и как было бы ужасно, если бы они не встретились осенью перед цирком и если бы он вдруг не решился подойти к ней и спросить про билет.
— Обыкновенная счастливая случайность, — сказала Ася своим радостным голосом.
А Павел ответил:
— Нет, предопределение.
Он знал много торжественных слов.
Когда они куда-нибудь шли, Павел старался приноровить свои длинные редкие шаги к ее коротким и быстрым, нагибался в ее сторону, слушал, что она рассказывает.
Асе нравилось, как он слушает. Только иногда она замечала, что глаза его гаснут, словно бы он прислушивается не к тому, что она говорит, а к каким-то своим мыслям. И это сразу становилось видно по его лицу. Но так случалось редко.
Она рассказывала про Москву то, что знала сама, и то, что услышала от Вадима, а больше всего про фильмы, которые смотрела бессчетно в заводском клубе, где они шли позже, чем в кино, но где зато билеты были дешевле.
А Павел не успевал смотреть новые картины, хотя говорил, что тоже любит кино. И, удивительное дело, он почти ни одной новой книги не читал, о которых спорили в цехе, хотя вообще-то читал много. Но про книги он рассказывать не любил. Зато он замечательно рассказывал про маленький город, из которого был родом. Город старинный, от Москвы недалеко, но ехать нужно летом на пароходе, а зимой добираться совсем трудно. Железной дороги покуда нет, только еще строят. Театра тоже нет. Зато городок тихий, зеленый, на берегу реки, среди лесов и сам весь в садах. Летом в нем много приезжих, и каждый день снизу и сверху приходят большие пароходы, а за рекой дубовый лес, где по воскресеньям бывают гулянья, и рощи березовые, и заливные луга. В июне пахнет сеном и медом и поют соловьи. А в другом конце города за оврагами — осинник. Если костер сложить, осина горит прозрачным синим огнем, как спирт, и пахнет горько. С середины марта в овраге появляются цветы — ветреницы, а в апреле у них самое буйство.
И Ася, которая никогда не была в таком маленьком городке, слушала и удивлялась. Ей было интересно слушать. Может быть, потому интересно, что этот городок — родина Павла. Так и должно быть: его городок так же не похож на Москву, как Павел не похож на всех ее знакомых. Он и говорит совсем иначе: будто книгу читает, в которой описан соловьиный город среди лесов и лугов. Она расспрашивала его про реку, потому что любила плавать и грести. И Павел рассказывал, что тоже когда-то любил реку, и лодку, и греблю, но потом совсем разлюбил.
И еще она знала, что Павел часто даже в воскресенье занят до половины дня. Если приезжает, то только под вечер, и вид у него измученный, и говорит он потухшим голосом. О своем институте, о товарищах по институту он ничего не говорил. Иногда Ася думала: когда они познакомились, он просто похвалился, что учится, а теперь стесняется сказать, что похвалился. Правда, он один раз обмолвился про стипендию, другой раз про общежитие. А больше ничего про институт не говорил. Но Ася не спрашивала. Из гордости. И потому, что ей было все равно: он ей очень нравился. И, может, он где-нибудь в таком месте учится или работает, о котором не полагается много говорить.
Однажды она случайно встретила Павла в городе: приехала в центр покупать подарок матери к дню рождения. Павел был не один. С ним был бледный толстощекий парень с соломенно-желтыми волосами и таким же соломенно-желтым портфелем. Павел смутился, но сказал, как всегда, тихо и вежливо, только обращаясь к ней, как прежде, на «вы»:
— Здравствуйте. Познакомьтесь, пожалуйста. Моя знакомая. Мой... — он помолчал, — мой однокашник.
— Добровольский Григорий, — сказал желтоволосый, сильно окая на каждом слоге своей длинной фамилии.
— Ася Конькова.
— Анастасия или Анна? — спросил Добровольский, слабо пожимая Асину руку мягкой белой рукой, с которой он снял перчатку, такую же желтую, как его портфель и его волосы.
Было неприятно, как внимательно оглядел этот человек Асю: ее берет, ее новое бобриковое пальто, которое она надела, хотя было еще холодно, ее старенькие ботики. Было странно, что он спросил про ее имя то же самое, что когда-то, в первый день знакомства, спросил Павел.
— Просто Ася, — ответила она.
— А мы путешествуем по магазинам, — объяснил Григорий. — Вытащил этого книжника и сидня. А ваш путь куда? Тоже за покупками? Тогда последуем вместе.
Асе показалось, что Добровольский заметил смущение Павла, обрадовался ему и теперь смотрит на них в упор приглядывающимися светлыми глазками.
Но в первом же магазине он про них забыл. Он протиснулся к прилавку, начал громко читать цены, обозначенные на этикетках, расспрашивать в одном отделе, когда ожидают польские долгоиграющие пластинки, в другом — когда поступит телевизор «Рубин-102», стал листать паспорта, разложенные на прилавках, прицениваться к проигрывателям и радиолам. Потом он вдруг увидел огромный радиокомбайн, воскликнул, уже не окая: «Колоссально!» — и ринулся к нему. «И недорого! А отделка какая! Орех!» И, сняв перчатку, Григорий нежно погладил белой рукой полированные стенки радиокомбайна. В другом магазине желтоволосый впился в настольные часы на мраморном цоколе — часы были похожи на маленький надгробный памятник, — стал допытываться у продавца, какой они марки, дается ли на них гарантия, на какой срок, а потом выразил желание послушать бой.
— Уйдем, — сердито предложил Павел.
— Неудобно, — ответила Ася, хотя Григорий, наверно, не заметил бы их ухода. Он примерял часы в золотом корпусе и сыпал вопросами: «Стрелки светятся?», «Корпус антимагнитный?», «Камней сколько?» Но Ася уходить не хотела: ее заинтересовал и встревожил странный знакомый Павла.
Все-таки он оторвался от часов.
— Ох, есть в Москве что купить, есть! — сказал он, когда они вышли из магазина. — Были бы только деньги... — И его светлые глазки даже потемнели от волнения.
— Пустое занятие, — раздраженно и презрительно сказал Павел.
— Я же говорю, что ты книжник. Сегодня оно для нас пустое, а в скором времени будет не пустое. В старину говорили так: в двадцать лет ума нет — не будет; в тридцать жены нет — не будет; в сорок лет денег нет — не будет. По первому пункту мы с тобой, смею надеяться, меры приняли, по второму, — он снова скользнул глазками по Асе — от берета до ботиков, — примем всенепременно. Да и время к тому идет. А про третий... про третий я сейчас вам все объясню.
Но объяснить он не успел. Его привлекла еще одна витрина, и, когда Павел сердито сказал, что никуда больше заходить не будет, Григорий, рассеянно попрощавшись, устремился к двери комиссионного.
— Это твой товарищ? — удивленно спросила Ася.
— Знакомый, — неохотно ответил Павел.
— Мне показалось, вы учитесь вместе.
Павел промолчал. И она опять не обратила на это внимания. Мало ли почему у Павла может быть противный знакомый! Не хочет говорить — не надо.
...Все началось в прошлое воскресенье. Коньковы сидели на кухне за завтраком.
