Ольга Гуссаковская - Вечер первого снега
Дома выяснилось, что самостоятельно есть Яшка не может: надо брать пинцетом червяка и опускать в похожий на горлышко кувшина желтый рот. Никакой благодарности Яшка к нам не испытывал — просто молча снова и снова разевал рот. Сигналом, что он сыт, хотя бы на время, являлось то, что on опускал перья и начинал чиститься. Но как редко это случалось! Мы всей семьей ловили мух и искали червяков в дровяной прели, за сараем — Яшке всего было мало. И еще — он не хотел спать! Мы поселили его на подоконнике в «гнезде» из старой шерстяной юбки, но он всю ночь возился и попискивал — что-то его не устраивало.
На третью ночь кто-то догадался завернуть Яшку с головой — и дрозденок успокоился. Утром мы даже забеспокоились — уж не задохнулся ли? Развернули юбку — ничуть не бывало: Яшка вылез, встряхнулся и деловито разинул рог. Так он и спал с тех пор, закутанный с головою, и я до сих нор не знаю, была ли эта привычка только Яшкиной или и все дрозды спят так же.
Яшка рос быстро и по природе был общителен и не пуглив. Очень скоро он выучился соскакивать с подоконника на стол и отправлялся в увлекательное путешествие по квартире. Нелепые колючие трубки на крыльях превратились в темные маховые перья, пестрина на груди стала ярче — Яшка на глазах становился взрослым. Он уже свободно перелетал с места на место, поглядывая, не налито ли во что-нибудь воды. Купаться Яшка любил страстно и с одинаковым энтузиазмом лез и в миску для чистки картошки, и в ведро, где попросту мог утонуть. После того как он однажды чуть не искупался в кастрюле с супом, Яшку пришлось запирать в голубиную клетку на время, пока топилась печка. Яшка сидел в клетке злой, взъерошенный и сердито стрекотал на всех, кто проходил мимо, — бранился.
Есть он тоже вскоре выучился самостоятельно и ел все, что угодно, а если ничего подходящего поблизости не оказывалось, подлетал и больно щипал руки — клюв у Яшки вырос сильный. Разбойничий клюв.
Жили мы в большом старом доме, где издавна ютилось буйное племя бродячих котов. Наверное, их привлекало обилие чердаков и покатых крыш, на которых можно было сражаться без риска сорваться на землю. Среди всех этих котов выделялся могучий черный кот со сквозными, как кружево, ушами по кличке Бандит. Стоило только оставить открытой форточку, как Бандит одним прыжком вскакивал в комнату, хватал со стола или с полки съестное и выскакивал обратно раньше, чем люди успевали опомниться. Утробный победный рев Бандита наводил ужас и опустошал крыши.
Как-то утром мы оставили Яшку на подоконнике, а сами ушли в другую комнату. Яшка уже получил утреннюю порцию корма, настроился благодушно и спокойно чистил перья. Форточку мы, как всегда, закрыли, но, видно, забыли запереть. Во всяком случае, Бандит сумел ее открыть и прыгнул в комнату. А после… мы услышали истошный кошачий вопль, но был он очень далек от знакомого победного клича. Бандит вопил жалобно и тоскливо, словно его топить поволокли…
Вбежав в комнату, мы увидели, что Бандиту и впрямь приходилось не сладко. Он лежал, прижавшись к полу, а на его голове сидел Яшка и, ловко балансируя раскрытыми крыльями, норовил выклевать коту глаза. Сбросить его Бандит не мог — дрозд намертво вцепился ему в морду сильными когтистыми лапами, только по молодости и глупости Яшка не понимал, что добраться до кошачьих глаз ему мешают эти же самые лапы. Но и так черная шерсть летела столбом.
Мы силой стащили Яшку и освободили кота. Даже не облизав морды, он пулей вылетел в форточку и исчез в каком-то лазу на крыше. С тех пор мы ни разу не видели Бандита возле своих окон. А Яшка еще долго ершился и стрекотал, выглядывал в окно. Что и говорить: разбойник напал на разбойника!
Яшка ни к кому не привязался и относился ко всем требовательно и сердито. Попробуй не дать ему вовремя корма — исклюет руки, а покажется мало, начнет дергать за волосы. Зато он подружился с больной крольчихой Кудрей, что временно жила в комнате, возле печки. Он никогда не обижал ее и очень любил дремать, сидя у нее на спине. Кудря, впрочем, никак не отзывалась на это.
Еще Яшка, как цыган, любил пестрые тряпки. Собирал лоскутки где только мог и прятал их на шкафу. Но мы скоро заметили, что он явно избегает голубого цвета, да и синий не очень-то любит. Голубые же лоскутки он брезгливо брал за самый кончик и сбрасывал со шкафа на пол. А если их подбирали и клали на шкаф, свирепел и лез в драку. Вот тут-то и возникла мысль: проверить это на остальных его собратьях. В саду как раз поспевали вишни, и разведчики вот-вот должны были доложить обо этом всей дроздиной армии.
Однажды утром все деревья в нашем саду разукрасились на шаманский манер голубыми лоскутками и лентами. Легкий ветерок шевелил их и запутывал вокруг веток, вишенник словно ожил… А днем позже нагрянули и дрозды. Как всегда, на рассвете стая черной тучей накрыла сад, но вдруг туча брызнула во все стороны — птицы увидели голубые ленты. Только несколько из них решились опуститься на деревья, но и те чувствовали себя явно не в своей тарелке и скоро присоединились к остальным. Дрозды свились клубом, как пчелиный рой, повисели еще некоторое время над садом — и потянули дальше, следом за разведчиками.
Глупый Яшка невольно выдал военную тайну своих сородичей. Но ведь он сделал это неумышленно, вряд ли они могли сердиться на него за это! Поэтому осенью мы выпустили Яшку в лес, и он спокойно присоединился к диким дроздам, сидевшим на рябине. В конце концов зовут же эту птицу за что-то дроздом рябиновиком.
Сивыч
Его показывали туристам. Конечно, не среди первых достопримечательностей города, а так… где-нибудь после сопки Каменный Венец.
— А вот это наш Сивыч…
Щелкали фотоаппараты, и старый сивый конь настораживал единственное целое ухо. Второго, как и правого глаза, у него давно уже не было. Масть у него запоминалась сразу — сивая, с непонятной прожелтью на боку и нравом плече. Когда-то это был, наверное, на редкость рослый и сильный конь, а сегодня широкие кости словно бы с трудом умещались под старой изношенной шкурой, а разбитые копыта по-стариковски выбирали дорогу полегче.
Каждое утро по центральной улице северного города спускался табунок лошадей. Улица стремительно стекала с сопки, чтобы возле гостиницы незаметно перейти в шоссе. Здесь дома тоже кончались, и тянулся болотистый луг с редкими островками ивняка и елошника. Лошади цепочкой шли вдоль обочины. Бывало их то три, а то и семь, и ничего бы в них не было примечательного, если бы их провожал пастух. Но вел их только один Сивыч.
Он всегда шел последним, низко опустив большую голову и словно бы и не видя и не слыша ничего вокруг. Но это только казалось. Стоило переднему коню свернуть в сторону или по молодости дурашливо взбрыкнуть, как Сивыч мгновенно поднимал голову и коротко, осуждающе ржал. Если этого было мало — легонько хватал ослушника зубами за круп. И порядок восстанавливался.
Но туристам Сивыча показывали по совсем особому случаю. Напротив гостиницы висел единственный в городе светофор. В этом месте главная улица пересекалась с дорогой, идущей в порт, и движение на перекрестке не уступало столичному.
Дойдя до перекрестка, Сивыч толчком головы останавливал своих подопечных, хотя было вовсе непонятно, как этот сигнал передается по цепочке? Потом поднимал голову и в единственном его глазу отражался зеленый или красный сигнал светофора. За многие годы он ни разу не ошибся и не повел лошадей на красный свет! Вот это-то и восхищало туристов, но сам Сивыч, если бы мог говорить, наверное, только бы грустно улыбнулся их поверхностному любопытству: «Разве светофор главное? Ведь пасу-то лошадей тоже я один…» Но этим туристы не интересовались.
Да и в городе тоже почти никто не знал, как удивительно заботлив и памятлив Сивыч на пастьбе. Он наперечет помнил все опасные места на огромном диком лугу: вечно подмытый глинистый обрыв над речкой, зовущие сочной зеленью болотные окна, неприметные на вид ядовитые заросли чемерицы и крестовника…
Лишь охотники на болотную дичь да ягодники знали, каков Сивыч на лугу, предоставленный сам себе. Людей, идущих мимо, он не трогал, но не дай бог, если за кем-то из них бежала собака! Сивыч гнал ее до тех пор, пока перетрусивший пес не скрывался из виду. Люди не удивлялись и не сердились: ведь Сивыч был якутом, его предки жили в тайге на вольном выпасе и всю жизнь сами оборонялись от волков. И уж вовсе никто в городе не знал прошлого Сивыча. Когда и откуда появился на местной конбазе этот странный конь? Где его так покалечило?
В северном городе мало кто жил подолгу, и он не имел, как старинные русские города, своей изустной истории. Уже много новых коротких поколений его жителей воспринимало Сивыча таким как есть.
Все новые и новые туристы щелкали возле гостиницы фотоаппаратами, и ничто не менялось ни в жизни Сивыча, ни в его поведении. Но однажды на перекрестке споткнулась о светофор и стала машина, в которой рядом с шофером сидел старик с орлиным сухим лицом и седыми вьющимися волосами. Он взволнованно смотрел по сторонам, как мог дальше высунувшись в открытое окно машины. В нем сразу чувствовался человек, вернувшийся после долгого отсутствия на землю своей молодости. Глаза его жадно узнавали знакомое, жалели об исчезнувшем, с трудом привыкали к новому. Скользнули и по табунку лошадей, смирно стоявших позади шеренги, остановленных красным светом автомашин. Скользнули… и остановились на Сивыче.