Лев Экономов - Готовность номер один
Скороход осматривает меня и спереди и сзади, поправляет шинель. И делает ефрейтор это не потому, что он мой командир, и даже не потому, что есть в его характере особая черточка — опекать тех, кто слабее его, а просто потому, что мы с ним дружим. Я очень горжусь этой дружбой.
— Возьми мои сапоги, — предлагает он после некоторого раздумья.
— Почему?
— У моих голенища заужены. А в этих ты — цапля в ботфортах. Это элементарно.
— А сам как же?
— Я иду в городскую читальню. Под столом никто моих сапог не увидит.
Его сапоги жмут пальцы, но на ноге сидят аккуратнее. Ну что ж, это, может, как раз тот случай, когда не нужно щадить себя?
— И шапка у тебя блином. Уж не исправишь. Надо сразу ее приучать сидеть на голове как положено. — Он снимает с меня ушанку, примеряет мне свою. Вот теперь другой вид. Элементарно.
Мы познакомились со Скороходом в поезде, когда ехали служить. Помнится, забравшись в вагон, наиболее проворные ребята прочно заняли места у окон и дверей. И я вынужден был довольствоваться щелкой между чужими плечами. Но мне в общем-то хорошо были видны и перрон, и мама, и тетя Нюша.
Мама что-то все говорила, но я в таком шуме и гаме ничего не мог разобрать, мотал головой. Тогда она написала пальцем на пыльном стекле: ябес игереб. От сильного волнения и растерянности не догадался, что читать нужно справа налево. Тогда стоявший рядом Скороход ловко оттеснил ребят в сторону, освободив для меня место, и подсказал, что написала мама.
Потом раздался гудок, и поезд тронулся. Начал набирать ход. Новобранцы отошли от окон, и в вагоне сделалось светлее. Одни были излишне возбуждены, другие подавлены. Но так или иначе, а мы стали, что называется, приглядываться друг к другу. На лицах у всех была какая-то неуверенность…
«Все эти парнишки родились в войну, — думал я. — Не потому ли многие из нас не богатырского сложения…»
Вот тогда ко мне и подошел этот крепкий скуластый паренек с веснушками на носу и на руках. Осмотрел мой чемодан с наклейками. С ним отец ездил за границу.
— Мать родная, и не жалко было брать из дому такую роскошную вещь! — сказал он, качая лобастой головой.
Он бесцеремонно взял чемодан в руки и зачем-то понюхал. Я невольно улыбнулся.
— Кожа. Это точно. — Он протянул мне мозолистую руку с железными цепкими пальцами — Скороход… Семен.
Он начал спрашивать, кто я и что я, кто мои «батька с маткой». Я отвечал.
— Прослойка, стало быть? — сказал он, барабаня заскорузлыми ногтями по чемодану.
Я не понял.
— Интеллигенция, говорю. А я рабочий класс. Это элементарно. Кочегаром вкалывал на пароходе. Потом перешел на теплоход дизелистом. Но мог и за рулевого — доверяли. Ходил от Перми до Москвы и от Москвы до Астрахани. Жизнь, браток, видел…
Я спросил, кто у него родители.
— Хотел бы знать это, — невесело усмехнулся он в ответ. — Меня бабка из-под носа у немцев вывезла, у нее и воспитывался, пока не умерла. А родители в Киеве остались под оккупацией. Когда наши город освободили, мы вернулись. Да только не застали никого из родных. Да и дома того уже не было.
— И вы их больше не встречали?
Скороход, склонив голову, полез за сигаретами.
Мне стало жалко Семена. У меня даже вроде глаза защипало, словно я неврастеник какой-нибудь. Немного погодя он сказал:
— А ты ловко на рояле брякал на сборном пункте. Артист! Это точно. Трудно научиться?
— Как сказать… — Мне не хотелось говорить, что учиться я начал с семи лет, что для этого мне нанимали педагога. А потом я посещал музыкальную школу. Мама очень хотела, чтобы я играл на фортепьяно.
«Я не хочу быть музыкантом», — говорил я ей.
«Допустим, — соглашалась она. — Но знать музыку должен. Музыка интеллектуально обогащает человека. И облагораживает». Она частенько так выражалась, по-книжному.
Не знаю, обогатила ли меня музыка, но времени на нее уходило уйма. Бывало, ребята гоняют мяч на дворе, а я сижу за пианино и долблю гаммы. Обидно было до слез. Иногда хотелось разрубить инструмент на мелкие куски и спустить в мусоропровод.
— Где вы жили после смерти бабушки? — спросил я у Скорохода.
— Мы-то? В детдоме. Где же еще? Там и семилетку завершил. Дальше не захотел учиться. А теперь кусаю локти. Наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни. Так, кажется, сказал поэт?
— Абсолютно точно, — отозвался тогда стоявший у окна парень. Он танцевал на сборном пункте вальс-чечетку. Его фамилия — Мотыль — мне сразу врезалась в память. Вот тут он мне и сказал, что я похож на Клиберна, даже поклялся зачем-то: — Такой же длинный и тощий. И на лице мягкая страсть. — Он крутанул перед моими глазами пальцами.
— И ты, царя, не короткий, — перебил его Скороход. — Только что у тебя на лице написано — без пол-литра не разобрать.
— Кроме пианино, еще на чем играешь? — спросил Мотыль, не обращая внимания на слова Семена.
— Нет.
— А зачем тебе? — полюбопытствовал Семен.
— Старшина Тузов приказал выявить таланты. Ехать, говорит, еще долго. Надо выступить с концертом.
— Хорошо придумал, — оживился Скороход, хлопнув себя по колену, — люблю песни. Особенно народные.
— И я про то же звякаю. А сам-то поешь?
— Для себя пою, а для других не решаюсь.
Зычный голос дневального громом раскатывается по казарме:
— Увольняющимся приготовиться к построению!
Ничего не скажешь, команда приятная. Скороход достает из тумбочки одеколон «Ландыш» и щедро обливает меня.
Выстраиваемся в главном проходе спального помещения. Как и положено, едим старшину глазами, когда он проходит вдоль строя, держа за уголок пачку беленьких увольнительных записок. Они колышутся, похоже, что держит он многокрылую рвущуюся из рук птицу.
Тузов идет медленно, оглядывая каждого так, словно впервые видит. Иногда останавливается и поправляет у кого ворот на шинели, у кого ремень. Иногда грозно хмурит чертополохом разросшиеся брови и говорит с расстановкой, точно приговор читает:
— Подворотничок подшит небр-режно. Пуговица на левом погоне не блестит. Бляху на ремне тоже не мешает почистить.
Получившие замечания выходят из строя устранять недостатки.
Потом он сжимает кулаки, напрягается и, набрав в легкие воздуха, командует, как всегда растягивая букву «р»:
— Пер-рвая шер-ренга, два шага впер-ред! — И осматривает ее сзади. Двум солдатам приказано почистить задники сапог.
Я стою во второй шеренге, ожидая, когда Туз пройдет мимо. Мне хочется, чтобы его пронесло без задержки.
Старшина внимательно обозревает меня снизу доверху и говорит с еле приметной улыбкой в черных, антрацитом поблескивающих глазах:
— А ну-ка бр-риться, товарищ солдат!
Какую-то долю секунды я еще остаюсь на месте в надежде, что старшина позволит не бриться. Ну что там брить — реденький бесцветный пушок. Стоящие в строю солдаты смеются. Тузов строго смотрит на них из-под бровей, потом на меня.
— Это непор-рядок!
Опрометью бросаюсь выполнять приказание. Когда Туз произносит эти слова, хорошего дальше не жди.
Бритву приходится взять у того же Скорохода. У него есть все, что нужно солдату. Невольно вспоминаю первый день приезда в часть.
Возле бани Скороход обнаружил в кустах (у него нюх на такие вещи) детали от самолета и чуть ли не целый двигатель. Там хранился металлолом. О находке стало известно всем. Каждый хотел руками потрогать то, что когда-то было самолетом.
На гражданке самый сложный механизм, который я знал, был в пианино. И его я видел только изредка, когда приходил настройщик.
То, что открылось моему взору, не укладывалось в голове.
«Неужели это можно постичь?» — думал я, глядя на сотни соединенных друг с другом деталей, трубок, цилиндров, кронштейнов, винтов.
Скороход, между тем, уже копался в этом заиндевелом металлическом хламе, что-то отвинчивал, просунув руку в переплетение труб, покряхтывал. У него, как у той девушки из Нижнего Тагила, о которой в газетах писали, видят не только глаза, но и руки.
— Ну что скажешь, хозяин? — спросил его тогда Мотыль.
— Все это нужно разжуваты, — счастливо улыбнулся Скороход.
А вечером в его тумбочке старшина нашел целую горсть винтиков, подшипников, гаек.
Кличка Хозяин прилипла к Семену. Его теперь частенько так зовут.
Я порезался бритвой в первую же секунду. Кровь не хочет останавливаться, сползает струйкой на нижнюю губу. Семен добривает меня сам и приклеивает на порезанное место кусочек газеты.
Он хлопочет около меня, как клуха возле цыпленка. Старшина, распустив строй, укоризненно качает головой, улыбается.
— Куда идешь-то? — спрашивает, по-отцовски проведя ладонью по моей спине.
— Куда и все. На вечер к шефам.
— Играть, наверно, будешь?
