Стремнина - Бубеннов Михаил Семенович

— Да ведь и мы отвечаем, — буркнул Володя.

— Перед кем же это?

— А хотя бы перед своей совестью.

— Совесть — не инспектор, она не отдаст под суд.

— Совесть-то?..

— Ну, вот что, молодой человек, сейчас не время для болтовни! — оборвал его Родыгин, не ожидавший от студента-практиканта, находившегося в полной от него зависимости, прямо-таки безумной прыти. — Он где? Заряд готовит? Пошли за мной! — И уже со средины трапа обернулся и сказал Мерцалову: — Приступайте к работе.

Теперь, когда у него была верная защита, Игорь Мерцалов, потрясая дланью, ответил с большой готовностью:

— Порррядочек!

При случае Родыгин не стеснялся шуметь на прорабов, считая, что здесь, в тайге, это безопасно. Но с Арсением Морошкой у него сложились отношения совсем иного характера. Миролюбие, сдержанность молодого прораба странным образом раз и навсегда обезоружили его с первой же встречи. Не однажды Родыгин пытался одолеть свою непостижимо непривычную скованность перед ангарским парнем, всячески заставлял себя быть с ним развязным, грубоватым, но все равно оставался значительно сдержаннее, нежели перед другими прорабами. А от чрезмерной неестественной сдержанности у Родыгина, когда он разговаривал с Морошкой, каждый раз до предела взвинчивались нервы и разбаливалась голова.

Пока самоходка осторожно приближалась к берегу в запретной зоне, Родыгин стоял у рубки и, готовясь к разговору с Морошкой, задумчиво поглядывал на горы. Он не сошел на берег, а сказал Володе:

— Зови его сюда.

Приглашая Морошку на самоходку, Родыгин показывал тем самым, что разговор предстоит особенный, с глазу на глаз, и что молодой прораб сразу же должен понять, насколько серьезна его вина.

В трюме самоходки была оборудована каюта с железной, выступающей над палубой крышей. В каюте стояли письменный стол и койка. В жару здесь было настоящее пекло. Но Родыгин обычно весь день проводил на берегу или на палубе. Ночью же, когда железо остывало, в каюте становилось очень холодно, и Родыгин укрывался шубой. Однако в условиях тайги эта каюта считалась вполне комфортабельной плавгостиницей.

Здороваясь с Морошкой, Родыгин заговорил угрюмо и тихо, словно щадя его самолюбие:

— Опять отличились?

Лицо Родыгина было на редкость пасмурным, а рыжие с наглинкой глаза смотрели не мигая, — вероятно, они не боялись даже солнца. «Смотрит, как удав», — подумал Морошка, отчетливо понимая, что Демида Назарыча не обмануло его мрачное предчувствие.

— Беда с вами.

— Вы об аварии? — спросил Морошка.

— Об аварии потом…

— О чем же? Я вас слушаю.

— Да, именно беда! — заговорил Родыгин. — Тяжелый случай. Грубейшее нарушение техники безопасности. И где? На взрывных работах! Послушайте, товарищ Морошка, ведь вы подвергали серьезной опасности не только свою жизнь, но и жизнь многих людей. Да как вы решились на это? Что вас заставило? Какая необходимость?

— Наговор, — ответил Морошка.

— Какой же наговор?

— Да не было там опасности.

— Как же не было? Ведь во время взрыва теплоход находился гораздо ближе к заряду, чем предусмотрено правилами техники безопасности, так ведь?

— Это правда, ближе.

— Значит, опасность была!

— Да никакой, — пробасил Морошка, и в его больших влажных глазах отразилась грусть. — Заряд-то был небольшой. И потом, я два года рву и знаю, куда камни-то летят. Нагляделся…

— Но почему же в таком случае вы всех рабочих прогнали на корму? — спросил Родыгин.

— А так, с глаз долой.

Родыгин сел за стол, потер пальцами виски.

— Что же делать?

— Камень бить, — подсказал Арсений.

— Что с вами делать? С вами? — Родыгин уже начинал тяготиться своей неестественной сдержанностью перед Морошкой. — Разве рабочим заткнешь рот? Они шумят и будут шуметь. И они правы. А на днях явится инспектор. Тогда что? Вас взгреют, а меня, думаете, помилуют? Тем более был здесь. Мне голову снимут. Нет, я не имею права прикрывать этот случай. Да мне и не позволяет совесть коммуниста. Вероятно, прежде всего придется составить акт…

— А по-моему, прежде всего надо рвать камень, — сказал Морошка очень серьезно. — Суда стоят, ждут.

— Но порядок есть порядок, — стоял на своем Родыгин, хотя и понимал, что в чужой, навязчивой мысли об акте для него, как главного инженера, нет никакого смысла. — Дело, к вашему сведению, не шуточное. Если рабочие поднимут шум, оно может так взыграть, что прославимся по всей Сибири. И угораздило же вас! Да еще в такое время, когда впереди — напряженная работа.

Арсений Морошка хорошо знал: главный инженер все лето смотрел сквозь пальцы на то, что в прорабствах допускались самые различные нарушения техники безопасности. В частности, заряды, как правило, везде взрывали на более близком расстоянии от судов, чем положено, и нередко в присутствии самого Родыгина. И делалось это вовсе не из-за небрежения к правилам, а потому лишь, что опыт давно подсказал: так делать можно, неопасно. К тому же это давало большой выигрыш во времени и зачастую избавляло от обрывов магистрального провода. Теперь уже выходило, что Родыгин будто бы впервые столкнулся со случаем нарушения техники безопасности и это так встревожило его, что он сам не свой. Он все говорил и говорил о том, как может теперь взыграть дело и какие беды оно сулит прежде всего Морошке.

— А я не боюсь, — нахмурясь, сказал Морошка, когда выдался случай, и спокойно всмотрелся в немигающие глаза главного инженера.

— Я не пугаю! — воскликнул Родыгин.

— А мне показалось…

— Я только предупреждаю.

Но запал Родыгина от замечания Морошки внезапно иссяк, будто разбился об утес, как волна. И тут особенно дала себя знать та неловкость, какую испытывал Родыгин за свою сдержанность перед Морошкой, и у него на редкость быстро стали взвинчиваться нервы.

— И еще мне хочется знать, товарищ Морошка, почему вы самовольничаете? — продолжал Родыгин, но уже более напряженно. — Вы ведь знали, что я буду здесь. Почему же не обождали меня? Почему так спешили? Самовольничанье недопустимо, особенно на взрывных работах. Если каждый начнет вести испытания, какие ему вздумается, что же получится? На обычном производстве — и там не место анархии. Есть предложение — вноси, выкладывай. Его рассмотрят, обсудят, заслуживает внимания — помогут внедрить. Разве не так? Разве вам, товарищ Морошка, неизвестен этот порядок? Почему же вы занялись партизанщиной? Почему не отложили испытания до моего приезда?

Нельзя было требовать ответа более настойчиво, чем требовал Родыгин, но по выражению его лица Арсений Морошка хорошо видел, что главный инженер не нуждается в его прямом ответе. Своим же настойчивым требованием он добивается только одного: чтобы Морошка смутился и, коль скоро соберется отвечать, взял да и покривил душой.

— Настаиваете? — негромко спросил Морошка.

— Дело ваше, конечно, отвечать или нет, — поспешно сдал Родыгин. — Но судите сами, все это очень странно.

— Ничего странного… — заговорил Морошка. — Испытание предстояло очень простое, а ведь мы, Василий Матвеевич, тоже знаем взрывное дело. Никакой беды не могло произойти даже в случае неудачи. Зачем же было откладывать? Я думал, вы только порадуетесь нашей инициативе.

— Меня радует, конечно, любая инициатива, но при условии, что она не является источником беспорядка, — ответил Родыгин жестко. — Я противник анархии на производстве. Вам это известно.

И тут Арсений Морошка наконец-то решил, что настал именно тот момент, когда Родыгину должна быть сказана вся правда.

— И еще вот в чем дело… — продолжал он, стискивая в замок руки за своей спиной. — Этот заряд придумал наш батя, Демид Назарыч…

— Ну и что же? — насторожился Родыгин.

— А вы ведь знаете, он уходит на пенсию.

— Знаю. Ну и что?

— Да не хочется, чтобы его скоро позабыли, — ответил Морошка спокойно, но чувствуя, что все в нем напрягается, как перед прыжком. — Старый рабочий, коммунист, герой войны… Сколько на его счету хороших дел! А уйдет — и все скоро позабудут. Вот я и решил: не дам забыть батю! Память о нем должна сохраниться на долгие годы. Не только на Ангаре, но и на других реках должны знать заряд Волкова. Мы его так и назовем. И это ведь справедливо: кто заслужил своим трудом — тому и слава.