Федор Кравченко - Семья Наливайко
Мне не нравился Костин характер, это правда, но я жалел его. Ведь он никогда не знал матери. Было ему только три года, когда мать умерла, и он ее не помнил. А у меня такая хорошая мама. Когда я был совсем маленьким, она приносила мне с базара гостинцы. Придет, бывало, в зимний день красивая, краснощекая. Я лезу к кошелке, а она гонит меня: «Простудишься». Потом сама вытащит из кошелки длинные такие конфетины, завернутые в чистый белый платок, и угощает. Целует и угощает. И не то чтоб от конфет было сладко, — материнская ласка — вот что запомнилось на всю жизнь.
Я догнал Костю у колодца. Он не спешил уходить. Он знал, что я догоню его.
Я спросил:
— Ну, что ты хотел сказать?
Он молчал. Меня это озадачило: он вообще болтун.
— Ты чего молчишь?
Костя зажмурил глаза, губы у него задергались.
— Наверно, опять у батьки папиросы стащил? — сказал я.
Я сделал вид, что собираюсь уходить. Он схватил меня за плечи и начал трясти. Он сильный, черт. Повалил меня на борт колодца и в шутку колотил, не давая передохнуть. Я вырвался, а он снова догнал меня и стал щекотать, давясь от смеха.
— Говори ты, косолапый черт, — закричал я, — а то все волосы выдергаю! (Волосы у него рыжеватые, жесткие, словно медная проволока.)
Он посмотрел на меня уже серьезно.
— Киномеханик сказал, что в Киеве есть трубы, в которые на звезды смотрят. Ты хочешь на звезды посмотреть? — Он лукаво подмигнул мне. — Поедем в Киев, мне один железнодорожник обещал достать билеты. Там и школы есть.
— Какие школы?
— Такие… Для меня и для тебя. Для тебя музыкальная. Называется она… Постой… как же она называется? Консерв… коне…
— Какие там консервы! — засмеялся я. — Консервы — это рыба в жестянке.
— Да не консервы, — рассердился Костя и вдруг выпалил: — Консерватория! А для меня драминститут. Там на артистов учат.
Я долго не поддавался его уговорам. Разве можно бросить родное село? Однако и поездка сулила много. Шутка сказать: Киев!
Что, если Костя один уедет? Можно ли было допустить, чтобы Костя уехал без меня?
Стыдно сознаваться, но и я тогда решил уехать из Сорок. Ведь мы были совсем еще мальчишками… Не то, что теперь…
Подготовились оба как следует: я дал Косте свою белую рубаху (все-таки в город едем, пусть пофорсит). Взяли хлеба, яиц и пошли на станцию.
Был ясный и теплый день. Уезжать не хотелось. Но я не мог подвести друга.
Мы разыскали стрелочника, обещавшего достать билеты. Это был рябой усатый дядя с красным флажком в руке. Узнав, в чем дело, он засмеялся:
— А ну, марш с путей, пассажиры сопливые!
Пришлось спрятаться. Недалеко от насыпи, в овражке, пролежали до вечера. И в это время я понял, что уже не смогу вернуться домой. Не успокоюсь, пока не доберусь до Киева. «Оттуда матери телеграмму пошлю, — решил я. — А если хорошо устроюсь, заберу мать к себе: пускай и она, хоть раз в жизни, поглядит на Киев».
Когда стемнело, пришел товарный состав. Мы подошли к заднему вагону. На тормозной площадке стоял кондуктор с фонарем в руке. Он погнал нас так же, как стрелочник; не спросил даже, куда мы едем…
Мы побежали вдоль поезда и разыскали другую площадку, без кондуктора. Костя залез туда. Я за ним.
Несколько часов ехали мы, и никто не обращал на нас внимания.
Ночь была черная, непроглядная, пустая, только ветер хлестал в лицо. Мы ели яйца с сухарями и смотрели по сторонам. Звезд не было, небо затянулось тучами. Даже на дождь было похоже — две — три капли упали мне за воротник. Совсем близко промелькнули вербы — я узнал их по шуму. Вдали то тут, то там появлялись и исчезали огоньки. И вдруг я увидел сияние. Впереди, куда шел поезд, блестели крупные звезды.
Я закричал:
— Смотри, Костя, какое созвездие!
Костя засмеялся:
— Дурень, это фонари… в городе Киеве… Понял?
Я прилип к этим огням и не мог оторваться. Настоящие звезды. Паровоз словно обрадовался — вдруг загудел. Звезды поплыли нам навстречу. Потом показалась станция — белая, огромная.
— Киев! — закричал я, а сам начал по сторонам глядеть: где же Днепр?
— Слезай, приехали, — сказал Костя, спрыгивая с подножки.
Я, конечно, за ним. Вдруг появился кондуктор — лохматый, сердитый. Схватил Костю за руку и швырнул на землю:
— Ты куда?
Костя поднялся и, потирая бока, проворчал:
— Не куда, а откудова.
Он потянулся за мешком, но поезд тронулся, и мешок с продуктами так и остался на тормозной площадке.
Мы забрались в садик возле станции и, сидя на скамейке, ждали рассвета. Так и уснули незаметно. Утром Костя разбудил меня. Смотрю, лицо у него грязное, запыленное, рубаха моя в пятнах (не уберег), и взгляд у него какой-то совсем растерянный. Я оглянулся вокруг — города нет… не видно… Какие-то домики белеют за палисадником, дальше — станция, водокачка, а еще дальше — степь…
Я спросил:
— Где же Киев?
— Какой там Киев! — сказал Костя сердито. — До Киева далеко. — Он еще больше расстроился. — К черту, не хочу быть артистом. Знаешь, что я надумал? Окончу институт… Нет, два института окончу и стану начальником над всеми.
— Наркомом? — спросил я, рассмеявшись.
Он с вызовом посмотрел мне в лицо:
— А хоть бы и так. Три института окончу и своего добьюсь.
Так мы и не добрались до Киева — вернулись домой пешком.
Шли несколько дней. В одном колхозе нас покормили: в другом задержали — хотели в детский дом отправить (мы были похожи на беспризорников). Увидев нас, мать закричала не своим голосом, потом схватила меня, прижала к себе и заплакала. Мне даже стыдно стало перед Костей.
Голова у матери как серебро — седая вся (я ее с малых лет помню такой), а глаза синие-синие. Издали она совсем как девушка…
Конечно, она ругнула меня, но у самой слезы по щекам текли. Одна слезинка по серебряному волоску на губы спустилась.
Целую минуту глядела она то на меня, то на Костю, потом вдруг закричала:
— Ой, чертенки замурзанные… А ну, купаться!
Она дала нам кусок мыла, полотенце и прогнала на речку. Пока мы купались, она выплакалась, как полагается (я это по глазам видел), затем принесла нам чистые штаны, рубахи. Опять мое — мне и Косте.
Я, наверное, косо поглядел, потому что мать прошептала:
— Не сердись, Андрей, у него же нет матери. Жалко его.
Но, когда Костя ушел, она сказала:
— Зачем ты с Костей водишься, Андрей? С Гришей дружи, он тебя никуда не заведет.
Гриша — мой двоюродный брат. Он всегда ревновал меня к Косте. Когда мы были маленькими, он приходил к нам в дом и ходил за мной следом. Но мне с ним было скучно. С Костей мы делали рогатки, взбирались на деревья и разоряли гнезда, ловили птиц силками… Гриша только мешал нам. Стоило разбить окно, как Гриша бежал к матери и орал:
— Тетка Катерина, а Костя с Андрюшкой окно раскокали!
Однажды я не выдержал и подрался с ним. Он оказался силачом, этот увалень. Он повалил меня на землю и так прижал коленями, что мне трудно стало дышать. Костя бросился на выручку, но Гриша усмирил его одной рукой. С тех пор мы оба начали бояться Гриши.
Мать была недовольна тем, что я избегаю брата. А что делать, если мне скучно с Гришей?
Когда мы подросли, Гриша, как и прежде, старался подружиться со мной. Он был отличным спортсменом, и я гордился им. Еще бы! Двоюродный брат — лучший в районе футболист, гранатометчик, пловец. И все же он скучен…
С Костей я часто ссорился, однако мы дружили. Он занятный парень.
III
Ребята любили, когда я читал Пушкина, а Костя постоянно мешал нам. Он умышленно перевирал слова поэта. Однажды вечером я прочел в классе «Вакхическую песню». Ребята дружно подхватили последнюю строчку:
— «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»
Затем начали аплодировать мне.
Костя смотрел на меня с завистью. И вдруг заорал, потушив свет в комнате:
— Да скроется солнце, да здравствует тьма!..
Я в темноте нашел Костю и ударил его. Когда ребята зажгли свет, я смирно сидел у окна. Костя со злобой поглядел на меня, держась одной рукой за щеку. Конечно, он догадался, что это я его угостил.
Как-то в школьном клубе была вечеринка, и девочки попросили меня сыграть что-нибудь на скрипке. Они одолжили для меня скрипку у Ивана Семеновича, нашего историка. У меня не было своей скрипки, и, когда преподаватель доверял мне инструмент, это было настоящим праздником.
В первом ряду сидела Нина Максименко. Не знаю почему, но мне так приятно было сидеть с ней рядом. Говорили, что она красивая. Я же никогда не думал об этом. Правда, мне нравилось ее круглое, с ямочками на щеках, лицо. В глазах ее постоянно искрился смех. Она часто бывала у нас в доме. И стоило ей появиться, как все начинали улыбаться. Даже Максим…
А ведь нас горе породнило с Ниной и ее матерью. Отцов наших кулаки убили в тридцатом году, во время коллективизации.
