Илья Маркин - Курский перевал
— Ну что ж, — толком сам не понимая, что говорит, с неестественной бодростью сказал Чернояров, — будем жить, вместе будем жить.
Соня от радости прильнула к нему и замерла.
А через неделю в кругу сослуживцев по батальону состоялась свадьба. Соня сияла, с удивительной ловкостью угощала гостей. Сам Чернояров притворно бодрился, пил одну рюмку за другой и часа через два окончательно опьянел. Он не помнил, как закончился вечер, как очутился в постели, и только утром, увидев рядом с собой безмятежно спавшую Соню, понял, что в его жизни произошел крутой перелом. Грустно, неловко и почему-то обидно стало ему. Вспомнились давние мечты о женитьбе на образованной девушке, которая представлялась ему не иначе, как самой обаятельной женщиной в городе. И вот теперь рядом с ним жена, его жена… Официантка столовой. Сейчас она с ним, а завтра опять пойдет на работу, подвяжет свой беленький фартук и будет улыбаться всем, кто сядет за ее столики. От этих мыслей весь хмель сразу исчез. Он поднялся, выпил кружку холодной воды и, присев на постель, всмотрелся в розовое от сна лицо Сони. Оно было так спокойно и так довольно, что он не мог долго смотреть на него, отвернулся, потом оделся и ушел в парк.
Был хмурый, придавленный тучами осенний день. Холодный ветер безжалостно гонял по дорожкам почернелые листья. Та самая скамейка, на которой впервые сидели они с Соней, была сплошь обрызгана грязью. Взглянув на нее, Чернояров опустил голову и, словно убегая от опасности, поспешно ушел из парка.
Когда он вернулся в свою комнату, Соня уже все убрала и сама чистенькая, веселая, с сияющими, счастливыми глазами бросилась к нему, ни о чем не спрашивая и помогая снять шинель.
Чернояров в тот же день потребовал, чтобы она уволилась с работы, и Соня взяла расчет. Домой он часто возвращался хмурый, мрачный, обозленный неудачами и промахами. А она, все так же ни о чем не спрашивая, бесшумно скользила по комнате, взглядом и всем своим существом угадывая каждое его желание. Уже через месяц эта безропотная покорность начала тяготить Черноярова. Вместе с женой ему было тоскливо и скучно. И он частенько без особых причин задерживался в роте, заходил то в клуб, то к кому-нибудь из сослуживцев и домой возвращался поздно ночью.
Рождение ребенка не только не приблизило Черноярова к Соне, а, наоборот, отдалило. Девочка была на редкость неспокойна, кричала по ночам. Чтобы не тревожить мужа, Соня уходила с ней на кухню и просиживала там до утра. Отношения немного изменились, когда девочка подросла и стала забавной, игривой куколкой, с точно такими же, как у Черноярова, большими серыми глазами и выпуклым лбом. Она смешно картавила, забиралась к отцу на колени, крохотными пальчиками теребила его волосы, бесконечно задавая самые неожиданные вопросы. Они целыми вечерами шумно играли, а Соня, хлопоча по хозяйству, молча смотрела на них и так же молча улыбалась.
Может, семейная жизнь и вошла бы в нормальную колею, но грянула война и Чернояров вместе с полком уехал на фронт. Через каждые два-три дня получал он от Сони длинные, чистенькие, с прямыми и ровными буковками письма, торопливо читал их, никогда не перечитывая, сам же отвечал на ее письма редко, с трудом набирая подходящие мысли на одну-полторы странички.
И вот сейчас, разморенный физической работой и сытным обедом, убаюканный коротким душевным спокойствием, он совсем в ином свете увидел свою жену. Как наяву, вставало перед ним ее всегда спокойное нежное лицо, слышался мягкий, ласкающий голос, шуршали ее тихие, неторопливые шаги. Он вспомнил о трудностях жизни в тылу и впервые подумал, как нелегко приходится Соне с теми семьюстами рублями, которые получает она по его аттестату. На эти деньги, в сущности, ничего нельзя было купить. И ни в одном письме Соня не жаловалась, не напоминала, что приходится переживать ей. Только теперь до него со всей ясностью дошло, почему она, робко и вскользь сообщив ему, пошла работать в столовую детского сада, куда устроила и дочку. При мысли, что его маленькая дочка, его игрушечная Таня не имеет многого, что должен получать ребенок, остро защемило в груди. С этим ощущением и непрерывно набегавшими мыслями о жене и дочке проработал он вторую половину дня и, возвратясь в батальон, сразу же после доклада Бондарю сел писать письмо. Он не заметил даже, как исписал целых восемь страниц, и, когда все перечитал, почувствовал удивительную легкость. И позднее, обойдя все расчеты и возвратясь в свою закрытую плащ-палаткой щель, Чернояров лег на соломенный тюфяк и думал о жене и дочке. И во сне он видел Соню — тихую, с нежным, ласкающим блеском в глазах; видел Танюшу — все такую же, как и три года назад, с белыми кудряшками, неугомонную и говорливую; видел и самого себя вместе с ними, но какого-то совсем другого, без теперешних морщин на лице, совсем спокойного и так же, как и они, радостного, веселого, без раздражения и недовольства, которое в те прежние годы так часто охватывало его, когда приходилось бывать вместе с женой.
С этими совсем новыми, окрепшими во сне чувствами встал он утром и начал приводить в порядок давно не чищенное обмундирование. Бензином и щеткой убирая пятна, он радовался, что сразу же по приходе в роту отказался от ординарца и начал делать все сам, к чему раньше даже не притрагивался.
За этим занятием и застал его Дробышев. Возбужденно веселый, с хриплым после ночного дежурства голосом, он одним духом доложил, что за ночь происшествий в роте не было, что противник огня не вел, а только до самого утра светил ракетами и копал траншеи.
— Все копает, значит? — добродушно переспросил Чернояров, с удовольствием глядя на раскрасневшегося лейтенанта.
— Так точно, товарищ старший лейтенант, — с залихватским удовольствием подтвердил Дробышев, — всю землю изрыл и все роет и роет.
Из троих взводных командиров пулеметной роты Дробышев был самым молодым, но Чернояров больше всех доверял ему и всегда с радостью говорил с ним. В свои двадцать лет Дробышев был по-юношески непосредствен и прост, а полгода пребывания на фронте, тяжелые бои минувшей зимы дали ему ту необходимую закалку, которая делает человека привычным к самым резким неожиданностям. Сочетание этих двух качеств и дало Дробышеву легкость и непринужденность в обращении с подчиненными и с начальниками. Как и все, он знал историю крушения Черноярова, но воспринимал ее не как другие офицеры, с сожалением или с презрением к Черноярову, а просто и обыденно, как ошибку человека, который рано или поздно может исправиться. Поэтому и Черноярову было так легко разговаривать с ним.
И еще одно сразу же привлекло внимание Черноярова к Дробышеву. Из рассказов тех, кто раньше служил в пулеметной роте, Чернояров знал, что был во взводе Дробышева злой, язвительный солдат Чалый, который изводил молодого лейтенанта насмешками, каверзными вопросами и оскорбительным недоверием. Узнав, что Дробышев и Чалый вернулись из госпиталя, Чернояров решил Чалого определить в другой взвод. Но, к его удивлению, Дробышев настойчиво потребовал, чтобы Чалого оставили в его взводе и оставили не наводчиком пулемета, кем он был раньше, а назначили командиром расчета и присвоили ему звание сержанта. Он с юношеским жаром доказывал, что Чалый и пулеметчик прекрасный и человек замечательный, что, став командиром, он сделает свой расчет лучшим и не дрогнет в самом тяжелом бою. Под напором Дробышева Чернояров впервые в своей командирской деятельности отказался от прежнего решения и сделал так, как просил подчиненный.
— Значит, все роет и роет? — зная, что Дробышев устал и задерживать его нехорошо, но не желая отпускать его, проговорил Чернояров. — Ну что ж, и мы не меньше копаем. Что это у вас? — увидев в руке Дробышева толстую книгу, спросил он.
— Томик Куприна достал, замечательная книга! — воскликнул Дробышев. — Я давно мечтал прочитать его, да как-то не попадалось больших сборников, все брошюрки тоненькие. А тут смотрите: «Поединок», «Гранатовый браслет», «Олеся» и рассказов штук, наверно, пятьдесят. Хотите почитать, товарищ старший лейтенант? Я еще «Войну и мир» не дочитал.
— Да некогда читать-то, — смущенно пробормотал Чернояров, вспомнив, что уже много лет, кроме уставов, наставлений и различных пособий, никаких книг не читал, — дела все, работа.
— Да в перерывах, знаете, затишье когда… А у нас теперь все время затишье. Бои-то неизвестно когда начнутся, — пылко убеждал Дробышев. — В этой книге такие вещи, такие вещи… Только читать начните — не оторветесь. Просто дух захватывает.
— Если книга свободна, давайте, — решив доставить Дробышеву хоть маленькое удовольствие, согласился Чернояров, — почитаю, если время будет.
После ухода Дробышева Чернояров дочистил костюм, протер и смазал сапоги и, зная, что завтрак будет еще не скоро, раскрыл книгу. Он не посмотрел названия того, что начал читать, но с первых же строк почувствовал вдруг какое-то удивительное, никогда не испытываемое наслаждение. Обычными словами описывалось ненастье на Черноморском побережье, потом резкая перемена погоды и подготовка княгини Веры Николаевны к именинам. Все было просто, обыденно, буднично, но Черноярова охватила праздничная радость. Он физически ощутимо чувствовал и нудный моросящий дождик, и прозрачные, насквозь пронизанные солнцем морские дали, и тихую радость счастливой именинницы. Он не помнил, сколько прошло времени, забыл, где находится, весь уйдя в переживания Веры Николаевны и влюбленного в нее несчастного Желткова. Когда он дочитал последнюю строчку и, лихорадочно перелистав книгу, увидел название «Гранатовый браслет», невыразимое, и грустно-тоскливое, и безмятежно-радостное состояние овладело им. Он сидел на соломенном тюфяке, опустив голову на руки, и с трудом сдерживал слезы.
