Илья Маркин - Курский перевал
Еще издали заметив Андрея Бочарова, Гвоздов надвинул на лоб выцветшую артиллерийскую фуражку, в знак глубоких переживаний склонил голову и, подойдя ближе, заговорил глухим, полным горести голосом:
— И кто бы мог подумать! Такой был крепкий, здоровый — и вдруг на тебе!
— Не надо, Алексей, не надо, — хмуро остановил его Бочаров и вяло пожал руку Гвоздова.
— И все эта поездка распроклятая! — с сочувствием и возмущением продолжал Гвоздов. — Говорил ему, отговаривал: «Ну что спешишь? Сольет вода, подсохнет, и поезжай». Он же, знаешь, какой был…
От нахлынувшей боли Бочаров с трудом удержался, чтобы не закричать на Гвоздова. Тот, видимо, понял это и торопливо, заглядывая Андрею в глаза, дружески спросил:
— Ну, а ты-то как? Как здоровье? Глаз ничего, не болит?
— Слезится иногда, а вообще вижу нормально.
— Ну и слава богу. У меня вот тоже рука. Так вроде нормальная. А чуть к перемене погоды — заноет, заноет, хоть топором руби. О-о! Настоящий «Беломор», — взял он папиросу из пачки Андрея. — А мы все на махре да на самосаде пробиваемся. Как на фронте? Скоро на запад двинемся?
— Видимо, скоро, — нехотя ответил Бочаров. — А твои дела как? Что в колхозе?
— Эх, Андрей, — безнадежно махнул рукой Гвоздов, — дела, прямо тебе скажу, никудышные…
— Что так?
— Известно что! Народ-то у нас, знаешь, какой: ни дисциплины тебе настоящей, ни сознательности глубокой. Каждый так и норовит увильнуть от работы. Вот и приходится день и ночь мотаться. Одного уговоришь, другого приструнишь, а третьего… — помахал Гвоздов туго сжатым кулаком. — Одним словом, Николаич, хоть завязывай глаза и убегай без оглядки. А тут еще сверху давят. Вот оно, видишь, само начальство мое непосредственное жалует, — пренебрежительно кивнул он головой на костылявшего по улице Сергея Слепнева. — И фамилия-то у него во всем соответственная. Прилепится к чему — хоть махай, хоть бейся, не отлипнет.
Опираясь на костыли, Слепнев шел неторопливо, пристально осматриваясь по сторонам и, видимо, кого-то отыскивая. Увидев Бочарова и Гвоздова, он заторопился, на выбоине дороги неловко поставил костыль, пошатнулся и чуть не упал.
— И в чем только душа держится, — укоризненно сказал Гвоздов, — все мечется, мечется, вроде ему больше всех надо.
Бочаров с интересом смотрел на Слепнева и, когда тот подошел, радостно поздоровался с ним, невольно чувствуя и сожаление и гордость к этому так покалеченному войной совсем молодому мужчине с неугомонной и кипучей душой, которую не сломили ни инвалидность, ни тяжелая болезнь. Андрей был рад, что Слепнев, как обычно бывает при встречах, не выразил соболезнования потере Бочаровых, не справился о здоровье и самочувствии, а просто пожал руку, улыбнулся зоркими глазами и тут же, сурово нахмурясь, обратился к Гвоздову:
— Алексей Миронович, что это у тебя с Дарьей Семиной?
— А что, жаловалась? — насторожился Гвоздов.
— Что же ей еще делать? Ты поставил ее в такое положение…
— Какое положение? Работать заставлял, да? Это, значит, положение, да?
— Ты не кипи, не кипи! Она всегда работала хорошо.
— А теперь не хочет. Да! Отлынивает. Да!
— Но, пойми ты, не может она по неделе дома не бывать. Муж погиб, свекор без вести пропал. Осталась одна-единственная с четырьмя малышами и беспомощной старухой.
— Не такая уж беспомощная старуха. Есть и похуже ее, а не хнычут.
— Горе сломило ее. Враз потерять и сына и мужа…
— Ну, ладно, ладно. Ты же как прицепишься, так житья все равно не будет. Пошлю другую женщину в лес, а Дарью твою оставлю тут.
— Вот и чудесно, — улыбнулся Слепнев. — И еще вот что…
— Опять жалоба? — вскрикнул Гвоздов.
— Нет. Вроде совета.
— Ну, ну! Умный совет всегда польза.
— Почему ты решил картошку сажать за осинником, а гречь посеять за огородами?
— Ну, так и знал! — беззлобно всплеснул руками Гвоздов, но в побуревшем лице его Бочаров заметил тревогу. — А говоришь, не жалоба! Старики накляузничали? Говори прямо: они, бородатые?
— Нет, не старики и все безбородые, — рассмеялся Слепнев. — Старики насчет парников беспокоятся.
— И про это наклепали! — со злостью воскликнул Гвоздов и повернулся к Бочарову. — Ну, ты скажи, можно так работать? Что ни сделаешь, что ни скажешь — все поперек идут. Ну на черта сдались мне эти самые парники?
— А где возьмешь рассаду капустную, помидорную? — спросил Слепнев.
— В городе куплю, на рынке.
— Втридорога, да и качества сомнительного. Вся беда, видно, в том, что боишься за это дело взяться.
— Я? Боюсь? Да я дома такую рассаду выращивал…
— А ты и в колхозе вырасти.
— И выращу! Будь здоров, и для посадки и для продажи выращу! — явно для успокоения уязвленного самолюбия с вызовом выкрикнул Гвоздов и, горячась, подступил к Слепневу. — Ну что еще, что? Выкладывай до конца, отбрешусь за все сразу. Только не тяни, не тяни. У меня дела стоят…
— Ты пока насчет гречихи скажи. Почему ты ее к огородам придвинул? Земелька там самая пригодная под картофель. А ты гречь туда.
— Ах, вот оно что-о! — насмешливо протянул Гвоздов и, сузив глаза, укоризненно продолжал: — Умный ты мужик, Сергей Сергеевич, коммунист, руководитель. А поддаешься каждой сплетне. Неужели ты думаешь, что эту самую гречку сею за огородами потому, что моя пасека рядом, чтобы пчелкам моим поближе мед таскать? Думаешь? Да? Спасибо за доверие. Премного благодарен, Сергей Сергеевич.
Гвоздов говорил с обидой, с горечью, но по его бегающим глазам, по тревожному голосу Бочаров понял, что гречиху он в самом деле подтянул к своей пасеке. Несомненно, так думал и Слепнев, но не высказал этого, а спокойно продолжал:
— Чтобы не было лишней болтовни, собирай-ка вечером собрание. Обсудим, где и что посеять, поговорим, как лучше сделать.
— Это можно, — поспешно согласился Гвоздов, стараясь поскорее прервать неприятный разговор. — Пока все, да? Ну, я бегу — дела, дела. Ты, Андрей, ко мне загляни хоть на полчасика. Потолкуем, вспомним прежнее. А то с этой работой так замотаешься, и про себя вспомнить некогда.
— Ох, и деляга! — глядя вслед уходившему Гвоздеву, проговорил Слепнев. — То одно отчудит, то другое. А в районе авторитет завоевал, лучшим председателем считается.
— Листратов поддерживает? — спросил Бочаров.
— Не только Листратов. Он умеет пыль в глаза пустить! А черт с ним, — пренебрежительно махнул рукой Слепнев, — не на нем — на людях колхоз держится… Андрей Николаевич, как на фронте?
— В общем хорошо, я бы сказал — очень хорошо.
— Неужели опять немцы наступать будут?
— Возможно, но прошлое больше не повторится.
— Знаете, Андрей Николаевич, как люди воспрянули, когда окружение на Волге свершилось! А теперь затишье, и опять тревога нарастает. И у всех одна дума: «Неужели снова, как в сорок первом, как прошлым летом?»
Этот мучительный вопрос, который много раз слышал от других и задавал самому себе Андрей Бочаров, в словах Сергея Слепнева прозвучал особенно тревожно. В глазах его было столько надежды и ожидания правды, что Бочаров потупился и не знал, что ответить. Сказать о решении Советского командования он не мог, не имел права, но и перед этими искренними, раскрывавшими всю душу глазами нельзя было отговориться общими, шаблонными словами.
— Понимаю вас, Андрей Николаевич, — прервал неловкое молчание Слепнев. — Я сам чувствую, что сила на нашей стороне. И так говорю всем, каждого убеждаю. Но человек-то, — застенчиво улыбнулся он, — существо любопытное, глазам не всегда доверяет, хочет все руками пощупать.
— Правильно, Сережа, — радуясь деликатности Слепнева, сказал Бочаров. — Летом свершатся такие события, которые окончательно повернут ход войны в нашу пользу. И сил у нас много и планы замечательные. Но борьба предстоит трудная, возможно, еще невиданная в истории.
Слепнев жадно ловил каждое слово Бочарова. Болезненно-бледное лицо его розовело, глаза раскрывались все шире, худые, жилистые руки все крепче сжимали костыли.
Бочаров рассказывал, с каким упорством и настойчивостью готовятся фронтовики к боям, как они, забывая о сне и отдыхе, осваивают новую технику, новые приемы борьбы с врагом, какое вдохновенное настроение царит на фронте.
— И наши люди, Андрей Николаевич, наши колхозники — тоже! Хоть и мало мужчин… Откуда только силы берутся? Понимаете, слов не подберу… В общем вы помните, как было до войны? Да вот я вам… Просто цифры…
От волнения Слепнев никак не мог достать из кармана записную книжку, но, вытащив ее, тут же сунул в другой карман.
— Что записи, и так все в голову врезалось. Вот, Андрей Николаевич, — успокоясь, неторопливо продолжал Слепнев, — в начале войны в четырех колхозах нашего сельсовета было триста пятнадцать трудоспособных мужчин. А сейчас? — понизил он голос. — Сорок три. Да и те кто больной, кто после ранения, кто совсем инвалид. А земля-то, земля вся обработана! — с гордостью воскликнул он. — Ни одного клочка не пустует. А чьими руками обработана? Женщин да подростков! Ну, еще старики помогли. И чем обработана? Война взяла не только мужчин. В плуги-то мы до войны запрягали почти четыре сотни лошадей. А теперь и сотни набрать не можем. Тракторов почти совсем нет. И все же хлеб даем. Со слезами, с горем пополам, а даем.
