Овадий Савич - Воображаемый собеседник
В это время его вдруг смутила какая-то неожиданная мысль. Он был поражен ею и на минуту задумался. Она перебила все то, что происходило в комнате и в нем самом. Мысль эта была, в сущности, глубоким недоумением, и он выразил ее вопросом, который произнес спокойно и вдумчиво, как бы желая самому понять и разобраться, в чем же дело:
— Зачем вы врете, Евин?
Это не было заступничеством за Черкаса, нет, Петр Петрович меньше всего хотел заступаться сейчас за другого, когда обижен был он сам. Он действительно не понимал, зачем Евин лжет. И ему казалось, что, спрашивая об этом, он вызывает на бой не Евина, а самое ложь, то есть поражает враждебную силу прямо в сердце.
Евин вскочил, покраснел и замигал глазами. Встал и Петракевич. Елена Матвевна жалобно охнула. Петр Петрович добрался, наконец, рукою до воротника, дернул его, но шеи не освободил.
— Зачем вы врете? — тверже и уверенней спросил он еще раз. — Как вам не совестно?
— Это… это странно… — пробормотал Евин. — Врете… то есть как врете?
Петр Петрович сделал шаг вперед и, все не спуская глаз с бухгалтера, закричал уже в полный голос с непоколебимою уверенностью:
— Я вас спрашиваю, Зачем вы врете? Зачем вы выдумываете?
Теперь вскочила и Елена Матвевна и подбежала к мужу. Но он отстранил ее и, словно даже оттолкнувшись от нее, сделал еще один тяжелый шаг к Евину. Бухгалтер отскочил и визгливо закричал:
— А вы зачем деньги из ящика стащили? А вы нам сказок не рассказывали? «Просто так взяли!» Кто это берет просто так? Черкасу одолжил! Как же! Так и поверили! Только человека под выговор подвели!
— Какого человека? — упавшим голосом, почти шепотом, но снова как будто не понимая чего-то и будто бы спокойно спросил Петр Петрович.
— А меня хотя бы! Что я тогда пережил из-за этих ста червонцев! А потом еще выговор! Зачем ящик не запираю? Вы же и ругали бы меня, если б ящик был заперт! А разве я знал, что у нас жулики ходят! — все больше ожесточаясь, вопил Евин.
— Вы мне не поверили? — так же тихо и все как бы спокойно спросил Петр Петрович.
— А кто вам поверил? Вы думаете, есть такой дурак, который вам поверил? Вас пожалели, вот что! Что вы притворяетесь, будто не поняли этого?
— Вот как, — растягивая звуки, сказал Петр Петрович и покачал головою. Руки его зашарили в воздухе, и, отыскав ими стул, он тяжело оперся на него. — Значит, ни один дурак не поверил? — раздельно повторил он с какой-то насмешкой.
Евин хотел еще что-то сказать, но взглянул на Петра Петровича и умолк. У стола вырос Петракевич. Он, видимо, не знал, что ему делать, как и Елена Матвевна, с ужасом глядевшая на мужа и не осмелившаяся вмешаться. Петр Петрович обвел глазами комнату.
— И вы мне не поверили, Петракевич? — спросил он все тем же шепотом, как будто у него не хватало дыхания для более сильных звуков.
Не дожидаясь ответа от Петракевича, он повернулся к жене и сказал ей:
— Никто не поверил.
Он помолчал и потом, уже ни на кого не глядя, сказал как бы самому себе, полуутвердительно, полувопросительно:
— Значит, я украл.
Все молчали. Одна Елена Матвевна всхлипнула. Петр Петрович о чем-то напряженно думал. Мысль, которую он было поймал, снова ускользала. Головокружение усиливалось, дыхания совсем не было, в глазах расплывались круги, в голове стучали и звенели молоточки. Он говорил теперь только с самим собой, почему-то думая вслух. Он теперь лишь понял, что его считают не только способным на кражу, но и просто вором. Это еще никак не умещалось в его мозгу.
— Но ведь я же не украл, — сказал он так сердечно и искренне, так жалобно и убедительно, что Елена Матвевна громко заплакала.
Он отмахнулся от нее рукою и, схватившись за голову, сжимая пальцами лоб, сообразив, что поступок его, правда, похож был на кражу, сказал вдруг уже не шепотом, а голосом, с невыразимою тоской:
— А может быть, действительно украл?
Это была исповедь сомнений, исповедь перед самим собою. Он помолчал опять, тяжело дыша, качнувшись, сделал еще шаг и обратился к Евину:
— Евин, я ведь отдал девяносто пять червонцев! Сам отдал! Евин, спросите Черкаса — он взял у меня пять червонцев! Евин, я за всю жизнь чужой копейки не брал!
Евин молчал, опустив глаза. Петракевич подошел к нему совсем близко и сжал кулаки.
— Вы мне не верите, Евин? — спросил Петр Петрович и подошел к бухгалтеру совсем близко. — Вы сами врете и думаете, что все врут?
Евину было уже не по себе. Но последние слова Петра Петровича его снова обидели.
— А зачем вы взяли деньги? — крикнул он, отскакивая от Петракевича. Но Петракевич последовал за ним и снова встал рядом.
Казалось, этот вопрос озадачил Петра Петровича. Он беспомощно оглянулся, втянул голову в плечи, сгорбился, и голос его снова упал до шепота. На этот вопрос у него не было ответа — вернее, то, что он мог сказать, не было ответом для других. Он прошептал:
— Зачем? Я не знаю.
Он зашатался и опустился на стул. Комната завертелась перед ним, Евин и Петракевич взмыли куда-то, как взмывают ласточки на вечернем небе. Что делалось с сердцем, было уже безразлично, потому что он задыхался. Собрав все силы, он прошептал:
— Уйдите, Евин! Пожалуйста!
Он не хотел, чтобы Евин видел его слабость. Тот выпрямился и, казалось, хотел сделать шаг к Петру Петровичу, но Петракевич перехватил его на дороге и почти вынес из комнаты.
Елена Матвевна уже стояла на коленях перед мужем. Она хватала его за руки, тормошила, пыталась дотянуться до его лица и наклонить его к себе. Тело Петра Петровича безвольно моталось в ее руках. Он открыл глаза и взглянул на нее. Ей показалось, что он уже не знает ее, так дик был этот взгляд. Но он сказал ей неожиданно ясно:
— Елена… я не знал ведь, что все… Елена… зачем я взял деньги?.. Как это вышло, Елена?..
И вдруг с удивительною силой он вырвался из ее рук, вскочил, подбежал зачем-то к двери, потом к окну, потом снова повернулся лицом к ней и закричал:
— Нет же! Нет же! Я не крал! Это не кража!..
Потом он схватился обеими руками за сердце и рухнул на пол. Когда Елена Матвевна и Петракевич подбежали к нему, он лежал в обмороке, и только ноги его дергались, будто он все хотел куда-то бежать.
10. ПЕТР ПЕТРОВИЧ ПЫТАЕТСЯ ПРЕРВАТЬ СВОЙ ОТПУСК
О, дайте вечность мне,
и вечность я отдам
За равнодушие к обидам и годам.
Это была очень тревожная ночь. Петр Петрович не спал, и не спали близкие. Несколько раз дети хотели бежать за врачом, но Петр Петрович останавливал их и неожиданно капризным тоном объявлял, что не пустит врача в комнату. Он просил только, чтобы его оставили в покое. Именно покой и хотели создать ему близкие после обморока, но своими заботами они причиняли ему одно беспокойство. Они входили на цыпочках в спальню, перешептывались за его изголовьем, а он слышал каждый стук и шорох, морщился и окликал их. И тогда они подбегали к постели с деланно веселыми лицами, спрашивали о самочувствии, подносили питье и лекарство. Он закрывал глаза и неизменно просил, чтобы его оставили одного. Они уходили, но через десять минут все начиналось сначала.
Конечно, домашним, даже Елене Матвевне, трудно было понять Петра Петровича. Они думали, что все дело в обмороке, в болезни, тогда как его тревожило совсем другое. Им казалось, что обморок был следствием его недомогания. Он же сам был уверен, что все недомогание вызывалось столкновением между той правдою, которою он жил, и человеческою ложью. Он действительно не знал, как это случилось, что он взял из евинского ящика деньги. Внутреннее, а не физическое состояние его было тогда таково, что он просто забыл, просто отстранился от всех житейских законов. Он жил тогда и жил до сегодняшнего дня каким-то иным ощущением, чем все привычные ему до сих пор, И он просто упустил из виду, не посчитался с тем, что другие люди живут прежним и, живя прежним, могут оценить его поступки по-иному, чем он сам. Может быть, даже не оспаривая его чувств и их глубины, они все же будут судить его за все, чем он вторгался в их жизнь, по своим обычным законам. Так и случилось. И мало того, по привычке люди прибавили к своему суду обязательную порцию выдумки, лжи и клеветы. Оказалось, что иной строй ощущений не избавляет вовсе от обычного засорения жизни этою трухой и что нельзя было забывать об этом, а следовало принять какие-то меры. Ведь вот и Петр Петрович, оказывается, вовсе не освободился от тех чувств, которые воспринимают ложь и выдумку как оскорбление. Он не дошел до равнодушия и не хотел доходить до него. Нескольких слов Евина было достаточно, чтобы вернуть ему прежнее сознание, и тогда своя ошибка и чужое непонимание стали болезненнее, чем все остальное.
Из слов Евина Петр Петрович понял очень многое, и это мучило его всю ночь. Он понял, во-первых, что все, не только сослуживцы, но и домашние, но и весь город, — потому что разве заставишь молчать Евина? — все знали про взятые им червонцы. Он сам вовсе не придавал раньше такого значения этому событию, но, конечно, ему не могло быть приятно, что каждый встречный знает об этом. Но не это было главное. Оказалось, что этот, никого не касавшийся случай из жизни Петра Петровича, тотчас им самим оправданный возвращением девяноста пяти червонцев (ведь пять червонцев, одолженные Черкасу, действительно же совершенная мелочь), — оказалось, что этот случай почему-то воспринят всеми как непосредственно касающийся каждого, что он раздут до размеров не то болезни, не то преступления, истолкован превратно и может теперь привести, если не привел уже, к самым крупным неприятностям. А эти неприятности оказались действительными и настолько болезненными, настолько мучительными, что перед ними отступило то большое, чем Петр Петрович жил и что, казалось, навсегда устраняло опасность вторжения повседневной жизни в его мысли и чувства.
