Василий Земляк - Родная сторона
— Есть одна лесная девушка…
Просто так сказал, а уже будто привел ее к матери на порог. «Ой, горюшко! — встрепенулась она. — Это та пастушка из Талаев? Упаси бог от такой невестки!» Много о ней небылиц наслушалась: болтают, что она парней из всех окрестных сел привораживает, что замысловичские тоже туда повадились, все лето ходят ее песни слушать, своей улицы чураются. Есть и такие слухи, что в грозу пастушка выходит на Голову Русского Рыцаря — так называли скалу на Уборти, — становится там под дубом-великаном и ловит молнии. А сосед Гордей Гордеевич, человек бывалый, в какой-то книге вычитал, что когда-то уже была в этих краях такая девушка. Федориха не верила: шутка ли — поймать молнию! Но что-то есть, коли люди говорят.
— Смотри, сынок. Это один раз на всю жизнь делается!
Евгений молчал. Чадил махоркой… Мать готовила ему постель и с тревогой думала: «Как на это люди-то посмотрят, если девушка с такими повадками?» Но не смела перечить. Погасила свет и лишь тогда напомнила ему о студентке, которая приезжала в Замысловичи на практику.
— Вот это девушка! От такой невестки я не отказалась бы.
Евгений ответил матери сонным присвистом. «И тут пошел в отца…» — злилась мать. Из головы не выходила лесная девушка.
Низко над селом дремал месяц на теплом пушистом облачке; на повети для дров, привязанной к хате антенной, отдыхала пара усталых птиц. Голубей-вертунов нет, перевелись без хозяина вертуны, а аисты с давних времен проводят лето в этой усадьбе, берегут обжитое гнездо, как семейную святыню, и никогда еще не случалось такого, как этой весной: запоздалые метели разлучили пару, сбросили с повети птиц вместе с гнездом, но добрые люди спасли аистов. «И птица парой живет», — подумала мать и зашуршала юбкой, взбираясь на печь.
На зорьке склонилась над сыном, сказала про себя: «Пусть еще малость поспит…» — и, озабоченная, вернулась к печи готовить завтрак. В соседнем дворе хрипло кашлял Гордей Гордеевич. Разрумянившись возле печи, мать снова подошла к кровати.
— Вставай, сынок, уже пора!
Евгений вскочил, удивленный тем, что так быстро минула ночь, и, стряхнув с себя сон, распахнул окно. Вместе с утренней прохладой в хату вторгся шум весны.
— Слышите, мама, как Карп Сила гудит?
— Тракторный бригадир? Слышу, сынок, слышу…
Вышел во двор, затянутый первой травкой. Гордей Гордеевич, кропивший веничком табачную рассаду, зашелся кашлем:
— Что тебя так рано подняло?
— Весна! — показал Евгений на гребень повети с парой птиц у гнезда. Вылил на голову чуть ли не целое ведро студеной колодезной воды и, освеженный, бодрый, стал собираться на колхозный двор.
— Подожди! — спохватилась мать. — Сядь-ка покушай!
— Люди ждут! — заколебался Евгений.
— А люди не завтракают, что ли? Господи, вечно с ним так! Нет того, как у людей, чтоб сел да поел свеженького… Вечная спешка! А день-то, сердце мое, что год. — Мать засуетилась по хате, нашла белую полотняную тряпочку, вынула из борща кусок сала, отрезала хлеба и торопливо завязала в узелок. — Только тряпочку принеси, — просила она, подавая ему теплый узелок.
— Ладно, принесу, — обещал Евгений, заранее зная, что тряпочка пропадет. Вот недавно оставил плащ на пасеке (снял и забыл), да ребятишки принесли, в приемной райкома забыл галоши — там и по сю пору стоят, а фуражка — у Карпа Силы, в полевом вагончике, ждет выкупа. (Все, что попадает туда, Карп просто так не отдает. Такой уж у него обычай. Выдавал замуж прицепщицу, так и то потребовал с жениха такую «контрибуцию», что тот, бедняга, еще и сейчас затылок чешет.)
Появился Евгений на колхозном дворе вместе с солнышком. Раньше всех ожила конюшня, за ней подняла звон кузница, а там и кладовая открыла ворота, чтоб отдать полям взвешенные-перевешенные, чищенные-перечищенные свои богатства. Евгений забежал в кладовую, зачерпнул пригоршней льняного семени и, струйкой выливая обратно в сусек, прикидывал, сколько уродит. Отсюда пошел на конюшню. Верно, нет на свете большего наслаждения, чем покурить утром в конюшне: на душе легко, а мягкое лошадиное хрумканье проникает в самое сердце. Конюшня большая. Лошади в ней в два ряда стоят и согласно ведут немудреную, но проникновенную музыку. Наслушавшись ее, помогал бригадирам снаряжать в поле людей, довольно долго спорил с Марией Силой, которая настаивала посеять лен раньше, чем овес И добилась-таки своего. Недаром говорят, что она и мужа своего, Карпа, выспорила себе у девчат.
Потом Бурчак сказал в правлении:
— Пойду в Липники. Надо этот опыт доводить до конца…
Ходил с линейкой по вязкой пахоте, мерил ее глубину, ставил таблички и думал о той студентке-практикантке, которая этот опыт заложила. Он не знал ее лично, но много слыхал о ней от Карпа, и теперь неизвестная Олена (так звали студентку) выглядывает из каждой борозды, дышит на него чарами весны, соединенная с Евгением одной мыслью. А тут еще Карп Сила никак не угомонится. Встретит Евгения в поле и заведет о ней:
— Огонь-девка! Вот бы тебе такую женку! У такой не замечтаешься, нет. Повозился я с ее опытом…
— Так, так, Карп, живи незабудками! А она уехала, и от опыта и от тебя отказалась… — язвил председатель.
— Вот погоди, уж если встречу ее… — грозил Карп большим костистым кулаком, глянцевым от мазута. А заканчивал ласково, с мягкой укоризной: — Марийки она испугалась… Ты ведь знаешь мою Марийку…
Из Липников Евгений возвращался вдоль Уборти. Береговая тропинка вывела его на Голову Русского Рыцаря. Никто точно не знал, в какую войну это случилось — много войн было на нашей земле, — но легенда родилась такая. Русский Рыцарь стоял один против врагов, стоял долго, и когда изломал свой меч в неравном бою, то повернул горячего коня на скалу и на всем лету бросился с обрыва, а вслед за ним, не сдержав лошадей, загатили собой реку враги. С тех пор и назвали эту скалу Головой Русского Рыцаря, и, может быть, с той поры и растет на ней старый дуб, рассыпав вокруг себя целую семью дубков, постарше и помоложе, но одинаково живучих, цепких, никакими ветрами не согнутых. Раненный молнией — сейчас уже и след зажил, — великан гордо и спокойно стоит над пропастью, словно живой памятник рыцарю. Каждое утро, когда поднимается солнце, дуб купает в реке длинные косматые тени, а по вечерам озабоченно слушает журчание воды на быстрине. Дожди вымыли из-под него землю, морозы и солнце опалили голые корни, бури обломали старые ветви, и лишь сухие сучья торчали кругом, но великан жил, не сдавался, шуршал листвой на упругих молодых ростках, словно рассказывал что-то печальное о седой старине и ждал обновления…
Отсюда видно далеко вокруг: нетронутое Вдовье болото в прозрачном сизом тумане, внизу река, уже обмелевшая, покинувшая старые берега, а далеко-далеко, на размокшей дороге из Талаев, покачивалось стадо, будто плыло в утлой лодчонке. Одним взмахом руки девушка-пастушка повернула стадо в лес и вместе с ним исчезла, словно растаяла в теплом мареве… И скоро из лесных глубин донеслась ее песня:
Ой на гopi, ненько,
Зацвiло синенько —
Нiхто ж мене так не любить,
Як мое серденько, —
Хоч я невеличка,
Ну, таки я люба —
Витесала мене мати
3 зеленого дуба;
Витесала, витесала
Та ще й змалювала,
Дала менi щастя й долю,
Щоб я панувала…
Певунья умолкла, и стало так тихо, что было слышно, как течет Уборть, цепляясь за камни. Евгений прислушивался к этому неспокойному течению реки, словно к продолжению песни, и в нем нарастало радостное ощущение весны.
* * *Зоя прожила небольшую жизнь, и рассказ о ней короткий, как запоздалая весна: еще вчера была девчуркой, а сегодня уже заневестилась. А начиналась ее жизнь в Копище — глухом лесном селе… Страшной сказкой ходит среди людей недавняя быль: никак не забудется «Копищанская трагедия»[2]. Иногда воспоминания подступят к сердцу, схватят его в холодные свои руки, и из глубоких Зоиных глаз выжмут горькую слезу. Говорят, старое забывается. Да, забывается, только не все. То, что не стареет, цепляется за память, как вербный лозняк за старые коряги. Новая верба из него не вырастет, а лозняк вечно молодой. Обломайте его, разбросайте, а он опять покажет корягу, спрятанную под землей. Так держится в памяти «Копищанская трагедия».
…Зоя пробиралась в Талаи к своему деду Евсею. В белом заношенном платьице терялась среди сосен. Тугие косички болтались так, словно не вчера, а только что заплела их мать добрыми теплыми руками на зависть сельской детворе.
Зоя шла наугад, и высокие-высокие сосны — еще не видела таких — печально подпевали ей в вышине. Кое-где в низине одиноко тоскует чахлая ольха, а кругом все сосны да сосны, тьма-тьмущая их, стоят на часах вытянутые, строгие, словно солдаты. А дедовские Талаи так далеко, как огоньки в ночной темноте: идешь к ним, идешь, а они по-прежнему мерцают вдалеке… Мать добиралась до Талаев за один день, но ведь то мать! Зоя в мыслях позвала деда Евсея: «Дедушка!» И он появился, в серой высокой шапке, в свитке с деревянными пуговицами, с вязовой, похожей на змею палкой — появился такой, каким приходил к ним в Копище. Прижалась к нему, и стало легче. Дед отгонял лесные страхи, от которых спирало дыхание, грозил гестаповцам, похожим на те черепа и кости, которые Зоя видела на их фуражках, — это они сожгли Копище! — и вел в Талаи так быстро, что Зоя не чуяла под собой ног, будто дед дал ей крылья. Но едва смерклось — деда опять не стало, и причудливые призраки надвинулись на нее со всех сторон. Девочка побежала, запетляла между соснами, но скоро с ужасом вгляделась во мрак, упавший над рекой.
