Геннадий Скобликов - Старослободские повести
Но случалось — и пьяненьким напивался отец. На престольные праздники — это уж само собой: на престольный кто ж не выпьет. А иной раз и в будни заявлялся домой, что еле на ногах держался. Мать, да и она, Варя, знали повадки выпившего отца: он обязательно начинал хвастать. И какая у него растет дочь! И какая у него жена! И какой он сам — кто лучше его в деревне живет?! Насчет дочери или жены, тут что ж матери было говорить: хорошие они у него — ну, и слава богу. А что якобы жили они лучше всех, тут ей, да и всем, кто слышал отца, только и оставалось что смеяться: жили-то так себе, обыкновенно, хоть и не беднее других, — ну а побогаче-то вон сколько было! «Богач, что и говорить, прямо сам Чупятов! — говорила со смехом мать, вспоминая местного барина. — Ложись-ка лучше спать, богач!» Но отца не так-то просто было уложить — ему еще и поплясать надо! И Варвара с улыбкой вспоминала, как брал отец маленькую гребенку, какой мать чесала замашки на большом гребне, вставлял в нее лист бумаги, играл «барыню» или «камаринского» и сам же плясал: шапка или там картуз на затылке, в левой руке гребенка, правая с растопыренными пальцами — вверх, крутит отец ею над собой, танцует; а глаза веселые, и весь он, отец, довольный: и собой, что выпил вот и танцует, и дочерью и женой, и вообще всем на свете. Не помнила Варвара, чтоб отец буянил или, как другие, поднял когда руку на мать. Как и не помнила она, чтоб мать стала отчитывать пьяного отца. Посмотрит, бывало, на него, скажет: «Где ж это тебя, такого хорошего, привечали?» — и уже идет стелить ему постель. И не то, чтоб было ей все равно, выпивает отец или нет, а просто, не было у нее такого в характере, чтоб ругаться. Конечно, пей он чаще, может, и мать по-другому б... А так она всегда встречала его этим своим добродушным смехом: эх, мол, ты — и себе туда же, а пьянеешь от трех рюмок! А когда отец спал, много раз подойдет посмотреть, как он там, не плохо ли ему. Оно правдой-то и выходило, думала Варвара, когда отец хвастался, что и живут они — другим на зависть, и что жена у него лучше всех...
Мать, Прасковья, выросла в большой семье — «на одиннадцать ртов». Земли, говорила, имели мало, так что как ни экономили, а свой хлеб кончался задолго до новины. Голодно жили, и одеться-обуться не во что было. И Прасковья еще молодой девкой и у барина работала, и к своим, деревенским, кто побогаче жил, на поденную работу ходила: сама день там кормилась, да и домой каждый раз несла — и хлебом, и пшеном: хорошего работника не обижали, чего брехать зря. Ну, а дома, как это и велось в крестьянских семьях, с детства умела справлять любую работу. И матери у печки помогала, и за младшими присматривала, трепала замашки и пеньку, пряла, вязала, училась вместе с матерью ткать, белила на речке холсты. И, рассказывала Прасковья, когда отец прислал сватов, мать с отцом не хотели отдавать ее замуж: работящая девка и в своем доме не лишняя. Но замуж, конечно, выдали, только приданого за ней и было: постель да пустой сундук.
Эта-то нужда с детства и научила Прасковью радоваться самым маленьким радостям жизни. Помнила Варвара, как радовалась мать и своей хате, и каждой приобретенной для хозяйства вещи — тому же новому ведру или чугунку. А когда они купили себе лошадь — зимой было, мать вместе с отцом ходила покупать ее, трехлетнюю гнедую кобылку Зорьку, — так мать первые недели не отходила от нее: то выйдет лишний раз кормочку даст, то станет вместе с отцом щеткой чистить. И, наверное, потому, что даже мелочь приобреталась с трудом, она с такой любовью доглядывала за всем.
Вообще любую работу мать делала охотно, умела все, что требовалось от бабы в крестьянском хозяйстве, судила обо всем со знанием дела, и Варваре — и маленькой девчонке, и уже взрослой — всегда казалось, что мать ее знает и понимает все, что нужно знать и понимать человеку, всегда умеет отличить нужное от ненужного, хорошее от плохого. И как-то само собой получалось у них в семье, что «главной» была у них мать, Прасковья, а не отец, хотя никто из них, кажется, никогда и не стремился командовать друг другом.
Работать на огороде или на свой нарез в поле, какая бы ни была трудная работа, мать всегда шла с нетерпением поскорее взяться за дело, будто ее ожидал праздник. И такое отношение к труду внушала она сызмальства и ей, Варе. «Ты не о спине думай, — говорила она, когда они выходили полоть картошку или просо. — О спине будешь думать, этак любая работа тяжелой покажется. Ты думай — чтоб каждому кустику хорошо рослось, тогда и уставать меньше будешь». Но на огороде и сама Прасковья меньше любила работать, а вот на свой нарез в поле шла и по правде как на праздник. Кроме пахоты, отец, кажется, ничего не делал на поле без нее. Особенно она любила выезжать с отцом, когда сеяли. Отложит любые дела, а в поле пробудет с отцом, пока он не отсеется. ...И теперь, вспоминая, Варвара будто видела все это. Отец насыпает из мешка в плетеную соломенную мерку зерно, надевает завязанный рушник через плечо, поудобней пристраивает, у живота мерку — и мать тут же, помогает ему. «Ну, Господи, благослови», — говорит отец, как это и принято было говорить перед началом любой важной работы. «Давай, начинай с богом», — скажет ему мать. И вот отец уже шагает размеренно по черной пахоте, бросает под правую ногу зерно влево-вправо — и после каждого взмаха его руки зерно разлетается перед ним в прозрачном воздухе и золотится на солнце. А мать, теперь уже не смея топтать засеянное, идет за ним сторонкой, по меже с соседним нарезом. И где-то тут — и она, Варя: то ли сидит на мешке с зерном и смотрит на отца и мать, то ли стоит посреди этого черного весеннего поля и ищет над собой в небе поющего жаворонка.
«Было ведь, ить так все оно и было!» — думала теперь Варвара. Пусть и тогда не ахти как жили: и из лаптей с онучами не вылазили, и не всегда знали, как до новины прокормиться, и работали побольше нынешнего... а сколько бывало, радости от этой самой работы! Чуть свет поднимутся люди — и весь день не покладают рук, все боятся, как бы не сделать мало. На лошаденках плугом или сохой пахали, из мерки сеяли, вручную косили, цепами молотили: света божьего не видели, рубахи на спине от пота расползались — а жили как-то с радостью. Тот же вот сев. Сейчас — тракторами все, сеялками; это, что и говорить, не рукой из мерки бросать: попробуй сейчас пошли мужиков потаскать на животе эту пудовую мерку да весь день помахать! Нынешнюю работу с прежней не сравняешь — тут тоже зря говорить нечего. Только вот как-то интересней все оно было раньше. Настанет весна — и до самой зимы, как муравьи, люди: и старый, и малый — все при деле, каждому своя работа, баклуши никто не бил, Землей жили — и с охотой трудились на ней...
Весной маленькими клочками сеяли: ячмень, гречиху, просо, коноплю... А после жнитвы другая была забота — рожь. «Матушка-рожь кормит всех сплошь», — любили говорить люди. Когда готовились к осеннему севу (рожь всегда старались посеять между первым и вторым спасом: «До петрова дня вспахать, на спас засевать), мать Прасковья, бывало, все молила, чтоб послал бог мелкого дождика; и до сих пор старые люди считают: если пойдет в день сева тихий мелкий дождь — хороший урожай на рожь будет, «а год хорош, когда уродит рожь».
Больше всего любила она вспоминать мать и отца об эту пору, во время сева; или в жнитву: отец косит, мать вяжет...
Семья была маленькая: отец, мать да она, Варька-Варюха. Один ребенок — редкость в крестьянских семьях, особенно по тем временам, да такая уж, видно, была судьба Прасковьи: двое первых детей умерли еще в младенчестве, а после нее, Вари, мать по какой-то там причине уже не могла рожать.
И мать с отцом баловали ее, Варю. И самое вкусное, и какую обновку купить — в первую очередь ей. Так что, по сравнению с детьми многодетных семей, она и ухожена была лучше и обласкана, может, больше.
Отец любил свою Варьку-Варюху, и она, маленькая Варя, точно знала почему: бабка Авдотья, деревенская повитуха, приняла ее от матери на отцову рубаху — чтоб, значит, отец любил ее; об этом ей мать сама рассказывала.
Зимние вечера длинные, и отец перед сном рассказывал ей разные сказки: басни, как он сам называл их. Наверное, было это, когда отец наработается за день и вечером уже не хотелось долго сидеть. Когда он рано ложился, она тоже забиралась к нему на кровать. Мать ложилась позднее, все что-нибудь делала, и пока она работала, Варе разрешалось полежать у отца. За стеной на улице в непогоду свистел ветер, в стекла секла снежная крупа... где-то там, в ночи, было темно, холодно и жутко, там где-то выходили из лесу волки... а тут, дома, в своей хате, светло и спокойно, от натопленной лежанки обдает теплом, привычно жужжит пряха матери, рядом с отцом на их большой кровати как-то особенно уютно, и ей хорошо так вот лежать и слушать отца.
«Вот, значит, в одном царстве, в одном государстве, — начинал отец, — жил-был царь, и был у него сын Иван-царевич...» — И отец долго и охотно рассказывал, как любил царь своего сына, как не жалел он для него ничего...
