Николай Почивалин - Летят наши годы
Анка куда-то убежала, Настя смутилась, подыскивая подходящие слова, потом, как это у нее всегда получалось, просто спросила:
— Федор Андреевич, стесняетесь вы, наверно, нас с Анкой? Или махнули на все, — а это уж еще хуже! Может, не в свое дело суюсь — так не обижайтесь, от добра я…
Корнеев тогда изумленно посмотрел на нее: что они с Воложским, сговорились, что ли? Потом задумался: а что, может, он в самом деле махнул на все рукой и смирился? Нет, все, что угодно, только не это! При первом удобном случае Федор Андреевич возобновил свои занятия и… с прежним результатом. Ничего. Все равно он будет говорить…
Становилось жарко. Федор Андреевич свернул бесполезную теперь удочку — клев давно кончился, — искупался и лежал на песке, подставив под солнце спину.
Прищуренные глаза воспринимали мир в каком-то странно измененном виде. Зеленая ветла прижала к самой земле раздавшуюся в ширину крону; пробежал по дороге плоский зеленый жучок-грузовик; вот замельтешило что-то белое, вырастая в размерах. Корнеев открыл глаза, замахал рукой: по берегу в просторном парусиновом костюме шел Воложский.
— Вот ты где! — закричал он еще издали. — Это мне Анка доложила: ушел к мосту китов ловить… Ну, где твоя добыча?
Федор Андреевич показал на банку с червями.
Константин Владимирович сбросил толстовку, уселся.
— Рыбак!.. Ну, брат, жарища! Одиннадцать часов, а печет вовсю. Купался уже?
Оставшись в черных вылинявших трусах, доходящих едва ли не до колен, и потирая рыхлый отвисший живот, Воложский огорченно удивлялся:
— Скажи на милость, куда все девается? Был и я вроде тебя — крепкий, худой, а теперь так — требуха с мясом!.. Днем еще ничего — бегаешь, суетишься, а к вечеру совсем сдаешь: тут ноет, там тянет, где-то колет — скучно!.. Знаешь: иной раз ночью ворочаешься, ворочаешься, и полезет тебе в голову всякая чертовщина. Глуповато. Только ты начинаешь что-то понимать, уметь, и пожалуйста тебе — пора… Вот так-то. Ну, полезем?
Константин Владимирович зашел в воду, смешно приседая и фыркая, с шутливым испугом отшатнулся. Бронзовое худощавое тело Корнеева мелькнуло в воздухе и, как красивая золотистая рыба, большая и ловкая, заскользило под прозрачной водой. Вот он, вынырнув, пошел редкими сильными саженками.
Через несколько минут приятели лежали на берегу, грелись на солнышке. Пригребая к бокам горячий песок, Константин Владимирович блаженно жмурился:
— Чудо!.. Нет, брат, только непотребные идиоты могут сейчас затевать войну! Это что — опять лишить человека всех его радостей? И даже вот такой, самой непритязательной из них: песочка?.. — Воложский жмурился, его бородка, словно белый веничек, подметала золотистый песок. — Вот тебе некоторые стариковские выводы, так сказать, философия домашнего приготовления: надо уметь ощущать полноту бытия. Смотри: солнце, река — хорошо? Хорошо! И пользуйся, не торопись, пей все это! А мы ведь как: ох, скорей бы завтра, скорее послезавтра! А зачем, спрашивается? Ну, допустим, завтра праздник, важное для тебя событие. И что? Ты вдумайся: событие — это какая-то веха, а жизнь — это каждый день. Выходит, ради этих вех жизнь и торопим, словно едим на ходу. А ты со вкусом, с толком — и работу, и отдых!..
Константин Владимирович приподнялся на локтях, с интересом следил за рукой Федора: тот, разровняв песок, прутиком чертил: «Эпику-рей-ство?»
— Нет! — живо запротестовал Воложский. — Сводить цель жизни к одним удовольствиям и наслаждениям не собираюсь, я сам не для этого жил. Об отношении к жизни говорю, ко времени, — вот где мы просчитываемся. Ты каждый день эту полноту ощущай, тогда не только завтра, а и вчера значительным станет. Помнишь: «И жить торопится и чувствовать спешит»? Умно! — Седой веничек бородки снова коснулся песка. — Примитивно мы, кстати сказать, объясняем эпикурейство. По-обывательски. Эпикур своему времени службу сослужил. Немалую. Еще тогда, до нашей эры, отказать богам в житейских делах, признать вечность материи — это, брат, чего-то да стоит!
В выходной день после завтрака Настя объявила:
— Брейтесь, Федор Андреевич, и пойдемте покупать пальто.
Корнеев отложил помазок, развел руками — не на что пока делать такую покупку, денег за экзамены еще не уплатили, да и вряд ли хватило бы их.
— Есть! Есть! — торжествовала Настя. Она вынесла из своего ситцевого уголка пачку денег и положила на стол. — Вот, тысяча четыреста рублей.
Федор Андреевич недоуменно посмотрел на деньги, потом на Настю.
— Ваши, ваши! Откладывала понемножку из тех, что вы даете, вот и скопила.
Довольная своей хитростью, Настя смеялась, лукаво посматривала на растерянного Корнеева. Умолчала она только об одном: к тысяче, сэкономленной из его денег почти за год, она добавила полученные вчера четыреста рублей — премию.
Корнеев не знал, что ответить, получалось все наоборот. Давно задумав купить Насте пальто, он хотел хоть как-то отблагодарить ее за спокойствие, заботу, которые он обрел в ее доме, и снова не он, а Настя платит ему добром.
Не глядя на Настю, Федор Андреевич как можно спокойнее написал: «Спасибо. Давайте деньги, пойду куплю. Видел хорошие пальто».
Настю немного огорчило, что Федор Андреевич решил идти один, но тут же она оправдала его — пожалуй, и верно, одному ему удобнее.
— Смотрите, по росту только, и поплотнее. Лучше всего синее или черное: не такое маркое…
Продавщица универмага водила необычного покупателя вдоль стоек, с любопытством поглядывала на его симпатичное худощавое лицо с короткими усами. Зажав в руке блокнот, он рассматривал женские пальто и никак не мог решить, какое ему нужно.
Больше всего Федору Андреевичу понравилось синее пальто с узким воротником из черного каракуля. Стоило оно тысячу восемьсот шестьдесят рублей.
— Хорошая вещь, — похвалила продавщица. — Вы посмотрите, один материал чего стоит!
Пришлось объяснить, что у него не хватает денег и нужно сбегать домой. Продавщица обещала час подождать. Корнеев ринулся к Воложским…
— Наконец-то! — улыбаясь, встретила его вечером Настя, решившая было, что Федор Андреевич куда-то зашел. — Ну, показывайте, показывайте!
Потный, возбужденный, Корнеев передал Насте сверток, устало опустился на стул.
Настя развязала шпагат, развернула бумагу и подняла в вытянутой руке синее пальто с узким каракулевым воротником и такими же каракулевыми полосками на манжетах.
— Федор Андреевич! Что это?! — ахнула она.
— Обновочка, обновочка! — захлопала в ладоши Анка. — Меряй, мама!
Федор Андреевич с улыбкой смотрел на огорченное и счастливое лицо Насти, в ее милых синих глазах дрожали смех и слезы.
21.
В воскресенье проводили в лагерь Анку, а в понедельник, раньше обычного вернувшись с работы, засобиралась и Настя.
— В колхоз на две недели посылают, — с видимым удовольствием объявила она. — Давненько я на селе не бывала. Я ведь сама-то деревенская, только как Леша в тридцать восьмом году увез, так в деревне и не была. Поглядеть хоть…
Настя собрала чемоданчик, положила на него свернутый ватник, присела.
— Вроде все. — И, словно извинившись, сказала: — Придется уж вам пока самому похозяйничать… Значит, так: крупа, сахар и масло — в шкафчике, вон там. Картошка — в сарае, ключи вон на гвоздике. Хлеба на сегодня и на завтра вам хватит, потом купите. Ходите лучше на Тамбовскую, там народу поменьше. Когда уж больно надоест, в столовую сходите, деньги я оставила… Ну, пора и мне!
В стареньком легком платьице, в тапочках на босу ногу, какая-то очень простая, домашняя, Настя стояла против Корнеева, озабоченно хмурилась.
— Будто ничего не забыла… Да, вот еще, Федор Андреевич, если от Анки письмо будет, перешлите мне, пожалуйста. Ладно?
Улыбаясь, она легонько высвободила руку из руки Корнеева.
— Ну, счастливо вам! Не скучайте.
До конца долгого летнего дня было еще далеко. Федор Андреевич попробовал читать — книга не занимала, делать нечего. Досадуя на самого себя, он встал. Хуже всего, что совершенно некуда пойти. Воложские уехали в дом отдыха, второй месяц находился в противотуберкулезном санатории повстречавшийся в военкомате Васильев. Проклятая немота мешала не только обзаводиться новыми знакомствами, но и возобновлять прежние.
Жаль, что врачи запретили ему физическую работу, поехал бы куда-нибудь в колхоз и он…
По привычке положив ключ на выступ двери, Федор Андреевич бесцельно двинулся к центру. Настя, должно быть, едет сейчас в поле.
Жара спадала. Город, заканчивая работу, высыпал на улицу, толкался у касс кинотеатров, ел из бумажных стаканчиков мороженое, глазел на монтеров, протягивающих посередине кварталов тяжелые провода, — начиналась прокладка первой троллейбусной линии.
