Василий Земляк - Родная сторона
— Девочка, а девочка, тебе куда?
Зоя вздрогнула. Из белого сумрака вышел низенький человек и засеменил к ней.
— Ты заблудилась?.. Пойдем, моя зоренька, нам по дороге…
Взял ее за руку худыми пальцами, холодными, как речной туман, но, поймав теплые искорки в глазах незнакомца, Зоя не стала сопротивляться и покорно пошла за ним. Вокруг трескучего костра, что нет-нет да и вскинется пламенем, толпилось много вооруженных людей. Настороженно и недоверчиво поглядывала на них девочка и не сразу призналась, что ее мать гитлеровцы сожгли в церкви. Все просила:
— Отведите меня к деду Евсею.
Но скоро ей полюбилась партизанская жизнь. Дядя Живан, которого все называли в отряде профессором, охотно заплетал ей косички и рассказывал сказки у ночного костра, а днем собирал коллекции всяких-превсяких трав, которыми якобы хотел лечить людей. Позже Зоя узнала от штабного писаря, что эти травы вовсе не лекарственные.
— Натуральный бурьян, — издевался писарь и хотел выбросить травы из штабного имущества, как только отряд двинется в поход. — У нас не опытная станция. Удивляюсь, почему начальство терпит такое…
Зоя сказала об этом дяде Живану, но тот не обратил никакого внимания: по-прежнему выкапывал травы с корнем, сушил их на солнце и, перекладывая мохом, прятал в свой мешок, хранившийся в штабном имуществе.
— Корни, зоренька, — это все. Здоровый корень никогда не пустит отраву в листок. Как у растений, так и у людей.
Зоя никак не могла понять, что за корни такие бывают у людей, считала, что дядя Живан шутник, и воспринимала его поучения как шутку.
Иногда дядя Живан брал ее в разведку, выдавая себя за слепого, а Зою — за поводыря. Каратели назначили большие деньги за его голову, а он сам шел к ним, как бы дразня: «Ну, ну, возьмите!» И крепко, будто и впрямь слепой, держался за ее руку и тихонько спрашивал, не видно ли мыла на его глазах. Иногда она говорила: «Видно». Тогда он протирал глаза слюной и опять становился слепым, а девочка боялась, как бы он и на самом деле не потерял зрение.
— Не бойся, — шутил Живан, — я тебя и на ощупь доведу куда надо…
Не кто другой, как он, привел Зою к деду в Талаи.
— Это ваша внучка? — спросил Живан, показав девочку из-под клетчатой полы своего плаща.
Дед кинулся к Зое, но Живан завернул ее в плащ.
— Говорите: ваша или нет?
— Да моя же, моя! — прослезился растроганный дед Евсей, хватая внучку в объятия. — Ты жива, ты здорова, моя маковка!.. А мамки нет…
Живан смерил взглядом Устю, круглолицую невестку деда, встретившую девочку радостно и в то же время сдержанно. Подумал: «Это ведь на ее руки Зоя идет», — и пожелал получить от деда расписочку.
— Что? За свою внучку? Э, нет! — рассердился дед.
— Выходит, не верите? — вмешалась Устя. Глаза у нее как боярышник. Она окинула Живана терпким взглядом и принялась подавать на стол.
— Пишите, пишите, — требовал Живан. — Для отчета в штаб.
— Для отчета — это другое дело, для отчета напишем! — согласился дед. И дал опекунскую расписочку. В ней значилось, что Евсей Мизинец, его невестка Устя и сын Тимош, который еще не вернулся с фронта, берут Зою на свое иждивение и будут обходиться с ней, как с родной.
Хорошо Живан придумал про расписку! Пока Зоя росла — никому не мешала. А выросла — стала невестке глаза мозолить. Дед Евсей не раз укорял Устю. Только обидит та чем-нибудь Зою, так он ей сразу:
— Эге, мачеха! А вспомни-ка про ту расписочку!..
Зоя росла, зрела, словно пробившийся к свету колосок, а Устино сердце переполнялось женской завистью.
— Может, ее бы в Копище снарядить? — как репей, приставала Устя. — Хватит бить баклуши в Талаях! Не хочу, чтобы она в моей хате поседела…
Тут уж дед Евсей не выдержал:
— Черт с тобой, с твоей хатой! В своей половине будем жить!..
И живут они теперь раздельно, все междоусобицы прекратились. Тихо нынче в мизинцевой усадьбе. Раскаявшаяся Устя иногда покудахчет наседкой и угомонится. А когда еще Пороша стал заходить к Зое, то и вовсе урезонилась, все торчит на Зоиной половине: это, мол, Зоя, надо так, а это вот этак, — хозяйку из нее готовит. Дружила Зоя с Василинкой, дочерью председателя колхоза Филимона Ивановича Товкача, которого в Талаях называют Голубчиком. Василинка теперь в девятом в Замысловичах учится, а Зое не пришлось дальше учиться.
И без того в хате малые достатки, а дед не может на двоих заработать. Зоя помогает ему возиться с телятами. Зимой ухаживает за ними, летом пасет, радуется тому, что колхозное стадо пестует, и заодно прячет в лесу свою расцветшую молодость. Уходит в лес веселая, а из лесу возвращается задумчивая, серьезная, все меньше в ней девичьей шаловливости, которая так нравится деревенским парням. Телят выгоняет вислоухих, тощеньких (на тех кормах, что дают, никак не может их выходить), а пригонит — посмотреть любо: все такие толстенькие, сытые, как воробышки, что повадились в подсолнечник.
Дед Евсей за старшего пастуха, а она у него вроде подпаска. Их половина хаты летом пустует, иногда, и то только по воскресеньям, откроются ставни, но с понедельника опять закрыты наглухо, никто не рвет цветов, радужным маревом распустившихся в палисаднике, никто не ставит на Зоины окна весенних букетов из душистого жасмина. Только Павел Пороша пройдется вечером крадучись, перегнется через живую изгородь, чтобы Устя не заметила, и отломит веточку жасмина. Много веточек в изголовье положено, много дум передумано Порошей о лесной девушке, а она словно и забыла о нем. Уже и по воскресеньям ставни закрыты…
Придет дед Евсей, наберет продуктов и скорее возвращается в лес, точно боится оставлять внучку одну.
* * *На ферме как раз гусята вылупливаются, и Павел Пороша примечает день их рождения. Остановится как завороженный и слушает… А Купреев Яша влетит с улицы, выхватит из плетеной корзинки гусенка, теплого, желторотого, и поднимет на смех выдумку Пороши.
— Ну зачем гусю день рождения? Подумаешь, важность! — швырнет гусенка в плетенку и просит: — Пойдем, Порошенька!..
— Позже, позже, — заикается Пороша. — Скажи всем на улице, что сегодня у меня «великий луп»!
Яша уходит ни с чем, и вслед ему насмешливо шипят гусыни, будто и они понимают, что такое день рождения.
На выгон от Яши падает длинная тень, и ему кажется, что и он ростом с Порошу вытянулся. «Вон какие мы!» — любуется Яша своей тенью и грозит детворе:
— А ну, марш на насест, мелюзга!..
Только сын Усти не послушался. Но Яша обошелся с ним вежливо: отобрал трехструнную балалайку, сыграл «Яблочко» и отдал обратно.
— Ну-ка, вдарь что-нибудь!
Пучеглазый паренек деловито подтянул штанишки и ударил по струнам на Яшин лад.
— Толковый музыкант! — оценил Яша, дернул мальчонку за нос, под которым присыхали две ссадины, и поплелся улицей. Хоть и «позже», но Пороша придет, несмотря на то, что сегодня «великий луп».
…Вместе с девушками появляются вечерние звезды. На небосклоне меньше их, а над селом, словно кто встряхнул большое решето, — в каждой кринице купаются. И не сочтешь тогда, чего больше: звезд на небе или искрящихся девичьих глаз на улице. И все поглядывают в ту сторону, откуда приходит Павел Пороша с гармонью через плечо. Хорошо, когда своя музыка! Иногда приезжают в Талаи молодые замысловичские музыканты, но это совсем не то. У них только вальс да полька есть, правда еще и «коробочка», а вот песни раздольной нет. Еще не научились. Нет у них и того лихого гопака, что испокон веков в Талаях отплясывают. Нет и не будет — такого на трубах не выдуешь! А иногда так хочется вихрем пронестись по кругу!
Коснется Пороша клавишей, словно раскаленных на огне, и пошла прогибаться улица. Яша с присвистом ведет танец. Как-никак он тоже становится настоящим парнем. Свидетельством тому чуб, что повиликой вьется из-под шапки, лезет на уши, на виски, на глаза, вот-вот закроет всего Яшу. Под чубом — испуганные брови и маленькие колючие глаза. И нигде без него не обойтись. И будни без него не будни, и праздник без него не праздник.
А в клубе Яша так и совсем кавалер. Рвет гармонь-говорунью в молодецком кругу, покачивается над мехами Пороша, словно у него защемило сердце. Какая-нибудь девушка хлопнет в ладоши, и Яша прыгнет в живое кольцо, швырнет оземь солдатскую шапку донышком вниз и пойдет вокруг нее вихрем вприсядку, и никто не смеет с ним потягаться. Девушки хлопают в ладоши, парни завидуют, а «школярики» немеют от восторга. Яшу не видно — так вертится он вокруг шапки, виден лишь его чуб и блестящие под чубом глаза… Вот-вот они ожгут кого-нибудь своим огнем. Но как раз в этот миг на голове танцора появляется шапка, и Яша падает в толпу девушек, поднимающих визг и хохот.
Даже не верилось, что это Яша, тот хиленький послушный парнишка, погонщик возле жнейки, который смиренно сидел на сухореброй кобыле, прибившейся в Талаи во время войны.
