Илья Маркин - Курский перевал
— Что?! — побагровев от неожиданности, выкрикнул Листратов. — Какой жбан, какой мед?
— Пчелиный, самый настоящий, с липовых цветков, — нисколько не смутясь, спокойно сказала Полина Семеновна.
— Что, может, и ветчину и лица тоже Гвоздов привез?
— И ветчину, и яйца, и мешок крупы первосортной…
— Да ты что! — взревел, подскакивая к жене, Листратов. — Ты в уме или совсем ополоумела!
— А ты что! — кричала Полина Семеновна. — Ты думаешь твоими пайками, хоть они и начальнические, прожить можно? Да с них с голоду опухнешь и детей переморишь. Все люди как люди, достают, где удается. А он, чистюля, размазня, целыми днями по колхозам носится и крохи продуктов для семьи не привезет. Кто только выдумал тебя на мою голову?
— Прекрати немедленно! — страшным шепотом выдохнул Листратов и, чувствуя, как в груди разгорается жгучая боль, пошатнулся.
— Ваня, Ванечка! — пролепетала Полина Семеновна, подхватывая падавшего мужа…
XVII
Всю дорогу от Курска и до родной деревни Андрей Бочаров никак не мог поверить, что отец умер. Больше двадцати лет Андрей жил самостоятельно, вдали от родителей, редко виделся с ними, да и переписка тянулась еле-еле, по одному, по два письма в месяц, но он всегда отца чувствовал рядом и в самые важные моменты жизни мысленно советовался с ним.
Прошлым летом, когда Андрей после госпиталя заезжал домой, отец был здоров, весел, работал наравне с молодыми, ничем не выказывая даже признаков старости. И вдруг это страшное известие. Нет! Не может быть! Вероятно, произошла какая-то нелепая ошибка. Чем ближе подъезжал Андрей к Дубкам, тем эта спасительная мысль все настойчивее овладевала им.
Увидев все те же придавленные соломенными крышами избы с подслеповатыми оконцами, одинокую лозину на плотине заиленного пруда и веселый дымок над белой трубой родного дома, Андрей вновь почувствовал, как остро защемило в груди.
— Скорее, скорее! — торопил он шофера и, еще не подъехав к дому, выпрыгнул из машины.
Острый, пронзительный крик нестерпимой болью толкнул его назад. Он пошатнулся и увидел мать. С распущенными до плеч седыми волосами, с неузнаваемо черным, искаженным болью морщинистым лицом, она остановилась на пороге, словно не узнавая Андрея, и надрывно, с рыданием и стонами выкрикивала:
— Нету больше, нету нашего Платоныча!.. Покинул нас на веки вечные… Осиротил-обездолил своих детушек и меня горемычную…
Видя только огромные, налитые страданием глаза матери, Андрей обнял ее худые вздрагивающие плечи и, не зная, что делать, что говорить, бессвязно прошептал:
— Не надо, мама… Успокойся… Сама заболеешь… Не надо…
Судорожно всхлипывая, мать стихла, мокрым лицом прижалась к груди Андрея и горячими пальцами гладила его подбородок. От этой короткой, скупой ласки у Андрея потемнело в глазах и по щекам покатились слезы. На мгновение ему показалось, что скрипнула дверь и в сени вышел отец… Он встряхнул головой и на гвоздике у окна сеней увидал старый отцовский картуз. Этот самый картуз много лет назад привез ему Андрей в свой первый отпуск из армии. До войны отец носил его только по праздникам. И теперь этот серый, с лакированным козырьком картуз одиноко висел на стене.
— Пойдем в избу, — сквозь слезы, едва слышно проговорила мать, — пойдем, сынок.
«А где же Алла?» — вспомнил Андрей о жене и, распахнув скрипучую дверь, на постели под окном увидел бледное, почти белое, с поникшими щеками и заостренным носом лицо Аллы. Болезненно-усталыми глазами смотрела она на него и, видимо силясь что-то сказать, беззвучно шевелила поблекшими губами. Слабой рукой она обвила шею Андрея, робко и неуверенно притянула к себе и на ухо прошептала:
— Вчера у нас родилась дочь…
В порыве благодарности Андрей прижал к щеке влажную, болезненно-горячую руку жены и, не замечая, как по его щекам опять покатились слезы, робко проговорил:
— Родная моя, как ты устала…
— Нет, нет, — перебила его Алла, — все уже позади. Первый раз, тогда, с Костиком, было страшнее. А теперь я не так боялась…
— Посмотри, посмотри, Андрюша, вот она, новорожденная наша, — позвала Андрея мать, качая покрытый белым голубенький сверток.
Андрей откинул тонкое покрывальце и среди голубого увидел два туманных глаза и розовый, не больше горошины крохотный носик. И опять волна радости качнула Андрея. Он поцеловал тепленькое существо и, вспомнив отца, тяжело опустился на скамью.
— Когда похоронили? — глухо спросил он, чувствуя, как горькие спазмы снова сдавливают горло.
— В воскресенье, пятый день сегодня, — прошептала Алла.
— И не болел?
— Два дня пролежал в жару, последнюю ночь все метался, бредил, тебя звал, а к утру умер.
— А где же Костик? — тревожно осмотрелся Андрей.
— Наташа его взяла к себе, Круглова, — сказала Алла и, густо покраснев, добавила: — У нас же тут, сам понимаешь, что было. А с Наташей мы подружили. Она очень помогла нам, такая душевная она…
* * *Перед обедом прибежал с работы Ленька и, пряча блестевшие от слез глаза, поздоровался с Андреем. За минувший год он раздался в плечах, посуровел лицом и привычкой теребить пушок едва пробившихся усов разительно повторял отца. Андрей расспрашивал его о делах в колхозе, но Ленька нехотя бросал скупые слова, явно чем-то недовольный и даже озлобленный. Пока мать готовила обед, братья вышли во двор и сели на кругляк заматерелого ясеня, который еще много-много лет назад Андрей с отцом приволокли из дальнего леса.
— Как же, Леня, случилось это? — вполголоса спросил Андрей.
— Из-за рыбы все, из-за мальков карпа зеркального, что в озере нашем плавают, — с трудом проговорил Ленька. — В рыбный совхоз мы ездили, с бочками водовозными, на трех подводах: отец, Ванек Бычков и я. Далеко это, за Тулой, целых четыре дня ехали. Туда-то ничего добрались. А вот обратно, как мальков в бочки с водой пустили, вконец измаялись. Грязища по самую ступицу. Отец шибко ехать не дает, говорит: «Мальков побить можно, шажком, шажком поедем». И тащились мы шажком почти неделю.
Ленька закурил, раз за разом жадно глотнул дым, поперхнулся, багровея худым, остроскулым лицом, но справился с удушьем и, отчаянно взмахнув стиснутым кулаком, продолжал:
— И уж тут вот, недалеко, километров сорок, и речка не речка и ручей не ручей, а разлилась во всю луговину, и ни мостика, ни переезда. Две подводы мы кое-как пропустили, а третья захрясла. Канава там вроде глубоченная, передок осел, и бочку чуть водой не подхватило. Ванек лошадей нахлестывает, а они ни в какую. Потом рванули, повозка шатнулась, отец закричал и бросился в воду…
Ленька жадно опять затянулся дымом, приглушенно вздохнул и виновато взглянул на Андрея.
— А ветрище-то был ледяной, — хрипло продолжал он, — так и пронизывал насквозь. Когда выехали на берег, с отца ручьем льет. Ну, костер мы развели. Да где там! — отчаянно махнул рукой Ленька. — Разве обсохнешь? Ведь он по самую шею в воде был. Переодеться бы в сухое, а во что? Ничего с собой нет, и до ближней деревни километров двенадцать. Ну, поехали. Я впереди был. Нахлестываю лошадей, чтобы скорее до деревни добраться, а он не пускает, кричит: «Шагом, шагом, рыбок погубим». Так и тянулись еле-еле. Да еще раз десять останавливались, воздух в бочки накачивали. Знаешь, насосом автомобильным. Мальков-то, их в каждой бочке тыщи, воздуха для всех не хватает, вот и подкачивали. Я говорю: «Поедем скорее, не будем останавливаться», — а он: «Нельзя, рыбки маленькие, нежные, погибнуть могут». Погибнуть могут!.. — повторил Ленька и, не выдержав, громко всхлипнул.
Андрей с удивительной ясностью видел эту грязную, унылую дорогу, три одинокие повозки в безлюдном поле и мокрого отца, насосом качавшего воздух в бочки с мальками.
— Пока до деревни добрались, — подавив слезы, продолжал Ленька, — он совсем продрог. В одном доме остановились, у старика. Вредный такой, за все деньги подавай. А откуда у нас деньги — больше недели в дороге. Выпить бы отцу, прогреться, а на что купишь? Я все дома обегал, просил, чуть не плакал. Никто не дает, за все деньги либо вещи требуют. Забежал я в сарай, чтобы отец не видел, сбросил свои кальсоны теплые, вязаные, что ты прислал, и рубаху вязаную и променял на самогонку. Растерли мы с Ваньком отцу грудь и спину, остатки выпить дали и на печку уложили. Отогрелся он вроде. А утром, как выехали, смотрю, руки у него трясутся и пятна красные по всему лицу. Я опять твержу: «Поедем быстрее», — а он свое: «Рыбок беречь надо, слабенькие они, погибнут». И останавливались, почитай, через каждый час, все воздух в бочки накачивали… Вот и… Рыбок-то всех вон целехонькими привезли, а он…
Ленька судорожно икнул и, уткнувшись лицом в колени Андрея, отчаянно зарыдал.
* * *Еще издали заметив Андрея Бочарова, Гвоздов надвинул на лоб выцветшую артиллерийскую фуражку, в знак глубоких переживаний склонил голову и, подойдя ближе, заговорил глухим, полным горести голосом:
