Елена Серебровская - Весенний шум
Но кем была здесь она? Хозяйкой она себя не чувствовала. Семен Григорьич ничего не сказал о ней друзьям, и с ней он держал себя по-прежнему. Наверно, он не хотел раньше времени открывать все посторонним. Это их тайна, их чувство, это не касается никого постороннего. Пусть так.
Сегодня Маша не собиралась уходить домой. Когда наступила полночь и гости затоптались на пороге, Маша шепнула Семену:
— Может, и мне двинуться?
Он яростно замотал головой.
«Теперь и чужие люди видят, что я остаюсь тут. И он не старается скрыть этого. Значит… Что же значит? Надо объясниться».
— Любишь ли ты меня, Машенька? — спросил он ее сам, как только они остались наедине.
— Люблю… не совсем. Я не всё люблю в тебе.
Она попыталась объяснить ему, что ей неприятна его отсталость или, как бы это сказать яснее… Вечная его ирония над серьезными вещами, над тем, что ей дорого.
— Я… почти люблю тебя, — закончила она свою сбивчивую речь.
— Почти? Но если это не любовь, то что же?
«Почему ты спрашиваешь, а не утверждаешь, не споришь со мной?» — подумала она. А сказала другое:
— Не знаю.
«Не могла же я солгать ему, именно потому не могла солгать, что он для меня — самый дорогой на земле, — смятенно соображала Маша. — Сказать, что люблю, в то время, как эту любовь отравляет горечь от сознания, что он многого не понимает… А разве это мелочь, пустяк? Разве не от этого зависит, как мы идем по жизни? Нет, надо было сказать правду. Ведь он не всегда останется таким, она поможет ему, поднимет его… Да если бы и не было это важным, — сказала правду, потому что таков ее принцип в жизни. Так она живет и жить будет».
— Значит, не любовь? — снова спросил он, печально глядя на Машу.
— Почему?
— Запутался мой карась. Зарассуждался. Молчи лучше!
И он снова обнял ее, тотчас отогнав все печальные мысли.
Любовь?
В жизни Маши произошел переворот. Отныне все стихи о любви, все таинственные страницы романов Стендаля и Мопассана, которые прежде казались ей натяжкой и преувеличением, — отныне они стали правдивыми.
В те счастливые дни Маше не приходило в голову, что она могла бы встретить другого человека, без этих терзающих сердце недостатков, и тогда бы отпали сами собой все тяжелые сомнения. В те счастливые дни она благодарила случай, сведший ее с Семеном, поминала добрым словом Соловья и Василия Иваныча и совсем не вспоминала о Сергее. Он сам не захотел, чтобы всё это произошло у нее с ним. Она не хитрила с Сергеем, не притворялась. Он сам не захотел.
Счастливые дни бежали, уже окончился февраль… Семен не предлагал ей поселиться у него. И настроение его постепенно менялось. Все чаще он стал спрашивать Машу: что такое любовь? И почему в наших русских песнях часто вместо «любить» говорят «жалеть»?
— А в Киеве уже весна, — сказал он как-то Маше. Она насторожилась: в Киеве Лиза. Откуда он знает, что там весна? Может быть, Лиза пишет ему?
Думать так, значило — предположить, что Маркизов подлец. А оскорбить его напрасным подозрением — что может быть обиднее и несправедливей! Да, Маша предположила на миг, что у них с Лизой идет какая-то переписка, но, подумав, тотчас отбросила эти мысли, Двурушник? Это было бы слишком мерзко и лживо. А он — искренний, честный человек, с некоторыми слабостями, но без слабостей людей нет. Маша не высказала ему своих подозрений, ей было стыдно, что они возникли.
О чем говорила ей звезда, светившая в ночное окошко? О вечности, о ничтожестве и краткости жизни человека, о продолжении жизни в других, в следующем поколении?.. «Роди мне сына», — бормотал он ей ночью. Никто никогда не говорил ей таких слов. Никогда еще не думала она, что это — близко, это возможно, — это — на самом деле. Только видела темную комнату и далекие звезды в окне, а на коврике возле низкой тахты — коробку спичек, брошенную Семеном.
Прощаясь утром, он рассказал ей однажды о том, как на его глазах женщина попала под поезд. Она шла по путям и нечаянно вступила каблучком в щель между рельсами возле стрелки. Она была в ботинке. Стала неторопливо высвобождать ногу, а в это время сзади вырос поезд… Мимо шел молодой парень, железнодорожник. Он увидел поезд и женщину. Он увидел, что поезд близко, снял с плеч ватник и набросил на нее. Поезд раздавил ее.
— А зачем он бросил ватник? — с ужасом спросила Маша.
— Чтобы ей умирать было легче… не видя.
— Но почему он не подал ей руки, не дернул ее в сторону? Осталась бы, может, калекой, но сохранила бы жизнь…
— Видел, что застряла. И набросил… не видя, легче, наверно.
Маша ушла с тяжелым чувством на душе. Как не помочь, не протянуть руки! Что за люди есть еще на свете! «Не видя, легче умереть…» Нет, лучше видеть угрозу, видеть и противиться ей, сколько хватит сил.
Три дня подряд она должна была оставаться дома — отец и мать не знали о том, что произошло в ее жизни. В эти дни Маша убедилась, что она уже не одна. У нее будет ребенок. Тот, о котором так просил ее Семен.
Надо было сказать ему, но как это скажешь? Как произнести эти слова в первый раз в жизни? «Беременна»… Или, как Пушкин говорил о своей жене — брюхата, на сносях. Легко им, писателям, сочинять, а как сказать это любимому человеку? Ведь если она беременна, значит важное событие произошло и с ним. Значит, и его жизнь уже не оборвется бесследно, и новое звенышко этой жизни уже возникло. А беречь это новое звенышко доверено ей, женщине.
Рассуждать было очень легко, но, войдя в знакомую квартиру, Маша снова смутилась. Семен встретил ее как-то тускло, молча. Он поцеловал ее, и обнял, и приласкал, но не было это празднично, как прежде, как сначала. Она ждала — пусть он разговорится, пусть она посидит немного, привыкнет и тогда скажет. Только не сразу!
А он отошел от нее в сторону, сел с ногами в высокое кресло, обнял колени и смолк совсем. Они молчали минуту, две, может три.
— Вы не знаете, когда приходят поезда из Киева? — спросил он наконец.
— Не знаю… Зачем?
— Встречать надо…
Это было, как выстрел, как снежный обвал в горах. Что же он молчит? Что же он не объяснит своих слов? Как же это?
— По-русски — любить, значит жалеть, — сказал он тихо. — Значит, кого жальче, того и любишь. Вы — сильная, Маша, вы никогда не пропадете. Нелегко с вами, но зато, наверное, вам легко.
«Что он такое говорит? Случилось непоправимое несчастье, все падает в пропасть, все рушится. Недаром он рассказывал об этой женщине, которую парень закрыл ватником. Так и он: не помочь, не поддержать, а набросить что-нибудь, чтобы не видела… Что же это?»
Она не могла спрашивать, язык не вязал и двух слов. Она онемела, услышав эту страшную новость. Он должен встречать? Кого? Разве она уехала не навсегда? Почему же он не сказал об этом?
— Я пойду, — сказала она чуть слышно и молча двинулась к дверям. Он поднялся за ней. Он всматривался в нее — что-то случилось, она пришла с какой-то вестью…
Сгорбленная, молчаливая, она стала быстро спускаться по лестнице, словно боясь, что он побежит вслед. Он не уходил. Он стоял в лестничном пролете и смотрел на нее, не спуская глаз. И вдруг он понял.
— Машенька, неужели? — крикнул он вниз, и в голосе его прозвучали нотки радости.
— Да! Да! — ответила она снизу, обрадовавшись, что он все-таки помог ей.
— Машенька! — крикнул он еще раз, но она уже бежала, прыгая через ступеньки, как поток воды по камням. Бежала, подгоняемая каким-то ей самой непонятным страхом. И радостью! Потому что в том, что она хотела сказать ему и о чем он, милый, сам догадался, заключена была ее большая гордость и радость, несмотря ни на что.
* * *Ночной разговор с благоразумной Люсей состоялся накануне этого свиданья. Люся все предвидела, Люся предупреждала, что все мужчины негодяи и их надо крепко держать в руках. Маша не согласилась с ней. И если бы даже с течением событий она убедилась в том, что Семен Маркизов — негодяй, то и тогда бы она не приняла мрачных Люсиных выводов. Маша любила людей, она успела их полюбить за два десятка лет общения с ними. Любила и считала, что множество несчастий на земле происходит не от злой преднамеренности, а от недоразумений и людской глупости. И еще от того, что люди недостаточно любят друг друга, а слишком Сильно — себя. Это еще от далеких предков, от животных. Это пройдет, пройдет, конечно, не само собой, а при активных усилиях человечества.
