Лев Экономов - Готовность номер один
— Встают только те, кто спит. И громко кричит:
— Гр-руппа, встать!
Задремавшие испуганно вскакивают с мест, таращат сонные глаза.
Все, конечно, смеются.
Туз берет провинившихся на заметку. Вечером, когда все уснут, им придется убирать помещение и мыть полы.
На сегодняшних занятиях старшины нет, и это спасает солдата.
Дядюшку Саню пришлось толкать в бок. Инженер качает головой.
— Надо держать себя в руках, — говорит он мягко, словно извиняется. — Иначе будет очень трудно.
Это, конечно, правильно. Теперь армия стала совершенно иной.
Ныне каждому школьнику известно, что по небу не летают самолеты-этажерки из фанеры и полотна…
Два часа дня — конец занятий. В оставшееся до обеда время солдаты толкутся возле турника и брусьев в центральном проходе казармы. Здесь верховодит Скороход. С виду он, между прочим, не очень складный: низковатый, скуластый, с непропорционально длинными руками. Но стоит ему сбросить рубашку, и невольно залюбуешься его крепким мускулистым телом. У него развернутые плечи и грудь, как колокол. Ударь в нее — и она зазвенит.
Раздевшись по пояс, Скороход показывает, как делать «склепку». Это у него здорово получается. Секунда — и на перекладине. Будто ванька-встанька. А я лишь недавно научился ноги задирать на турник.
— У тебя не брюшной пресс, а овсяный кисель, — говорит Скороход, хлопая меня по животу. — Но дело поправимое. Элементарно. Только нужно не щадить себя.
Не щадить себя — это любимое выражение командира отделения.
По требованию Скорохода я опять сажусь на пол и откидываюсь на спину, а потом снова занимаю первоначальное положение. И так несколько раз, пока не появляется резь в животе. Скороход в это время держит меня за ноги, вцепившись пальцами в икры. Наверно, в капкане я чувствовал бы себя лучше, чем в его руках. Не руки, а клещи у ефрейтора Скорохода.
— Даже кинематографично, — смеется, глядя на меня, солдат Герман Мотыль, — хотя и несколько дистрофично. — Он сидит на кровати в полосатых трусах, сложив по-турецки ноги, и заклеивает письма, водя языком по клапанам конвертов. Мотыль чуть ли не ежедневно посылает их десятками в разные концы Союза. И все девушкам, чьи фотокарточки разложил на кровати, точно карточный пасьянс.
— Занятная коллекция, — говорит Герману Бордюжа, забираясь на брусья и подмигивая стоящим возле ребятам. — Наверно, ограбил заводскую Доску почета — на память о сослуживцах, а? В точку попал?
Герману вряд ли нравятся слова Сан Саныча, но он умеет это скрыть.
— В точку, — говорит Мотыль, все так же улыбаясь. Только глаза свои светлые чуть сузил, точно прицеливается. — Хочешь, с одной из них познакомлю?
— С которой это? — Брусья под тяжестью Бордюжи так прогибаются, что, кажется, вот-вот лопнут.
— Выбирай любую. Вот хотя бы… — Мотыль встает с кровати и тычет в нос Сан Санычу фотографию девушки с прической бабетта. — Законная женщина.
— Нет уж, уволь, дорогуша. Не хочу, чтобы моя жинка тебе глаза выцарапала, — гогочет Сан Саныч. — Она у меня начинена ревностью, как патрон порохом. Кому будешь нужен кривой, а?
И все тоже смеются над Бордюжей, над тем, как он способен гоготать (а ведь говорит он самым настоящим дискантом), когда это, в общем-то, и не особенно к месту и не смешно даже.
Я смотрю на высокого, стройного Германа, вечно пританцовывающего на месте, с засунутыми в карманы руками, на фотографии его знакомых и завидую ему. Он уже поработал культурником в доме отдыха, фоторепортером в заводской многотиражке, снимался в массовках кино. Завидую его умению легко заводить знакомства. Наверно, слишком откровенно завидую, потому что Мотыль говорит:
— Я вот нашему Ван Клиберну дам ее адресок. Авось разыграет роман по нотам…
Мотыль зовет меня Ван Клиберном за то, что я умею играть на пианино. Он даже считает, что я и внешне похож на знаменитого пианиста.
— Чего тушуешься, — смеется Мотыль. — Или не нравится эта деваха? Подберу другую.
Нет, девушка мне нравится. Только зачем он называет ее так? Да и что писать? Не прибегать же к помощи нашего Шмырина, который за конфеты или пряники из солдатского буфета помогает ребятам составлять послания знакомым девчатам и заочницам, портреты которых солдаты выуживают из газет и журналов. Он пишет и прозой и стихами. Последние он называет ассонансами — красивым и непонятным словом.
И вообще, в стихах Шмырина, которые он сочиняет по заказу солдат, много неясного, но это-то и нравится. Можно пустить пыль в глаза девчатам. Знай, мол, наших.
— Записывай, — говорит Мотыль. — Москва, проспект Мира, дом 124…
Краснея до кончиков волос, я записываю адрес и подхожу поближе, чтобы лучше рассмотреть «законную женщину».
Красивая, ничего не скажешь.
Другие ребята тоже просят у Германа адреса девушек.
Подходит Шмырин с неразлучной зубочисткой во рту. Он невысок ростом. Скорее худощавый, хотя кожа с проклюнувшими угорьками на носу лоснится, словно ее только что обильно смазали жиром. Сморщив гармошкой покатый лоб, молча глядит, как Герман «разбазаривает» знакомых девушек, думает. Шмырин всегда держится особняком. Это придает его действиям особый вес и таинственность. С легкой руки Мотыля мы зовем его Детективом. Берет из моих рук Бабетту и, прищурившись, оценивающе смотрит на нее.
— Весьма капризный субъектум. Любит наряды, танцы. Много поклонников, да… много, — говорит Шмырин, как всегда с расстановкой, четко выговаривая слова. — И есть у нее такой дефектус — холодна как лед, недоступна как вершина Мон-Блана. Завоевать ее сердце может лишь тот, кто принесет в жертву самого себя.
До армии Шмырин учился на врача и теперь постоянно подчеркивает, что знаком с латинским языком. Называет его международным. Он нарочно изменяет окончания некоторых слов, вворачивает в свою речь всякие изречения и нравоучительные сентенции.
Герман смотрит на Шмырина, точно перед ним фокусник, которого необходимо разоблачить.
— А ведь усёк. Всё, дьявол, усёк, — неожиданно соглашается он. — Она танцует и буги, и роки, и твисты, и медисоны. Клянусь! Как ты это угадал? Ну-ка научи меня, уважаемый. Буду покорять всех женщин своими пророчествами. Ха-ха!
— По чертам лица, — важно отвечает Детектив. — Наука!
— Туман пускаешь, — вставляет Бордюжа, явно заинтересованный сообщением Шмырина.
— Шарлатанство это, а не наука. Элементарно! — вмешивается ефрейтор Скороход.
Шмырин пренебрежительно глядит на Скорохода и спрашивает:
— У тебя есть материал для психоморфологии? Покажи фото.
Скороход извлекает из самодельного клеенчатого бумажника завернутую в целлофан фотокарточку.
Шмырин молча сопит: изучает ее, покусывая зубочистку. Теперь все смотрят на него с нескрываемым любопытством. А Бордюжа даже рот раскрыл. Ждет.
— Весьма добрая девушка у тебя, Скороход, — наконец говорит Детектив. Он всех нас называет только по фамилии.
— В каком смысле? — спрашивает Сан Саныч, ухмыляясь.
— Речь, Бордюжа, идет о ее душе. — Шмырин осуждающе поднял палец: — Скромная. Спокойная. Разумная. Как говорили древние: прелестной матери прелестнейшая дочь! Могу это повторить.
Теперь все вопросительно смотрят на Скорохода, ожидая, что он скажет.
— Рентген. — Скороход отбирает у Детектива фотокарточку: — Лет сто назад, когда физиономика считалась наукой, ты мог бы прославиться и разбогатеть, не прибегая к своим «ассонансам». Но ее несостоятельность была уже известна немецкому писателю Лихтенбергу. Знаешь такого?
Шмырин не знает такого писателя. Мы тоже не знаем. Мы часто не знаем того, что знает ефрейтор, хотя у многих из нас за плечами десятилетка. Скороход страшно любит читать. «Наука и жизнь», «Знание — сила» — его любимые журналы. И все, что он прочитает, помнит чуть ли не слово в слово.
— Так вот, Лихтенберг говорил, — продолжает Скороход, — что эта теория представляет в психологии то же, что и весьма известная теория в физике, объясняющая свет северного сияния блеском чешуи селедок. Ты поздно родился.
Бордюжа немногое понял из слов Скорохода: это видно по его лицу, но хохочет он так, что, кажется, стены сейчас рухнут.
Мы тоже смеемся.
Страница вторая
После обеда спешим в казарму, где уже, как нам стало известно, вывешен список увольняемых в город. В него включены Мотыль, Сан Саныч, Скороход и я.
Не медля ни минуты, приводим себя, по выражению старшины Тузова, в образцовый порядок: сапоги начищаем не той смазкой, что стоит в умывальной комнате в ведре, а настоящим гуталином «блеск» из маленькой железной баночки, которую для такого необычного случая специально купили в военторге.
Скороход осматривает меня и спереди и сзади, поправляет шинель. И делает ефрейтор это не потому, что он мой командир, и даже не потому, что есть в его характере особая черточка — опекать тех, кто слабее его, а просто потому, что мы с ним дружим. Я очень горжусь этой дружбой.
